Спасти огонь

Триста раз

Триста раз я просил тебя перестать, а ты триста раз срать на это хотела. Триста раз умолял прекратить кокетничать, а ты срать на это хотела. Триста раз просил не встречаться с ним, а ты триста раз срать на это хотела. Триста раз пропадала с ним, а на меня срать хотела. Триста раз ты меня не слушала. Триста раз — это много. Правда много. Но ты срать хотела.

Поэтому пришлось триста раз ударить тебя ножом. Чтоб ты поняла наконец, что я чувствовал, когда ты на меня плевала, когда я просил тебя больше с ним не знаться, я ведь все равно что умирал каждый раз, как ты бралась за старое. Я погрузил в тебя нож столько же раз, сколько раз ты погружала меня в отчаяние.

Триста ударов ножом, любимая, и больнее от них мне, чем тебе.

Хуан де Дьос Ребольедо Мартинес

Заключенный № 73456-9

Мера наказания: тридцать пять лет лишения свободы за убийство

Проснувшись, я обнаружила сообщение в ватсапе: «В три часа обедаем в „Ле Кюзин“». Моралес знал, что я полностью в его власти, и даже не спрашивал, удобно ли мне, могу ли я. Но как сказал Педро: «Подыгрывай». Рано или поздно я найду выход. По крайней мере, я жила этой надеждой.

«Ле Кюзин» был одним из любимых ресторанов Клаудио, и недалеко от офиса: он часто обедал там с партнерами. Пан-чито наверняка это было известно. Он, гад, точно не просто так выбрал место. Я ответила: «Мы можем еще где-нибудь пообедать?» — и получила в ответ категорическое: «Нет. Жду тебя там». Вот ведь козел. Правильно говорят, кто владеет информацией, тот владеет ситуацией. А у него информации обо мне — тонны.

Делать нечего, нужно идти. Утром Клаудио уехал в Монтеррей. Хоть не встречу его там. Позже мы созвонились, и я вскользь обронила, что обедаю в «Ле Кюзин» с Педро, Хулианом и тюремным начальством. Он, миляга, посоветовал мне улитки с трюфелями. Даже не спросил, кто там еще будет.

На свидание с Моралесом я собиралась надеть самое простецкое и мешковатое платье из всех, что у меня были. Могла бы — вообще нарядилась бы в костюм курицы, как у зазывал в «Чокнуцыпе». И никаких водных процедур — я хотела вонять и отталкивать. После завтрака специально не почистила зубы в надежде, что бактерии сделают свое дело и изо рта у меня запахнет, как из помойки. Говорить намеревалась тягомотно и глупо, как можно менее увлекательно. Хотя это вряд ли поможет. Моралес нацелился на мою задницу, а не на мое красноречие.

«Ле Кюзин» был до нелепости дорогим рестораном. Вот в таких местах и случаются power lunch — где все по-дурацки напыщенно, клиенты обязаны быть в костюмах и галстуках, официанты одеты в униформу, на столах лиможский фарфор, приборы «Кристофль», фужеры «Сент-Луис» и ажурные скатерти из Брюгге. Находился он в финансовом квартале проспекта Реформа и принадлежал, поговаривали, лидеру профсоюза работников нефтяной промышленности. Рабочий класс служит правому делу.

Я чуть не позвонила Хулиану рассказать про приглашение Моралеса. Я была уверена, что, в отличие от Педро, он скажет: «Не ходи». Нельзя соваться в волчью пасть. Панчо учует мой страх и начнет меня обрабатывать. И не успокоится, пока не выжмет до конца — в сексуальном, а может, и в финансовом плане. Ему точно всего будет мало. Действовать нужно крайне осторожно. Я отправлялась в самую опасную часть Мексики, замаскированную под роскошный ресторан.

Я специально опоздала на десять минут. Не хотела прийти первой, сидеть одной и быть мишенью для любопытных взглядов. Хостес я сказала, что меня должен ожидать сеньор Моралес. «А, дон Франсиско? Прошу сюда». Не к добру это.

