Спасти огонь

«Да уж, я дворняга. Помесь чихуахуа, овчарки, добермана и болонки. — А потом пришпилил и тебя: — Зато ваш папаша — вылитый солоискуинтле[26]. Лысый, страшный; три с половиной волосины и те торчком стоят».

Как и ты, Карраско был одержим историей. Ты специализировался на коренных народах, он — на великих переселениях. Ты изучал расы, веками сохранявшие место жительства и культуру, он — тайны изгнания тех, кто вынужден был сниматься с места из-за трагедий и нищеты. Он умел вытащить из тебя все самое лучшее. Побуждал быть точнее в теоретических выкладках, шлифовать подход. И всегда оставался спокоен. Легко улыбался, отличался щедростью и великодушием. Он не замечал, каким ты был чудовищем. Узнай он, как ты над нами издевался, — перестал бы с тобой общаться. Один раз он обнаружил синяк под глазом у Ситлалли. Ей тогда было десять, и ты ударил ее за то, что она оставила куклу на лестнице и ты споткнулся. Мы рассказали ему официальную версию: Ситлалли сама упала и стукнулась лицом о перила.

Тебе не приходилось поучать нас, что можно говорить, а что нет. Мы сами понимали, что такие вещи нужно замалчивать. В нас была встроена кнопка, заставлявшая менять картину событий. Точнее, внутри нас сидел маленький Геббельс и подсказывал, как именно нужно исказить правду, чтобы твой образ защитника рода человеческого не пострадал. Мы были твоими специалистами по связям с общественностью. Трое избиваемых детей и одна избиваемая женщина пели дифирамбы твоим добродетелям и молчали о том, в какое чудовище ты превращался, как только твои друзья уходили к себе домой. Карраско так и умер, пребывая в заблуждении, будто мы счастливая и дружная семья.

Его жена, даром что была доктором антропологии и ученицей самого Джозефа Кэмпбелла, всегда казалось мне глуповатой. Сам ты считал, что это следствие ее плохого английского и еще худшего испанского. А вообще-то Карраско на ней женился, потому что она блестящий эрудированный ум, утверждал ты.

Я подозреваю, что его привлекло, скорее, ее смешанное происхождение — отец венгр, мама туниска, — потому что я ни разу не услышал от нее ни единого интересного слова. Видимо, с ее помощью он хотел еще больше разнообразить экзотическую смесь кровей.

И, судя по их детям, получилось. Старшая дочь могла сойти за бедуинку, средний сын напоминал шведского футболиста, а младшая была вылитая карибская мулатка. Все трое были шумные и веселые — унаследовали жизнерадостный характер отца. Нас троих изумляла их открытость и разговорчивость. Ничего похожего на мрачный вид Ситлалли, мою неуверенность в себе, недобрые глаза Хосе Куаутемока. Они излучали какой-то свет, контрастировавший с нашей нервозностью. На вопросы отвечали подробно и искренне. Мы, прежде чем ответить, оборачивались на тебя. «Какие воспитанные дети», — замечала недалекая жена Карраско. Если бы она впрямь была такой умной, как утверждал ее муж, догадалась бы, что ты нас не воспитал, а выдрессировал. Мы были домашними питомцами, обученными угождать хозяину.

Я очень любил Карраско, но не могу ему простить, что он не замечал наших синяков, нашего забитого поведения, пугливых взглядов, односложных ответов. В нем состояла наша единственная надежда на спасение. Он ничего не видел, а если и видел, то предпочел делать вид, что не видит. Но я думаю, скорее первое. Он, добряк, вряд ли умел читать между строк. Мы словно потерпели крушение и оказались на необитаемом острове, и вот на горизонте показался корабль, и мы запрыгали и закричали: «На помощь! На помощь!», но на борту нас так и не услышали.

Я очень хорошо помню, как однажды воскресным вечером у нас зазвонил телефон. Сообщили, что Карраско, его жена и дети погибли в автокатастрофе — их сбила фура, не остановившаяся на светофоре. То был единственный случай, когда я видел тебя подавленным и чуть не плачущим. Ты сел в кресло и недоуменно замотал головой. «Не может быть, не может быть…» — повторял ты. Твою необыкновенную дружбу одним махом перечеркнул рассеянный девятнадцатилетний дальнобойщик. Когда ты сообщил нам о гибели семьи Карраско, мы поняли, что последний шанс на спасение упущен.

