Залив Терпения

— вы искать доктор? я понимать, я из Америка.

мать закивала, схватила его за рукав, в полукрике оповестила дом: нашли! нашли! все дети расползлись по стенке, уже готовые провожать сестру в последний путь, и задыхающаяся Ксения слышала, как шаги незнакомца сопровождаются шмыганьем и жадным дыханием: то в слезах дышала ее мать. она боялась, что врач констатирует безнадежность случая.

он сел у кровати Ксении и стал разуваться. расшнуровав тяжелые ботинки, двумя руками врач вытянул плохо двигающуюся ногу и снял с нее шерстяной носок. крепко замотав горло девочки, он повелел вскипятить воду, развел в кружке непонятный настой и стал по капле вливать ей в глотку. когда она смогла проглотить последнее, он натянул на голую ногу ботинок, отмахиваясь от тряпок, которые совала ему мать, и пошел к выходу. младшая сестренка уцепилась за его ногу, а мать все спрашивала, выздоровеет ли дочь, но иностранец не понимал. он только погладил ребенка по щеке и медленно вытянул: хо-ро-щё. утром моя прабабушка выздоровела.

американский интервент вылечил ее носком и травяным отваром. мне кажется, самым эффективным в этом лечении было присутствие доктора — существа почти мифического, недосягаемого, исцеляющего одним своим прикосновением. на Дальнем Востоке врач был отчасти магом, пророком и святым. он или она берутся из ниоткуда, доходят до слуха байкой, совпадением, случайной перебранкой в тот самый час, когда чья-то жизнь оказывается на волоске. Чехов, лечивший каторжан на Сахалине в конце девятнадцатого века, американский доктор — вообще-то неизвестно кто, сгорбленная старуха, рисующая на лбу крест и нашептывающая молитвы. через таких прошли все в нашей семье. у деда таинственным образом исчез врожденный порок сердца, у матери — странная опухоль на шее, у тети — воспаление щитовидной железы после чернобыльской аварии (она оказалась в зоне поражения, пока гостила у подруги). у каждого поколения нашей семьи есть история о выздоровлении, которое было невозможным, но все-таки случилось. с Ксении Илларионовны так повелось, запечаталось в сундук родственной привычки. словно бы жизнь человека — сказание и без такого эффектного элемента не может быть передана потомкам как настоящая история. такого случая нет у меня. то дело времени?

как только Ксения оправилась, ее семья начала паковать вещи. при таких боях и разрушениях оставаться в этой местности нельзя. в ту пору из их небольшого хозяйства изъяли главную ценность — корову Буреньку.

прабабушка всегда говорила, что корова — это душа общества, его зеркало. если корова цела, здорова, залюблена, щиплет травку и дает молоко — в общем, если корова живет своей коровьей жизнью, значит, мир еще постоит. в любом другом состоянии корова знаменует темные дни.

Буреньку увели ночью из хлева. потом мать утверждала, что видела ее в городе привязанной к трухлявому столбику, в слезах. «помяни мое слово, ее забьют эти изверги!» нужно было достать где-то новую корову, и денег, и еды, но передвигаться по городу и тем более выпрашивать что-то было опасно. Ксения все равно ходила: она хладнокровно потребовала расчет у японского генерала, хотя и чувствовала себя виноватой в смерти его ребенка. она была уверена, что именно японцы украли животное, кормившее их, которое они никогда не убили бы, даже если бы она перестала телиться и давать молоко. «мы наших коров даже хоронили. убивать их — это такой грех на душу. в Семиречье, когда маленькая была, помню, ходила, смотрела на убой. они плачут — слезы тяжелые, ядкие. словно старая мамка на кровати помирает — вот так смотрели, все понимали. героинями умирали, а они их потом — жрать, продавать. ну это когда много коров, может, и по-другому хозяин смотрит. а у нас всегда одна была. не кулаки, а горе луковое были».

японский генерал отдал много меньше, чем должен был. Ксения злилась и требовала, но тот укорял ее в смерти младенца и в конце концов прогнал пинками. в ту пору красноармейцы уже одерживали верх над белогвардейцами, но все еще проигрывали японцам, и близились дни дальневосточной Варфоломеевской ночи, когда интервенты сожгли десятки деревень. красные ходили по местным, и у тех, кто работал на японцев, вызнавали полезные и не очень сведения. в последние дни перед уходом семьи Ксении Илларионовны из этого города зеленые солдатики забурились в хату и, выпив по чарочке, стали приставать к девушке с расспросами:

— ты у генерала в няньках ходила?

— ходила.

— чего важного знаешь?

— ничаво не знаю. ребеночек — на тот свет. денег не доплатил положенных.

— гнида эдакая, генерал!

— да и пес с ним.

— да нам дело до него есть. мы слыхали, что у него в подвале оружейный склад. и что ходют к нему солдаты — он раздает. правда это?

— ну правда, чай, у всех генералов так?

— как же…

— мне дела до него нету. обидел он меня, так я прощу. а вы по домам идите.

она выпроводила солдат, не подозревая, что, получив подтверждение своей теории, они подорвут склад и дом генерала вместе с ним и его женой взлетит на воздух через пару часов. утром, когда с баулами на плечах они выйдут из города, пожар будет им вместо восходящего солнца. потом Ксения скажет, что для жены этого генерала, может, так оно и лучше было — умереть.