Спасти огонь

В надежде унять поднадоевшие уже сокращения ануса, я присела над биде. В воде показались струйки крови. Я в тоске глядела, как они утекают в слив. И продолжала воображать худшее: гигантский член Хосе Куаутемока повредил мне прямую кишку, и придется делать восстановительную операцию, а что я скажу Клаудио? «Дорогой, у меня случился такой запор, что кишка лопнула». Ага, так он и поверил (хотя, с другой стороны, он такой простак, что, может, и поверит).

Я хорошо намылилась и ополоснулась ледяной водой. Вуаля! Это сработало. Сокращения прекратились, и анус снова стал обычного размера. Никогда еще я его так пытливо не ощупывала. Наконец окружность вернулась к масштабам мелкой монетки. Пушечное дуло в заднице, к счастью, было не навсегда.

Из мини-бара Клаудио в спальне я достала бутылку красного вина и налила себе бокал. Нужно перезагрузиться, пока дети не вернулись. Расслабить тело, справиться с эмоциями.

Я включила Моцарта на айпаде и закрыла глаза. Не могу же я сесть обедать с детьми, пока внутри бушует гормональный ураган. Музыка и два бокала вина сделали свое дело: мало-помалу я перешла в режим «мама» и собралась встречать свое потомство.

В тех шести письмах крылась мамина тайна, Сеферино. Я открыл их, сгорая от любопытства и предвкушая нечто неприличное. Я ведь столько раз видел ее голой и теперь воображал описание страстных любовных сцен, строки, сочащиеся сладострастием и бурными чувствами. Сплошное разочарование. Никакого эротизма, никакой всепоглощающей любви. Скорее набор самых безвкусных клише из телесериалов. Написавший эти письма учился с мамой в средней школе. Видимо, в подростковом возрасте у них что-то намечалось. Но не зашло дальше робких слов и взглядов. Много лет спустя они встретились в супермаркете, возле овощей и фруктов. Представляю лицо мамы, когда она увидела, как ее школьная любовь выбирает грейпфруты. Он, уже облысевший и с брюшком — так он сам описывал себя, — изумился, почему она, красавица с умопомрачительной фигурой, обратила на него внимание. «Я увидел тебя издалека, — писал этот тип, по имени Роберто Бланко (знакомое имя, папа? Знал такого когда-нибудь?), — и чуть не упал». Послания Роберто отдавали засахаренной ностальгией. Он горевал об утраченном времени, о неданных поцелуях, уверял, что мама ему безумно нравилась.

Вероятно, она запала на грузного лысого сорокалетнего мужика, потому что он был отдушиной, отдыхом от твоих постоянных измывательств. Они целовались. Не думаю, что очень много — мама, наверное, не могла справиться с нервами. Но сам факт зафиксирован в письме: Роберто говорит, что этот «мимолетный трепетный поцелуй был на вкус как кусочек рая». Отвратительно пошлая поэзия. Ничего общего с пожаром твоей прозы. Но эти сладкие капли сахариновой сентиментальщины, видимо, создавали необходимый контраст с твоим непробиваемым мачизмом.

Интересно, как у нее было с половым влечением после твоих сладострастных вакханалий. Ей вообще хотелось совокупиться с Вето (так он подписывался), когда ты энергично имел ее по нескольку раз на дню? И потом, она, великолепно сложенная и миловидная, могла бы заполучить кого угодно. Но связалась с «самым страшным из всех», как он сам писал.

Они встречались в мертвые часы в отделе чистящих средств, когда в супермаркете почти никого не было и риск столкнуться с соседями сводился к минимуму. Я представляю, как мама стоит и нетерпеливо смотрит по сторонам. Если бы ты ее застукал, всей истории, а может, и маминой жизни пришел бы конец.

Я загуглил имя. Выпало человек двести по имени Роберто Бланко, от никарагуанцев до бразильцев. Примерно половина — лысые толстяки. Тогда я стал сверять их с мамиными школьными фотографиями. И нашел. Шатен, глаза неопределенного цвета, немного щекастый, лицо без всякого выражения. Мама стоит точно над ним и улыбается. Стройная белокурая красавица. На моей памяти она не улыбалась. Ты постепенно отобрал у нее всю радость. На семейных портретах она серьезно глядит в какую-то точку между затвором фотоаппарата и пустотой.