На следующий день я не поехала на занятия в литературной мастерской. Написала записку Хосе Куаутемоку и попросила Педро передать: «Директор тюрьмы запретил мне видеться с тобой, угрожал отправить в одиночку, а я не стану ни на секунду подвергать тебя опасности. Объясню подробнее, когда увидимся. Я люблю тебя».

Все утро я не переставала думать о нем. Вспоминала его поцелуи, ласки, запах, этот треклятый упоительный запах. Его ум, страсть, силу. Как можно сменять его на кого-то вроде Моралеса? Или любого другого? Нет, я люблю его, и только его. И хочу, чтобы в моей жизни его было как можно больше.

Я не могла дождаться, когда Педро и Хулиан выйдут из тюрьмы, чтобы позвонить им. Не терпелось узнать, что сказал Хосе Куаутемок, получив мою записку. В надежде отвлечься я попыталась придумать несколько движений для новой постановки. Бесполезно: куда ни поворачивалась, повсюду видела только Хосе Куаутемока. В двенадцать не выдержала и сама позвонила Педро. Не ответил. Оставила сообщение на голосовой почте: «Пожалуйста, перезвони, как только получишь это сообщение». Снова набрала в 12:03 и 12:05. Снова ничего. Потом в 12:06,12:07,12:09,12:13. Каждый звонок без ответа ввергал меня во все большую тревогу. No news, good news[27], говорят англичане. Но в этом случае no news было похоже на то, что Хосе Куаутемок обиделся.

Я поочередно звонила то Педро, то Хулиану в 12:18,12:21, 12:24,12:27 и так далее. Сдалась в 12:55. Ifte их носит? Занятие заканчивается в 11:30. По тюремным правилам, после его окончания можно оставаться не дольше пятнадцати минут в аудитории и не дольше получаса в самой тюрьме. Почему они еще не вышли?

Наконец в 13:58, почти два часа спустя, раздался звонок. «Что случилось? Почему ты не звонил?» — накинулась я на Хулиана. «Я не смог передать записку Хосе Куаутемоку, — выпалил он. — Его забрали в апандо». Апандо, объяснил он мне, — это крошечная камера в штрафном изоляторе. Настолько маленькая, что там и человеку с ростом метр тридцать не лечь нормально, не говоря уже о Хосе Куаутемоке. Их несколько, таких подпольных помещений, упрятанных в самой глубине тюрьмы, чтобы ни одна комиссия по правам человека не добралась. Бесчеловечных карательных камер, где за два дня можно легко сойти с ума. «Почему?!» — возмутилась я. «Мы хотели поговорить с Моралесом, но он продержал нас полтора часа в приемной, а потом велел передать: ты знаешь почему». Сукин сын Моралес. А я ведь ничего дурного ему не сказала и не сделала. «Еще он сказал, что ты должна быть ему благодарна и что твой женишок вполне вытерпит пару недель в одиночке». Сам бы попробовал вытерпеть в тюрьме хотя бы день, сволочь. Даже не в клаустрофобном кошмаре апандо.

Наивно думать, что Панчо выпустит Хосе Куаутемока, если я попрошу. С его стороны это стратегия похитителя: удерживать человека в заключении в обмен на экономические или сексуальные блага. Так и нужно в дальнейшем общаться с Моралесом — как с похитителем, требующим выкупа. Дело осложняется еще и тем, что в его распоряжении множество улик моей неверности. Не одно сработает, так другое.

Мы с Педро и Хулианом договорились вместе пообедать. Они побудут со мной до половины девятого, когда у меня назначена новая встреча с идиотом Моралесом. Встретились, как обычно, в «Сан-Анхель Инн». Я рассказала про события последних дней. Хулиан посоветовал не отчаиваться: «Не нужно недооценивать выносливость Хосе Куаутемока. Он сильнее, чем ты думаешь». Но дело ведь не в силе. В этой тесной дыре он повредит себе суставы, кости, связки. Плюс психологическая пытка. День и ночь сидеть в полной темноте, должно быть, чудовищно. Это прямая дорога к сумасшествию.

