Спасти огонь

В постановке я постепенно различала нечто жизненное и настоящее. Нет, она была не идеальна, а некоторые движения выглядели грязными и даже неуклюжими. Как-то я слушала лекцию Хулиана Эрберта, одного из моих любимых писателей, и он упомянул о ваби-саби, японской концепции красоты, основанной на несовершенстве. Рассказал историю про Сэн-но Рикю, молодого человека, которому его учитель, Такэно Дзёо, велел привести в порядок сад. Рикю долгие часы провел за выполнением задания и, закончив, обозрел безупречные результаты своей работы. Все было красиво, но чего-то не хватало. Он подошел к вишневому дереву и потряс ствол, чтобы цветки осыпались на траву и тем самым придали пейзажу сущность и несовершенство. Такэно Дзёо высоко оценил жест своего ученика: тот воистину познал значение ваби-саби.

Тогда мне понравилась эта идея, хоть и относящаяся к чужой культуре. Теперь же она обрела глубину и протяженность: мое ваби-саби будет состоять в приятии всего человеческого с его недостатками и бессмыслицами. В погоне за совершенством я спутала строгость с обрубанием лишнего. Ампутировала предыдущим работам ни много ни мало дикое и грубое биение жизни. Как раз то, что Хосе Куаутемок привнес в мое существование.

Я работала над хореографией как одержимая, выкладываясь в каждом движении, но не прерывая естественного хода, — как художник, который тщательно делает набросок, но, откинувшись назад рассмотреть работу, капает на нее кистью. Сначала он недоволен, потом отходит на еще чуть большее расстояние и рассматривает получившееся. И понимает, что пятно — не случайность, что оно делает картину более живой и мощной. Он не стирает пятно, а рисует вокруг него, и, хотя картина получается мало похожей на набросок, результат куда органичнее.

Мариано быстро поправился. Чтобы полностью убить в себе чувство вины, я свела его к нескольким неврологам. Один за другим врачи подтверждали мне, что никакой серьезной травмы нет, но я продолжала, как помешанная, искать альтернативные мнения. Мариано воспротивился. Ему нелегко было скакать по врачам с загипсованной ногой, тем более что говорили все они одно и то же: у вашего сына прекрасные неврологические показатели. Идти к шестому он просто отказался: «Хватит уже, мам, пожалуйста. Я хорошо себя чувствую». Мои угрозы ни к чему не привели. Только когда он горько расплакался, я сдалась. Потому что только в эту минуту поняла, что просто отмываю с его помощью свою совесть.

Через три дня после назначения мне позвонил Кармона: «Мы освободили вашего кавалера из апандо, сеньора. Сидит целехонек в своей камере». Я спросила, как он с психологической точки зрения. «Он у вас настоящий мужик, сеньора. Представляете, сначала даже выходить не хотел. Пришлось мне лично его уговаривать». Я удивилась: «А почему он не хотел выходить?» — «А кто ж его знает. Зэки, бывает, и не такое отмачивают. Втемяшится им в какое-нибудь место, и все». Видимо, какое-то странное проявление стокгольмского синдрома. Я боялась, что у него острое душевное расстройство. И даже позвонить ему не могла, чтобы спросить о здоровье. Моралес конфисковал старый телефон, а учитывая, как трудно раздобыть новый, мы еще долго не сможем связаться. Кармона продолжал трещать. Новая должность не убила в нем дух таймшер-ного рекламщика. «Ваш мужчинка в прекрасном состоянии. Ему только одного и нужно: чтобы вы приехали и его приголубили. Вот это ему на пользу пойдет». Он подтвердил, что люкс, оплаченный вперед, по-прежнему в моем распоряжении, и не забыл вскользь упомянуть о дополнительной плате «за усовершенствования, которые приведут вас в восторг». Я сообщила, что больше не буду встречаться с Хосе Куаутемоком. «Сеньора, это будет ударом для него, прямо скажем. Он ведь в вас души не чает». Я сказала, что по моей вине он оказался в апандо и я не перенесу, если его подвергнут еще одному наказанию. «Сеньора, пока я на месте, обещаю: его никто и пальцем не тронет. Более того, за небольшую плату мы можем перевести его в ВИП-корпус, в отдельный шикарный номер, что скажете?» Теперь Кармона изъяснялся как метрдотель в модном заведении где-нибудь в Поланко. «Благодарю вас, но я решила с ним разойтись», — сказала я. На это он ответил, что не может вернуть мне деньги за люкс: «Я уже вам его отвел, а на денежки мы сделали небольшой ремонт, как я вам и сказал, донья». Он считает, что наш договор по-прежнему в силе и люкс остается за мной на условленное время. Я еще раз поблагодарила и поздравила его с новой должностью.

