Арзамас

Кенозис

Когда Эмили Дикинсон потеряла всякую надежду, что из Бостона придет письмо или хотя бы какая-то весточка, она отказалась от намерения вновь туда поехать, как планировала раньше, и сообщила об этом своей семье. «Теперь я буду молчать», — подумала она, распаковывая дорожный кофр. Так Антон Павлович много лет спустя прекрасно сформулирует ту же мысль и вложит ее в уста одной своей героини, которая скажет: «… Теперь буду молчать… Буду теперь, как гоголевский сумасшедший… молчание… молчание…»

Потом Эмили села за стол с намерением написать стихотворение, но поскольку была взволнована, ей это никак не удавалось, она только записала в дневник некоторые мысли, от которых не могла освободиться, но которые, когда она опять будет в состоянии писать, ей пригодятся.

«Мое терпение, — записала она, — достигнет совершеннолетия, умножится тайное значение пифагоровых чисел, замкнутся круги воспоминаний, опадет листва и в тысячный раз наступит осень, а я продолжу молчать. Если я совершаю поступки, движимая истинной любовью, то она безусловна и все перенесет, поэтому и нет нужды что-либо говорить. Легко ли это? Нет, но пути назад теперь нет. Я должна жить в немоте, не-владении и не-милости. Кто-то и так должен. Каждый получает по мере своей или по заслугам, а мне, похоже, выпало прекратить напрасно тратить слова и отказаться от своих мыслей, потому что они ослабели, как дохлая кляча. Последовательность во всем, и мои поступки пусть тоже замолчат».

Следующие несколько дней поэтесса никого не принимала, ни с кем не сказала ни слова, и вообще не выходила из комнаты, что сильно расстроило ее близких, а горожане сплетничали, узнав об этом от прислуги. Поэтому позже в биографии поэтессы написали, что она была эксцентрична и замкнута.