Больше никаких писем и упоминаний о других мужчинах я не нашел. Отношения мамы и Вето, если эти свидания в супермаркете можно назвать отношениями, продлились около года. Последнее письмо довольно бессвязное и написано каким-то затравленным тоном. Кажется, Роберто вручил ей его в супермаркете после их последнего разговора и больше не писал. «Я никогда не думал, что со мной может стрястись нечто подобное. Надеюсь, дорогая, ты поймешь: я не могу оставаться в Мексике. Надвигается ужасающий кризис. Мне нужно как можно скорее перейти границу, а оттуда я напишу, где меня искать. Все не так, как кажется. Когда-нибудь я тебе объясню. На сей раз звезды были к нам неблагосклонны. Точнее, ко мне. Что за злосчастная судьба! Счастье было так близко, и вот! Я не исчезну, мой сахарочек. Мне просто нужно время, чтобы уладить дела с властями. Ты ведь поймешь меня, правда? Я люблю тебя».

Больше писем не было. Принц на белом коне не прискакал за мамой, и она осталась в заточении у своего жестокого похотливого мужа. Даже после того, как она овдовела, Роберто Бланко не явился к ней. Почему он так внезапно пропал — неизвестно. Мошенничество? Убийство? Или мама ему просто наскучила, и он решил, что уводить ее от мужа слишком хлопотно. Или боялся тебя. Я бы хотел узнать, что с ним в итоге сталось. Сам знаешь, для того, кто одержим любопытством, нет ничего хуже незавершенной истории.

Короткорукий повесил трубку, и Машина шваркнул телефон об пол. Он обещался уделать Хосе Куаутемока за полтора месяца, а теперь ждать еще два. «Уговор есть уговор, — сказал капо, — и я уговор исполню, гарантирую. Но чуть попозже». Для Машины это было ни хрена не «чуть». Два месяца — это целая ебучая вечность. Тот, кто жаждет мести, жаждет ее неотложно. Чем скорее, тем лучше. Пословицу, что якобы «месть — это блюдо, которое подают холодным», придумал какой-то мудак, у которого в жилах текла не кровь, а кисель. Уничтожить обидчика тебя толкает как раз кипучая кровь. Даже слышно, как она бурлит. Стоит только подумать о нанесенном уроне, и желание убивать прорывается на поверхность, как пузырьки — тысяча, две, десять. Благоразумнее было бы выждать, но у Машины в жопе засело шило мести, и он лично отправился в столицу, намереваясь внедриться в тамошние криминальные джунгли и найти себе другого сообщника в Восточной, готового завалить Хосе Куаутемока.

Ролекс тем временем, не вдаваясь в объяснения, дал Мясному и Морковке отбой и объявил, что работа откладывается — будто они должны были ему стену отштукатурить. Горе-наемники остались недовольны. Смертоубийственный инстинкт в них уже проснулся и требовал крови. Адреналин зашкаливал, и они не раз в красках представляли, как убивают белобрысого. А через два месяца перехочется, будет уже не то.

Тогда они, инициативные кретины, решили действовать сами. Никто не мог избавить их от жажды убивать. Так же и с девчонками было. Начинали и не могли остановиться. Кайфовали от того, какая им власть над жизнью человеческой дана. Ничто их так не заводило, как тоненький голосок, молящий о пощаде: «Пожалуйста, не надо… Пожалуйста, не надо…» Эффект почище виагры — хоть двадцать таблеток сожри. Максимальное возбуждение.

А в случае с Хосе Куаутемоком вообще улет до самых Гималаев. Аж гипофиз пригарцовывал, стоило только представить себе дылду в луже крови. Если девчушки — виагра, то это, наверное, чистый кокаин без побочных эффектов. Приход на месяцы вперед. Как это у них отберут любимый наркотик — убийство? Нет уж, голодную свинку преступной зависимости пора кормить.

Бандитское правило номер один: не доверять другим бандитам. Текила вот не стал доверять словам Короткорукого. «Вычислите мне тех козлов, которых Короткорукий бросил на сивого. А как вычислите — обезвредьте» («обезвредить» — красивое слово, замена более прозаическому «сделать из него брокколи», то бишь голову размозжить, руки-ноги на кусочки порубить, позвоночник перебить, а рожу так разукрасить, чтобы на выкидыш утконоса было похоже). Дон Хулио будет присматривать за Хосе Куаутемоком, пока у боссов не выгорит с правительством, а потом оставит на волю судьбы. Он, конечно, за него болеет, но не всей душой.

Хосе Куаутемок знал, что сезон охоты открыт. Охоты на него. А живет он не в заповеднике и не на частной территории. Охотников может быть двое, а может быть двадцать. Не очень-то приятно, когда тебя выслеживают, как оленя. Ну да и охотнику достанется. Хосе Куаутемок готов взять с собой на тот свет любого.

Пока решалось, жить ему или помирать, он занялся своими делами: Мариной, письмом, книжками. Читал запоем. С нескольких слов решал, стоящая книжка или нет. Вычитанное у Борхеса выражение «гневный шрам» будто огрело его, на несколько дней вывело из строя. Он видел в коридорах порезанные лица и думал о Борхесе. Сколько гнева кроется в каждом таком шраме? Сколько гнева скопилось в стенах тюрьмы? Прямо электростанция гнева.

От строк Эдмона Дювиньяка, французского поэта и преступника (жившего в XIX веке и отсидевшего за убийство), у него тоже все внутри переворачивалось: «Жизнь, рассеянный пар, тверда, как камень в ледяной степи, и готова вновь стать рассеянным паром» или «орлы клюют глаза слепцов, пока не вернут им зрение». Для человека на воле такие фразы, может, бессмыслица, но зэк их с ходу ловит. «Медленной ложкой поедаю минуты, подобные крысам» или «мои синие глаза серы, кожа сера, волосы серы, только кровь по-прежнему красна».

Ничто не вечно. Новый директор тюрьмы может запретить литературную мастерскую или даже библиотеку. И сколько бы там ему ни пели: президент то, президент се, он ведь, собака, всегда найдется ответить: «У меня тут двенадцать тыщ зэков. Хотите — сами с ними разбирайтесь». И вот тебе пиньята, кот-обормот — книги запретят, писать запретят, мастерскую запретят.

Да и отношения с Мариной могут пошатнуться из-за любой ерунды. Какой-нибудь очередной мудак-чиновник запретит посещения. Мало ли предлогов можно выдумать: беспорядки, планирование побега, попытки бунта. Так и раньше делали. Полгода без посещений, пока проверяли слухи. За полгода вся любовь пойдет псу под хвост. С другой стороны, у Марины свои тамагочи: дети, муж и все прочее. Нет-нет да и почувствует себя виноватой и порвет с ним. Или муж про все узнает, пригрозит разводом. Или станет в очередь желающих убить его, сукиного сына.

«Орлы клюют глаза слепцов, пока не вернут им зрение». Ему вот вернули.

Я задавалась вопросом, связано ли отношение к сексу с социальным статусом человека. То, что я познала с Хосе Куаутемоком, выходило далеко да пределы моих представлений об интимной жизни. Клаудио и все мои предыдущие мужчины были одного со мной круга; большинство, как и я, учились в католических школах. Да, и с ними я не чуралась экспериментов, даже пробовала какие-то позы из «Камасутры». Но с Хосе Куаутемоком сексуальность обрела новое, неведомое мне измерение. Стала первобытной, свободной и невероятно мощной.

Следующее супружеское свидание прошло, можно сказать, обычно. Мы целовались, занимались любовью в трех или четырех разных позах и даже успели полчасика поспать в обнимку, ложечками. Разбудил нас стук надзирателя. «Свидание окончено. Пять минут на освобождение помещения». Хосе Куаутемок сонно поцеловал меня и начал подниматься, но я его удержала: «Слушай, если у меня получится, хочешь в субботу провести со мной всю ночь?» До возвращения Клаудио из Хьюстона оставалось четыре дня. Идеальный момент, чтобы попытаться. Хосе Куаутемок улыбнулся: «Здесь такое не разрешается». — «А если мне все-таки разрешат? Хочешь?» Он удивленно посмотрел на меня: «Конечно, хочу». — «Тогда я попробую это устроить». Он еще раз поцеловал меня на прощание и закрыл за собой дверь.