Спасти огонь

Мое тело

Мое тело рушится. Падают кирпичи, арматура гнется, стекла лопаются, дерево ломается. Ножи в желудке. Коррозия в горле.

Мои внутренности — заболоченная равнина. Что-то гниет внутри. Воняет. Мои клетки жуют друг друга. Я пожираю сам себя. Теряю стены, обваливаются потолки, скрипят балки, трубы ржавеют. Пещеры в легких, наплывы крови, трясучка, песчаная буря в глазах. Шепот, жалобы костей, заикающийся стон. Растрескавшиеся перегородки, битое стекло. Шум в ушах. Тремор в руках. Гнойная плоть. Пальцы без ногтей.

Пыль. Тучи. Муравьи в черепе. Осы. Змеи. Усталые колонны. Уничтоженные полы. Заваленные комнаты. Лестницы без ступеней. Трещины. Бесшумное биение. Усталость. Слом.

Мое тело.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Мы наобум шли по улицам. Хосе Куаутемок шагал молча, внимательно осматриваясь. Через несколько часов нам попался парк. Мы выбрали тропинку и двинулись по ней вглубь. На скамейках спали бездомные; большинство укрылись от холода картонками и газетами, а самые везучие — пледами. Мы отклонились от тропинки в сторону маленького лесочка и сели на траве. Хосе Куаутемок обнял меня. «Мы выберемся, любовь моя», — сказал он. Впервые так меня назвал. Да, мы выберемся.

Я падала от усталости. Эмоциональное напряжение доконало меня. Всего два дня назад я лежала на солнышке в роскошном загородном доме Эктора и Педро и вокруг меня вились официанты и кухарки. Теперь мне казалось, это было в доисторические времена. Если бы не зудящие солнечные ожоги, я вообще бы не поверила, что это случилось со мной. Может, с какой-то другой женщиной, но не со мной.

Я ужасно скучала по детям. Думала, как они там, рассказал ли им Клаудио про мое бегство, думают ли они обо мне. Я всегда считала, что нет хуже предательства, чем матери бросить детей. Оставить малышей на произвол жизненных ураганов — отвратительный поступок, как ни посмотри. Неужели я мерзавка? Неужели я их предала? Простят ли они меня? Возможно, предательство началось гораздо раньше, когда мы с Клаудио, много работая и хорошо зарабатывая, начали оставлять их на нянек и шоферов. Операция по разделению шла исподволь и, следует признать, безболезненно. Мы, конечно, делали усилия, чтобы присутствовать в их жизни, но факт остается фактом: свои прямые обязанности мы переложили на других. Мы отрекались от них, когда говорили няне: «Я вздремну, посмотри за детьми» — или велели шоферу отвезти их на занятия в кружках.

Одна подруга, родители которой были алкоголиками и очень плохо с ней обращались (мать к тому же трахалась направо и налево), как-то раз сказала нечто, показавшееся мне тогда абсурдом. Поняла я ее только в ту ночь в парке: «Родителей не выбирают. Они такие, какие есть, и чем раньше мы это примем, тем лучше для нас». Да, Клаудии, Мариано и Даниеле досталась такая мать, как я. А не какая-то другая. Я любила их всей душой, хоть и бросила, одиноких и беззащитных. Я знала, что они нуждаются во мне так же, как я в них. И по-прежнему наивно верила, что со временем волны улягутся, мы с Хосе Куаутемоком выплывем из этого бурного моря и достигнем суши. Мои дети вернутся ко мне, мы с Хосе Куаутемоком будем воспитывать их на далеком ранчо, без всяких нянь и шоферов, я стану самой самоотверженной матерью в мире, а он — любящим отчимом. Клаудио станет нежно дружить с нами. Он будет жить на соседнем ранчо и обедать с нами, в атмосфере доверия и товарищества. Мы даже отведем ему комнату в нашем доме, если вдруг он захочет оставаться на ночь. Так могут думать только дуры вроде меня, пересмотревшие диснеевских фильмов. С куда большей вероятностью мне светило стать бездомной, чем владелицей очаровательного скотоводческого ранчо посреди зеленой прерии.