Из уважения к нашей любви и человеческому достоинству я обязана была изложить Хосе Куаутемоку причины моего решения. Разумеется, не лично. Если я увижу его и уловлю его запах, тут же не раздумывая снова к нему прилеплюсь. Написала короткую записку, постаравшись объяснить все как можно более прямо и честно, и передала с Хулианом. Мы с ним в последнее время сблизились. Когда у меня была ломка после Хосе Куаутемока, я только ему могла поплакаться. Без него, наверное, с ума бы сошла. Точнее, сойти-то я уже сошла. Но Хулиан не дал мне броситься в пропасть или протаранить на машине ворота тюрьмы, чтобы вызволить Хосе Куаутемока.

К тому же он один, как бывший зэк, мог понять, как будет чувствовать себя Хосе Куаутемок, когда я порву с ним в одностороннем порядке.

Шли дни, недели. Каждое утро я просыпалась с мыслью послать все к чертям собачьим и отправиться к Хосе Куаутемоку, но в течение дня понемногу успокаивалась. Если чувствовала, что уже не контролирую этот порыв, звонила Педро или Хулиану. Они терпеливо приводили меня в чувство. Я держалась. Иногда они сообщали мне кое-какие новости о нем. Он больше не участвовал в мастерской. Все время сидел в камере.

И когда я уже думала, что наконец справилась, раздался звонок от Педро.

В жизни все перекликается, Сеферино, все полно странных совпадений. Сложные повороты судьбы устроили так, что однажды я оказался в положении, с высоты которого мог оказать помощь Хосе Куаутемоку. Если с Эктором у нас были строго деловые отношения, то с Педро я близко подружился. Я не избегал его компании. Мы часто перезванивались и минимум раз в неделю выпивали кофе или ужинали вместе. Он стал мне доверять. Даже рассказал про свои романтические проблемы с Эктором и про то, как ему хотелось вступить в брак. Он не всегда понимал закидоны своего жениха. «Дома такой спокойный, а как выйдет — прямо павлин делается», — жаловался он. Он свято уделял внимание всем программам своего фонда, но тюремные мастерские были определенно его любимым детищем. Он восторженно рассказывал, как пишут заключенные, и искренне полагал, что творчество — лучший способ их реабилитировать.

Однажды он пригласил меня на завтрак и рассказал об одной проблеме. Его подруга, некая Марина Лонхинес — он не стал скрывать ее имени и фамилии, — влюбилась в Хосе Куаутемока Уист-лика, писателя, которого он раньше упоминал в наших беседах. Я сделал вид, что не помню, о ком он толкует. У этой женщины с моим братом вот уже несколько месяцев развивался страстный роман. Педро заметил, между прочим, что она замужем и совсем не из простых. Мужу всегда была верна, пока однажды не побывала в тюрьме и не познакомилась с Хосе Куаутемоком. Они стремительно влюбились. «Эти двое созданы друг для друга, но, к несчастью, встретились не в том месте и не в то время», — сказал Педро. Я внутренне наслаждался этой историей. Постигать романтическую сторону жизни брата оказалось увлекательнее, чем читать любовный роман.

