Спасти огонь

Худшее

Худшее, что может произойти с тобой в тюряге, — это понос. Надзиратели думают, ты притворяешься, и в медпункт тебя не ведут. Ну, терпишь, пока можешь, а потом на парашу при всех. Тебя несет, а вокруг хиханьки да хаханьки. А иногда так прихватит, что и не добежишь, остаешься весь обосранный. Сами понимаете, какой запашок. Мне такое очень стыдно. В детстве бабушка велела мне всегда закрывать дверь уборной: «Это дело личное. Другим негоже тебя за ним видеть». Столько раз это повторяла, что у меня травма осталась.

Я никого не трогаю, если меня никто не трогает. А один, по фамилии Росас, все никак успокоиться не мог. Прозвал меня Говняшкой: Говняшка то, Говняшка се. Так надоел, что я его прутом проткнул. Ему повезло, что в живот попал, а мог бы и повыше — в сердце. Четыре раз ткнул — на! на! на! на! Хотел бы убить, убил бы, а так просто паясничать отучил немного. Короче, случилась у Росаса инфекция кишечника от этого. Даже через полгода после того, как я его пырнул, он как пожрет — сразу пулей в толчок летит. Доктора сказали, это не что я ему проткнул там что-то в нутре, а просто прут — я-то его на футбольном поле нашел — был грязный и ржавый. До того ему поплохело, что вырезали кусок кишок и повесили пакетик такой для говна. Воняло, я вам скажу, знатно.

Отощал он, мешки под глазами сделались. Доктора говорили, поправится, надо просто дождаться, когда антибиотики подействуют, а они так и не подействовали. Брюхо раздулось, как у бабы на сносях.

Через год помер. Оно и к лучшему: он уже сам своей вони не выносил. Никто его тело не забирал. Он столько времени просидел, что родичи, наверное, и не помнили, что он живой. Даже мне его жалко стало, что так он умер. Под конец — это мне доктора рассказывали, я сам не видел — у него начались глюки. Все ругал кого-то. И на меня злился: мол, несправедливо это, что я здоровехонек, а он вот-вот дух испустит. В общем, помер, и хорошо: другим неповадно будет меня чмырить, когда я животом маюсь. Со временем врачи догадались, что у меня какая-то штука, которая называется «целиакия»; это значит, что у меня желудок не выдерживает никакую муку и мне нельзя есть пшеницу, ну а кухонные-то клали на это с прибором, они все готовят с этой ебучей пшеницей. То шницеля, то бутерброды с соусом, то суп с макаронами, то еще какую-нибудь хрень. Поэтому у меня такие боли и рези в животе, как у бабы в месячные.

Надзиратели у меня прут изъяли. Ничего, у меня розочка припрятана. Первому, кто меня обсмеет, полосну по шее. Болеть-то я буду, пока мне жрачку не поменяют. Уже доктора говорили с поваром, чтобы не давали мне этот глютен, или как там эта шняга называется, что я, мол, от него помереть могу. «Ну и пусть помирает», — повар сказал. Охота мне его приструнить. Просто руки отрубить, чтобы больше готовить не мог. Не может по-хорошему — будет по-плохому учиться, как Росас.

Леопольдо Гомес Сантойо

Заключенный № 29600-4

Мера наказания: двадцать два года лишения свободы за убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах, и разбойное нападение

Я по-прежнему не знала, что с Хосе Куаутемоком. Боялась худшего: новое начальство не знает, что он в одиночке, и его там забыли на всю оставшуюся жизнь. Я совсем забросила семью, полагая, что у Клаудио и детей все хорошо и спокойно, они счастливы. Зря я так считала. Однажды мне позвонили из школы: Мариано так торопился на переменку, что скатился с лестницы. Пришлось вызвать скорую. «Все очень серьезно, сеньора. У него, кажется, перелом черепа. Вам срочно нужно ехать в больницу», — прорыдала в трубку учительница. Я позвонила Клаудио. Мы договорились встретиться в больнице.