Все было против меня, но я не могла позволить пессимизму овладеть мною. Мои новые обстоятельства были таковы. Если я решила уйти с Хосе Куаутемоком, значит, верила в достойный исход дела. Вряд ли он будет идиллическим — но вряд ли будет и катастрофическим. Может, я проживу с ним несколько недель и исчерпаю этот опыт до дна. Да, я никогда больше не стану прежней, и мои шансы вернуться в семью в любом случае меньше нуля. Попадание в тюрьму также очень вероятно. И все же я впервые чувствовала, что моя жизнь — в моих руках. Она, конечно, сломана, но она в моих руках. Не то чтобы раньше мной манипулировали. Я сама принимала решения. Я решила стать балериной, я решила купить «Танцедеи», я решила выйти замуж за Клаудио, я решила родить детей. Да, это были мои решения, хоть и определяемые разными прагматическими силами: моей консервативной семьей, католической школой, кругом подруг, одноклассниками. Страх, вина, мотивация, желания, контроль — все это вливалось в меня подспудно, незаметно. Мы думаем, будто что-то решаем, но ошибаемся: наши решения заложены в нашей ДНК с самого рождения. Я надеялась, что мои дети, по крайней мере, признают за мной отвагу и веру в любовь, какой бы трудной эта любовь ни была, и примирятся с этой незнакомкой — новой мной.

Я подумала об Охаде Нахарине, о приглашении в Тель-Авив и о том, как глубоко я разочаровала свою труппу. Наверняка Альберто, с его честностью и отвращением к замалчиванию, рассказал им все без экивоков. Бесполезно было бы просить его хранить тайну. Он предпочитал выполоскать грязное белье на людях, а не держать в доме, чтобы его вонь отравила коллектив. Он, может, не скажет, что я была у него дома, но точно не станет скрывать допросы полиции и доказательства моей супружеской измены с заключенным. «Мы не едем в Тель-Авив, потому что Марина удрала с беглым убийцей». Он попросит у танцоров тактичности: «Давайте не будем устраивать из этого скандал». Скандал. К этому времени меня волновало только одно: чтобы сплетни не отразились на моих детях. Мне хотелось бы, чтобы они оставались невредимыми, надо всем этим кошмаром. На собственную репутацию мне было уже наплевать. Уйдя с Хосе Куаутемоком, я отвернулась от своего круга. Пусть болтают, что хотят, пусть сплетничают, пока не надоест. Мне стало жаль Клаудио, который вынужден будет встретить грудью публичное осуждение из-за моего побега — побега с убийцей.

А вот Охад, может, даже посмеется, узнав. Артист его масштаба вряд ли станет осуждать меня. Наоборот, бунтари — двигатели творчества. По крайней мере, меня тешила мысль, что мои самые признанные коллеги оценят тот факт, что я сделала ставку на экстремальную любовь, и станут мною восхищаться вместо того, чтобы шушукаться за спиной. Я готова поспорить, многие из них дорого бы дали, лишь бы принять столь же радикальное решение. Быть такими же рисковыми, как Рембо, как Бийю. Какая наивность с моей стороны. Кто же захочет валяться в парке в два часа ночи, стуча зубами от холода, в окружении бомжей, без единой опоры в жизни, кроме любви к преступнику, скрывающемуся от правосудия?

Мы занялись любовью. Я не постеснялась раздеться полностью. Мне было все равно, даже если бы какой-нибудь из десятков спящих вокруг нищих увидел нас. Стояла непроглядная темнота, и я терялась в огромном теле Хосе Куаутемока, тоже совсем голого. Заметив, что трава меня колет, он лег на спину и посадил меня на себя.

Когда мы закончили, я прилегла к нему на грудь. Он руками укрыл меня от холода. Я сама удивилась своей столь открытой, столь дерзкой наготе. Да, раньше я тоже раздевалась на публике, но всегда в безопасном пространстве театральной сцены. Я находила это смелым и подрывающим устои. И в контексте моей прошлой жизни так оно и было. Но на самом деле это не предполагало никакого физического риска. А здесь я играла собственной жизнью. Голая женщина в парке ночью — приглашение к изнасилованию. Да, конечно, мой мужчина, мой гигант, защитит меня. Но что, если на нас нападут десять типов, вооруженных ножами и битыми бутылками? Совладаем ли мы с ними?

Границы, сдерживавшие меня раньше, стирались. Может, я двигаюсь прямиком к безумию? Или, наоборот, наконец-то обретаю свое подлинное «я»? Меня удивляло полное отсутствие чувства вины. Нет, на этот раз монашки из моей школы не одержат верх. Я уничтожу в себе токсины греховного сознания. Хватит этих мук. Нельзя, чтобы меня парализовало виной и я утратила способность ясно мыслить.

Мы оделись и обнялись, чтобы согреться. Я уснула как убитая. Всегда чувствительная к малейшему шуму, на этот раз не слышала гула машин и автобусов на соседнем проспекте, голосов и шагов тех, кто совершал в парке пробежку, криков уличных торговцев, которые с раннего утра предлагали купить атоле, апельсинового сока и тамалес спешившим по дорожкам рабочим и служащим.

Проснулась я только поздно утром. Пустынный ночью парк теперь был полон людьми. Некоторые смотрели на меня с любопытством. Наверное, они думали, эта богачка валяется на газоне, потому что вчера напилась и, не найдя дорогу домой, легла отсыпаться, где упала. Спросонья я протянула руку, пытаясь нащупать Хосе Куаутемока. Его не было. Я приподнялась, думая, что он откатился на пару метров. Нет. Я осмотрелась. Может, сидит на скамейке или отошел купить тамалес. И нигде его не обнаружила.

Я поднялась на ноги. Парочка старшеклассников целовалась на скамейке. Я подошла к ним. Парень гладил грудь девушки поверх блузки. «Извините», — начала я. Парень недовольно обернулся, явно желая сказать: «Пошла на хрен отсюда, старперша». Девушка поспешно одернула юбку и застегнула пуговички на блузке. «Вы не видели тут такого высокого блондина, с довольно длинными волосами, он вон там лежал со мной?» Девушка покачала головой: «Нет, сеньора, мы только пришли». Красные пятна на шее и груди, выдававшие возбуждение, говорили об обратном. Они не меньше получаса тут милуются, это точно. «Вон там он был, под деревом. Не проходил здесь?» Парень угрюмо ответил: «Мы же сказали — нет». Я не стала настаивать. Сказала «спасибо» и отошла. Он хотел продолжить начатое, но она не дала. Взяла рюкзак, встала со скамейки и пошла прочь. Он поплелся за ней, не забыв наградить меня гневным взглядом.

Я не могла поверить, что Хосе Куаутемок меня бросил. Я слепо отдалась на его волю, а он просто испарился. У меня началась паническая атака. В довершение неприятностей вдалеке показались двое полицейских. Может, он сдал меня, чтобы избавиться? Или предпочел уйти ради моего же блага? Или я ему просто наскучила? Да нет, не может он пропасть. Только неон.

Я вернулась к соснам, под которыми мы спали. Там я хотя бы вне поля зрения полицейских, которые, впрочем, не выглядели настороженными и явно никого не выслеживали. Прогуливались себе, и все. Наверное, просто дежурили в этом парке.

Я снова огляделась. Может, он пошел умыться из фонтана. Нет. По дорожкам рабочие шли к маршруткам, скучковавшим-ся у выхода на проспект. Один нищий снял рубашку и мыл подмышки тряпицей, смачивая ее в луже. Бездомные собаки рылись в переполненных урнах. Мамы вели маленьких детей в садики. Жизнь продолжалась, а я сидела одна в парке, задавленная грустью. Хосе Куаутемок, мужчина, которого я любила, как никого другого, бросил меня на произвол судьбы.

Кричат. Стреляют. Бегут. Нападают. Плачут. Стонут. Режут. Бьют. Ревут. Набрасываются. Налетают. Защищаются. Ранят. Убивают. Рычат. Продвигаются. Умирают. Тычки. Раны. Выстрелы. Тьма. Кровь. Вспышки. Сполохи. Смерть.