Думаю, ты оценил бы всю иронию и необычайность этого совпадения. Почему из всех своих могущественных друзей, числом не меньше десятка, Педро обратился именно ко мне? Мы познакомились всего за месяц до этого. Как точно сказал Борхес: «Всякая случайная встреча — свидание». Франсиско Моралес, которого ты презирал как нечистоплотного и подлого политика, оказался в этой истории злодеем. Его недавно назначили директором тюрьмы, где сидел Хосе Куаутемок. И этот негодяй начал давить на нашу героиню: чтобы она согласилась с ним спать, заключил моего брата в одиночную камеру (апандо).

Каждая минута, что мой брат провел корчась в этой грязной душегубке, наверняка отзывалась радостью в душонке Моралеса. Дофамин, вероятно, резвился по всей префронтальной коре. Потому что такие жалкие субъекты, как он, испытывают наслаждение, попирая тех, кто уязвим по отношению к ним. «Держи их за яйца» — этому научил его Гуичо Баррьентос, твоя полная противоположность, печально известный бывший руководитель зловещего Управления безопасности, предшественник Моралеса на этом посту. Вот он и держал за яйца моего брата и мою прекрасную невестку.

Я придумал стратегию, как его утопить. Шпионы всегда думают, что они вне подозрений. Они столько знают про остальных, что воображают себя непобедимыми. Лучший способ борьбы с ними — противоядие от их же отравы: компромат на них самих. В тот же вечер я позвонил паре своих людей в правительстве. Через полчаса у меня уже был заветный ключ: мошеннические похождения Моралеса в бытность послом в Израиле. Все-таки не зря ты научил нас всегда быть в хороших отношениях с евреями. Мною в этом смысле всегда двигало искреннее восхищение и желание дружбы, но в результате я получил немалую выгоду. На следующий день я рассказал эту историю одному нашему старому другу. Он внимательно выслушал и пообещал кое с кем обсудить. Два дня спустя перезвонил: «Этот мудак натворил-таки в Израиле дел. Передадим его в руки израильских товарищей».

В тот же день со мной связался заместитель главного редактора израильской левой газеты «Гаарец», которому грязные делишки их правого премьер-министра с президентом Мексики (с целью укрывательства этого жулика) были весьма на руку для продвижения своей либеральной повестки. Мы составили целую стратегию: мошеннические операции бывшего посла Моралеса подвергнутся тщательному расследованию, а как только информация будет собрана, «Гаарец» даст передовицу, где расскажут, как консервативный кабинет покрывал факт немалой финансовой поддержки террористов и врагов Государства Израиль. Двух зайцев подстрелили разом: и Моралеса загубили, и премьер-министра замарали, доказав его участие в постыдном и достойном порицания международном сговоре.

Лучшего и желать было нельзя. Журналисты «Гаарец» прекрасно справились с работой и всему миру поведали о злостных махинациях Панчито Моралеса в Израиле. Как истинный трус, он сбежал из страны. Его поймали, потом экстрадировали. Жаль, не посадили в Восточную тюрьму, чтобы мой брат с лихвой отплатил ему за попытку посягнуть на его любимую женщину.

Странным образом судьбы твоих сыновей снова переплелись. Признаюсь, мною двигала глубоко упрятанная сентиментальность. Да, я полон цинизма и одержим деньгами, но даже я улыбнулся, когда любовь победила. Очень широко улыбнулся.

Машина сидел взаперти, выходил разве что в «Оксо», и винтики у него крутились в одну-единственную сторону: сторону мести. Бесов, засевших в нем, можно было изгнать, лишь убив обидчика. Только кровь смоет черный зловещий песок ревности, осевший глубоко в сердце, извергнет густой плевок унижения, створожившийся в набухших клапанах от яростного воспоминания о поцелуях и ласках неверной жены. Другими словами, ему нужно было избавиться от гребаной желчи, не дававшей ему жить спокойно.