«Мы мало что можем сделать для его освобождения», — сказал Педро, когда я поделилась этими соображениями. Панчо Моралес — человек, близкий к камарилье президента и пользуется защитой этого политического круга. «Может, предложить ему денег?» — спросила я, проявив верх тупости. Хулиан неодобрительно покачал головой. Да уж, в самом деле глупо. «Тебе бы пришлось заложить все, что у тебя есть, чтобы хоть как-то его заинтересовать, и все равно он бы этим не удовлетворился. Через пару недель снова начал бы вымогать. Таким, как он, все мало».

«Я знаю одного человека, который, возможно, поможет, — сказал вдруг Педро. — Но если я стану просить его о помощи, Марина, мне придется рассказать про вас с Хосе Куаутемоком». К этому моменту меня уже интересовало только одно: вытащить Хосе Куаутемока из одиночки и избавиться от мерзавца Моралеса. «Постарайся не упоминать мою фамилию, если получится» — вот и все, о чем я попросила.

В шесть Педро оплатил счет и повернулся к Хулиану: «Ну что, поехали? У нас совещание в галерее». Хулиан не сдвинулся с места: «Если не возражаешь, я останусь еще поболтать с Мариной». — «Конечно. Тогда увидимся», — сказал Педро и был таков. Я молилась, чтобы Хулиан не начал читать нотации. Только этого мне не хватало. «Знаешь, я тобой восхищаюсь», — сказал он, как только Педро удалился. Я удивилась: «Я сейчас в такой заварухе, что не очень понимаю, чем тут восхищаться». — «Вот как раз заварухой и восхищаюсь». Он замолчал, а потом подозвал официанта: «Маэстро, два мескаля». Я не хотела пить: на встречу с Моралесом нужно было явиться трезвой. Но для расслабления стопочка мескаля не помешает.

Мы поговорили про моих детей, про Клаудио, про архитектора, который перестраивал здание «Танцедеев». Хулиан признался, что в последнее время, вслед за своим обожаемым Набоковым, заинтересовался бабочками. Рассказал, что Набоков был усердным энтомологом и обладал обширной коллекцией чешуекрылых, которых на протяжении долгих лет сам отлавливал сачком. Он так серьезно занимался этим хобби, что открыл около двадцати видов и помог классифицировать еще дюжину. В энтомологической среде его очень уважают и даже назвали в его честь два недавно обнаруженных вида: Eupitecia nabokovi и Nabokovia cuzquenha. Хулиан собрал около трехсот бабочек и надеялся, что какую-нибудь из них тоже назовут его именем.

Еще он рассказал про малоизвестного французского поэта Жана Фоллена: «Он был судьей, но жил исключительно поэзией. Его высоко ценят в литературных кругах. А погиб в автокатастрофе, на городском углу. Несомненно, поэтическая смерть». И процитировал стихотворение этого самого Фоллена, которое, по его мнению, хорошо описывало мою связь с Хосе Куаутемоком:

Не всегда легко
встречаться взглядом со зверем,
даже если он смотрит
без страха или ненависти,
взгляд его так пристален,
что, кажется, пренебрегает
тем потаенным,
что внутри него.

Беседа с Хулианом успокаивала меня, особенно учитывая, что мы опрокидывали мескаль за мескалем. К шестой стопке я уже была в стельку: не ворочала языком, а когда встала сходить в дамскую комнату, чуть не рухнула на пол. Что не помешало мне принять седьмую и восьмую. Не уснула я лицом в стол исключительно из-за приятности нашей беседы. «Такую пьяную, — медленно выговорила я, — сучонок Панчо меня поймает, как Набоков бабочку». Хулиан улыбнулся. «Пойдем-ка», — сказал он и отвел меня в садик за рестораном, где в этот час никого не было. Меня так штормило, что я еле-еле плелась. Мы прошли в глубь сада и стали за толстым древесным стволом. Хулиан достал пакетик и высыпал на ладонь белый порошок. «Поможет тебе справиться с этим клоуном», — объявил он. Я всю жизнь избегала кокаина. Боялась пристраститься. «Не, я пас», — отозвалась я откуда-то из глубин алкогольного дурмана. «Никогда не нюхала?» Я помотала головой. «Ну, у тебя два варианта: либо начинаешь, либо не динамишь Панчо».