Мы прошли весь ресторан и остановились у дальнего столика. На ходу я старалась углядеть знакомых Клаудио. Если кто-то из них меня перехватит, нужно разговаривать как можно резче: «Прости, меня ждут. Рада была видеть». При виде меня Панчо поднялся. «Ваша гостья, дон Франсиско», — объявила хостес. Моралес поблагодарил легким кивком. Я с довольно приличного расстояния протянула руку, чтобы избежать любой попытки приветственного поцелуя. Он предложил мне сесть рядом с ним, но я уселась напротив, спиной к ресторанному залу. Столик стоял в углу, его хорошо было видно с разных сторон, а я не хотела, чтобы меня заметили, особенно если Моралес примется гладить мою руку или, чего доброго, захочет поцеловать.

Сбоку на столике стояло ведерко со льдом и бутылкой шампанского. «Охлаждаю, чтобы отпраздновать нашу встречу», — заметил Моралес. Как дешево смотрятся мужики, когда пытаются показать, сколько у них денег. «У меня от шампанского голова болит», — соврала я: я его обожаю, особенно если это брют Круг Винтаж» 2000 года, уже охлажденный. Но лучше уж я выпью его, когда мне заблагорассудится, и заплачу за него из своего кармана, чем позволю этой сволочи Моралесу меня напоить.

«Хорошо, что ты согласилась прийти». Вот ведь циник. Я чуть не сказала: «А разве у меня был выбор?», но ограничилась ледяной улыбочкой. От моего фальшивого оскала и вообще лицемерия зависело будущее Хосе Куаутемока. Но и о прямоте забывать не стоит: нужно не вестись на его намеки.

Каждое движение Моралеса выглядело искусственным, наигранным. Эктору и Педро хороший вкус был присущ естественно, вследствие воспитания и — к чему скрывать — чувства классового превосходства, а вот у Моралеса он был грубой имитацией. Это присуще высокопоставленным политикам. Их манеры выглядели притворством, а культурные интересы словно заучивались нарочно, для показухи, а не происходили из настоящей тяги к культуре. Моралес хотел казаться светским и интеллектуальным, хотя знаний явно набирался в «Википедии».

Он не переставая поминал своего «дорогого друга Люсьена». Уверена, позвони он Люсьену — тот его даже не вспомнил бы. А вот у Моралеса память была превосходная, как и полагается уважающему себя политику. Он продемонстрировал ее, когда к нашему столику подошла пара каких-то подхалимов. Он справился о здоровье их жен и детей, причем назвал всех по именам и точно вспомнил, когда виделся с ними в последний раз. Подхалимы удалились, радуясь, что чиновник его уровня так подробно их помнит.

После долгого перечисления балетов, на которых он успел побывать в течение жизни и пока был послом в разных странах, я осмелилась спросить, а зачем, собственно, мы встретились. «Я хочу, чтобы ты узнала меня поближе, Марина, — сказал он, поедая шоколадное суфле. — Тебе прекрасно известно, что я заинтересован в отношениях с тобой и в том, чтобы ты отдалилась от этого животного». Животного? Я больше чем уверена, Хосе Куаутемок страшно гордился бы таким эпитетом. «Что именно вы имеете в виду под отношениями?» — спросила я. В течение обеда он несколько раз просил обращаться к нему на «ты». Я не хотела. Это стало бы лишней прорехой в моей броне. «Ты девушка определенного круга, из хорошей семьи, из хорошего общества. Красивая, образованная. Чего еще желать?» Я спросила прямо, что он собирается со мной делать. «По возможности — проводить с тобой ночи, путешествовать, часто встречаться. Близкая дружба, без лишних осложнений. Вот увидишь, я гораздо лучше убийцы, с которым ты кувыркаешься в тюремных гадючниках». Какой красивый способ сказать: «Я хочу, чтобы ты была моей шлюхой и я мог тебе засунуть, как только приспичит». «Вы немного торопите события, вам не кажется?» — сказала я. Он улыбнулся. «Не упусти шанса изменить свою жизнь — со мной или без меня, — изрек он. — Поверь, мы отлично поладим. This is meant to be». Я чуть не прыснула. Английский в его устах звучал нелепо. Ни костюм с Сэвил-роу, ни золотые запонки, ни часы за сотни тысяч долларов ни на йоту не прибавляли ему благородства. «Хватит нам ходить вокруг да около, дорогая. Нас явно тянет друг к другу. У меня квартира в этом доме. Может, поднимемся и поболтаем в спокойной обстановке?» Я только и смогла, что, еле ворочая языком, произнести: «Вы женаты?» Он снова улыбнулся: «Ты тоже замужем, Марина. Но разве это так уж важно?»