Водитель несся как мог. Он отлично знал город и бог весть какими закоулками срезал путь. Меня разъедало чувство вины.

Я думаю о каком-то там своем романе, а мой сын лежит в реанимации. Реальность нашла самый жесткий способ встряхнуть меня и поставить на место. Я поклялась: если он выживет, я полностью изменю свою жизнь и посвящу себя семье.

От машины я бегом помчалась ко входу в приемный покой. По тону учительницы я заключила, что, возможно, в последний раз застану его живым. Я представляла, как он лежит под трубками, обколотый обезболивающим и безмолвно, глазами, просит обнять его в последний раз. Я ворвалась и потребовала у медсестры за стойкой провести меня к сыну. Она не поняла, о ком я: «Подождите минуточку, сейчас вызову дежурного врача». Пять минут ожидания показались вечностью. Наконец появился безбородый интерн в белом халате. «У вашего сына перелом ноги», — сообщил он. Я не поняла. Учительница описала все в очень мрачных тонах. «А еще что?» Он как-то слишком долго молчал, прежде чем ответить. Я вообразила худшее. «Еще что?» — выкрикнула я. «Ну, — спокойно протянул он, — он сильно упал, было большое кровотечение. Но рана поверхностная, мы уже ее обработали».

Я все равно не успокоилась, пока не увидела Мариано. Он сидел в кресле-каталке. Правая нога загипсована, на голове, ближе к темени слева, повязка. Упал он и вправду страшно. Лежал почти без сознания под лестницей в луже крови. Некоторое время не отвечал на вопросы учительниц — поэтому одна из них и позвонила мне в таком расстройстве. И неудивительно. Белая рубашка полностью залита кровью, на голове — рана длиной сантиметров десять. К счастью, перелом оказался закрытый, и травматологи сказали, что все в лучшем виде заживет за два месяца.

Клаудио, как и я, чуть не сошел с ума, пока доехал до больницы. На нем лица не было. Увидев Мариано, он упал на колени и с плачем обнял его. Я растрогалась: все-таки мой муж очень предан семье. Мариано, казалось, наслаждался свалившимся на него вниманием. Ну а сломанная нога и шрам на голове сделают его героем в школе. Врач считал, что его еще пару дней нужно подержать в больнице, понаблюдать за раной.

Клаудио поехал домой к девочкам, а я осталась с сыном. Мариано скоро уснул. Несчастный случай эмоционально вымотал его. Я прилегла на кровать для сопровождающих. Было всего восемь, спать не хотелось. Я тихонько включила телевизор и стала поочередно смотреть новости и читать книжку. Роман оказался сложный и скучноватый. Одолев пару нудных страниц, я сдалась и переключилась на экран. И вдруг увидела Кармону — он стоял рядом с замминистра внутренних дел. Они явно делали какое-то небезразличное мне заявление. Я нашарила пульт и сделала погромче: как раз сказали, что Хуана Кармону назначили временно исполняющим обязанности директора Восточной тюрьмы города Мехико. Усердный продавец таймшера дожил до исполнения заветной мечты: под его начало перешла тюрьма, в которой он работал с восемнадцати лет. Его назначение меня успокоило. Я была уверена, что он не забудет про Хосе Куаутемока и скоро его освободит.

Мариано плохо спал. Ночью он проснулся от сильной головной боли, и его отправили на томографию, чтобы исключить воспаление паутинной оболочки или, что было бы хуже, какой-нибудь сгусток, давящий на мозг. Вновь страх, тревога, вина. Проклятая вина, проникающая в артерии и забивающая сердце. В моем искаженном представлении случившееся с Мариано могло быть следствием моей измены. Внутривенно влитый в детстве католицизм начал свое токсичное параноидальное действие.

Мариано продержали в аппарате полчаса. Ему сделали наркоз, чтобы он не двигался во время обследования. Я с комом в горле смотрела, как он лежит на этой доске, а рентгеновские лучи пронзают его мозговые ткани в поисках возможных повреждений. Сколько эмоций, воспоминаний, чувств встречается на пути этих лучей? Какие тайны гнездятся внутри этого черепа? Если бы можно было извлечь образы из мозга Мариано, какой матерью предстала бы я? Преданной, доброй, ласковой, заботливой? Или вечно отсутствующей, далекой, легкомысленной?

Вот они, мои кошмары: Хосе Куаутемок заперт в мизерной штрафной камере, а моего сына просвечивают лучами внутри аппарата, тоже способного вызвать приступ клаустрофобии. Две любви, раздирающие меня пополам. Мысль о том, что Мариано, возможно, борется в эту секунду с травмой мозга, а у Хосе Куаутемока случились необратимые психические изменения, вызвала у меня острую тревогу, вылившуюся в колющую боль в животе и мигрень одновременно.

В четыре часа ночи приехал доктор Хосе Антонио Сориано, лучший нейрохирург в стране, решивший осмотреть моего сына просто из чувства профессиональной ответственности.

Он поздоровался со мной и начал изучать снимки. Это заняло у него около десяти минут. Потом переговорил с врачами, которые занимались Мариано, и обратился ко мне. Заверил, что никаких тяжелых неврологических повреждений и внутричерепных гематом нет. Когда Мариано проснется, понадобится тест когнитивных и двигательных способностей, чтобы подтвердить диагноз.

Мариано привезли в палату. Я сразу же расцеловала его лицо и рану на голове. Он еще не отошел от наркоза и не ответил. Неважно. Главное, мой сын по-прежнему будет здоров, несмотря на ужасное происшествие. Я взяла его за руку и заплакала. Потом обняла. На простыне остались следы слез. Крокодиловых слез, пролитых в надежде на искупление. Кишечник завернулся узлом. Сердце колотится как бешеное. Желудок сокращается от долгой икоты. Ком в горле. Изжога в пищеводе. Язык как колючая проволока. Мозг заливает желчью.

Я не смыкала глаз с прошлого утра, а теперь уснула, прижавшись к животу Мариано. Его ровное дыхание успокоило меня. Через два часа меня разбудила медсестра. «Нам нужно снять жизненные показатели», — по-военному объявила она, несмотря на то что мы спали глубоким сном.

Больше уснуть мне не удалось. Эмоциональный всплеск заставил меня пересмотреть приоритеты. Нужно сосредоточиться на важном: на Клаудио и детях. Как бы ни было больно — а больно будет невыносимо, — я должна порвать с Хосе Куаутемоком. Я погрязла в иллюзии любви и, только когда близкий человек оказался на волосок от смерти, смогла очнуться. Я больше не вернусь в тюрьму и не заговорю с ним. Хосе Куаутемок поймет. В этом я была уверена.

Машина вылез из отеля и отправился на поиски своих бойцов. Он хотел создать троянское войско из озлобленных малолеток, способных разрушить мир эз ю ноу ит, взорвать бомбу прямо под носом у боссов «Тех Самых». Вызвать к жизни гиперболическое бешенство юных отщепенцев, готовых убивать, насиловать, жечь, рушить. Да приидет царствие омерзительных квазидетей. Только вот он упустил одну вещь: все его контакты в преступном мире Мехико либо полегли, либо залегли на дно, чтобы не полечь. От самого него шарахались, как от прокаженного. Стервятник, недобрая вещая птица этот Машина.

Наконец в лабиринтах квартала Агрикола-Ориенталь он встретил одного главаря. Тот тоже при виде него зассал: «Дуй отсюда, кореш. Тебя тут даже под камнями ищут». Он рассказал, что целые команды, подосланные «Теми Самыми», каждый божий день приходят по его душу: «Толпами шляются, братан. Не по двое тебе или трое. Скоро снова нагрянут, это точно, а если меня с тобой увидят, пипец мне». В глубине души Машине было лестно, что он пользуется таким успехом. «Серьезно, мужик, проваливай, а то ведь подстрелят тебя, а заодно и меня», — настаивал тощий главарь.