В его представлении женщина моего социального положения, спящая с преступником, — шлюха, готовая лечь под любого. И наверняка так думает не он один, а еще миллионов пятьдесят мужиков. Не знаю, как я сама бы отреагировала, узнав такое, например, про свою подругу. Но уж точно не стала бы смешивать ее с грязью. Нужно сопротивляться стереотипам. «Всему свое время», — ответила я Моралесу, даже игриво.

На прощание он взял меня за руку и заглянул прямо в глаза: «У нас все сложится отлично, вот увидишь». Я изобразила ту же фальшивую улыбку, что в течение всего обеда: «Посмотрим». — «Надеюсь, у Клаудио в Монтеррее все получилось с делос Сантосами. Превосходный люкс снял он себе в „Кинта Ре-аль“. Номер сто два, вице-королевский. Я и сам не раз там останавливался. Прекрасный выбор». Во мне заклокотала ярость. «Послушайте, директор, мне не нравится, когда за мной шпионят и впутывают моего мужа». Во взгляде Моралеса появилась жесткость. «Марина, чем скорее мы договоримся, тем лучше». Федеральные службы разведки помогают ему в сексуальных домогательствах. Десятки наркомафиозных боссов разгуливают на свободе, а правительственные шпики заняты мною. Я подавила желание произнести это вслух. «И Хосе Куаутемока тоже, пожалуйста, не вмешивайте». — «Не беспокойся. Завтра ужинаем в „Ди Паоло", в двадцать тридцать. И оденься получше, а то еще не пустят. Доброго дня, дорогая». Он развернулся и зашагал к выходу. Какой-то человек привстал из-за столика поздороваться с ним. Я тоже поспешила убраться из ресторана как можно скорее.

Сеферино, ты обожал ругать психологов и насмехаться над любыми видами психотерапии. «Без неврозов мы не можем двигаться вперед, — говорил ты нам. — Мы годами приспосабливаемся к самым неблагоприятным условиям, а потом является какой-то жулик и за наши же деньги отбирает у нас с таким трудом добытое орудие борьбы. Не поддавайтесь на обман». Нам очень нравилось, как на это возражал Хосе Карраско, твой друг, психоаналитик по профессии: «Не неси чушь, Сеферино. Психолог освобождает тебя от груза, мешающего прогрессировать». Ты энергично сопротивлялся: «Это для слабаков. Сильные личности отталкиваются от груза и благодаря ему идут быстрее».

Карраско, представителя юнгианства, ты уважал. Вы часами спорили у нас в гостиной. И явно испытывали взаимное восхищение. С другими ты быстро терял терпение и называл их низшими умами — будь они хоть выдающимися историками, хоть успешными писателями, хоть влиятельными политиками. Да, Сеферино, приятно было посмотреть, как ты с ними разделываешься. А уж на трибуне ты и вовсе метал громы и молнии. Если один из этих ограниченных противников осмеливался возразить — жди беды. Ты просто топил их, без всяких усилий. Так жестко, что погубил интеллектуальную репутацию многих.

Для нас Карраско был все равно что близкий и любимый дядюшка. Добрый, заразительно хохочущий, богемный — и в тоже время истинный интеллектуал. Безжалостный в диспуте. Я обожал, когда он бывал у нас. Он нас очень любил и баловал. Из всех поездок обязательно привозил нам подарки.

Удивительно смешение рас и культур, породившее этого человека. Однажды он нарисовал нам с Хосе Куаутемоком свое генеалогическое древо. Правнук кантонцев, приехавших строить железные дороги в конце XIX века. Еще один прадед — арагонец, женатый на сирийской еврейке. Другой прадед, индеец тараума-ра, женился на чернокожей американке, отца которой линчевали в Алабаме. Как-то раз мы с тобой ходили в замок Чапультепек, и ты показывал нам картины неизвестных художников XVII века, на которых изображались расовые касты, существовавшие в колониальной Латинской Америке. «Вот они, предки Карраско», — сострил ты. Да, к его роду легко можно было бы отнести термины «волк», «поверни-назад», «летучий»[25]. Ты, прямой потомок коренных народов, перешедших в незапамятные времена Берингов пролив, насмехался над этнической мешаниной в крови Карраско. Когда мы рассказали ему об этом, он тоже посмеялся: