Спасти огонь

После переклички они пошли завтракать. Взбешенный Морковка не желал разговаривать с Мясным. Он прошуровал прямиком к стойке, где выдавали пищу. Национальная комиссия по правам человека до грамма выверила размер порции и до калории питательную ценность всего, что давали заключенным. Все тюремные кухни должны были следовать этим нормам. В то утро на завтрак давали яйца в соусе из перца гуа-хильо с жареными кактусами, две тортильи, клубничный кисель и кусок авокадо. Звучит вкусно, а на самом деле та еще шняга. Яйца были омлетом из яичного порошка, перечный соус — из банки, просроченный, кактусы — списанные из супермаркетов, кисель — водичка с растительным жиром и вкусовой добавкой «клубника» для желе, а авокадо наполовину почернел.

Поглощая питательный и полезный завтрак, Морковка наблюдал, как его напарник с наслаждением откусывает от авокадо. «Больше не ешь», — велел он, когда Мясной собирался второй раз запустить зубы в зеленую мякоть. «Почему это?» — удивился Мясной. «Потому что я придумал, какая у нас будет смазка».

Дела в бизнесе у Клаудио шли превосходно. Теперь он ездил не только в Штаты, но и в Англию, Китай, Францию. Ему делали выгодные предложения по работе. Даже <Голдман Сакс» пытались заманить его, но он отказался. Никакая зарплата, никакие бонусы не могли сравниться с тем, что он получал от собственной компании. Его частые командировки пока препятствовали нашему возможному переезду в Нью-Йорк.

В его отсутствие я могла проводить ночи с Хосе Куаутемоком, хотя возникли новые проблемы. Заботясь обо мне и детях, Клаудио нанял еще больше прислуги. Новых нянь, кухарок, шоферов. Мне это действовало на нервы. Когда самого Клаудио не было, его шофер постоянно спрашивал: «А теперь какие будут указания, сеньора?» Меня раздражала эта услужливость. Я пыталась услать его домой, но он не уходил — мыл машины, поливал сад, чинил какую-то сантехнику. Я уже начала подозревать, не нанял ли его Клаудио, чтобы тайно следить за мной. У меня развилась легкая мания преследования.

Сам Клаудио, должна сказать, был ласков со мной, как никогда. Чем большего успеха он добивался, тем больше любви изливал на меня и детей. В мужья мне достался не жмот и не зануда, а совсем наоборот, очаровательный и внимательный мужчина. Он слал мне цветы, оставлял, уезжая в командировку, на подушке любовные записочки, устраивал сюрпризы вроде ужинов и встреч с друзьями. Каждое из этих проявлений щедрости и тепла усугубляло мою вину. Я несколько раз задумывалась, не порвать ли с Хосе Куаутемоком. Но не смогла. Мне даже представить было трудно, как это он пропадет из моей жизни. Он был противовесом, делавшим эту жизнь более полной, более глубокой. Более осмысленной. Моя семейная повседневность несказанно радовала меня, но иногда казалось, что выстроила все это не я, а меня туда просто занесло случайным потоком событий. Я дрейфовала. А вот отношения с Хосе Куаутемоком были якорем, зацепившимся за мою душу. Такую жизнь я выбрала сама, со всеми рисками и опасностями, со всей мощью и глубиной. Хотелось мне того или нет, пора было признать, что моя любовь нерушима и такой останется.

Мы провели вместе несколько ночей. В отношении времени я соблюдала военную дисциплину. Разнообразила репертуар предлогов и стала экспертом по плетению паутин лжи. Словно трудный подросток, я сбегала из дому, когда все засыпали, и возвращалась как раз перед всеобщим пробуждением. Клаудио занимался своими многочисленными бизнес-обязанностями, и у него не оставалось ни времени, ни сил подвергать меня допросам. Наши телефонные разговоры были теплыми и поверхностными. Мы бросали друг другу: «Целую, люблю», и я передавала трубку детям. И что было особенно удобно: по пятницам и субботам он в своих командировках ужинал с клиентами и, поскольку любил выпить, а спиртное вгоняло его в сон, засыпал глубоким сном сразу по приезде в отель. Отзванивался только на следующий день ближе к вечеру, похмельный и с больной головой.

Есть такая поговорка: «Наставляющий рога мучается сильнее рогоносца». В моем случае это было на сто процентов верно. Я жила в постоянной тревоге и непрерывных угрызениях совести. Пока Клаудио спокойно разъезжал по миру, мной овладевала экзистенциальная тоска и не давала мне нормально существовать. Я только и твердила себе: «Главное — не навредить». Не навредить, не навредить, не навредить. Меня вечно снедал страх нанести нечаянный урон своим, но даже он не мог меня остановить.

Фейерверк секса с Хосе Куаутемоком завел меня в неведомые мне раньше пределы. Я никогда прежде настолько не ощущала себя женщиной. Близость в режиме крещендо. Тело как головокружительная бездна, без табу, без границ, без отвращения, без стыда, без тормозов. Хосе Куаутемок пронзал все мои отверстия, которые только можно было пронзить, иногда по восемь раз за ночь. Мы трахались без перерыва, и тюрьму я покидала такой походкой, как будто только что слезла с быка на родео. Чувствительность так обострялась, что иногда даже от прикосновения трусов становилось больно. Я старалась не сводить ноги при ходьбе. Но мне было все равно — я воспринимала это как боевое ранение или что-то вроде медали за заслуги перед любовью.

Я четко понимала, почему влюбилась в Хосе Куаутемока, но вот почему он влюбился в меня? Как-то раз, в один из случавшихся у меня приступов неуверенности в себе, я так и спросила. «Потому что в тебе есть любопытство к жизни, и ты торопишься жить», — ответил он. Я попросила пояснить. «Ты идешь вперед и не останавливаешься. Не у всякого есть сила и воля идти вперед. А ты прешь и прешь, и вот ты здесь со мной». Никто никогда обо мне так не говорил. Мне понравилось: «любопытство к жизни», «торопишься жить». И да, этими словами можно было описать женщину, которой я хотела стать с детства: пытливую, не боящуюся приключений, готовую зайти как угодно далеко. «А какие недостатки ты во мне видишь?» — спросила я, рискуя получить слишком искренний ответ. «Никаких», — сказал он шутливо. Я сдуру стала настаивать: «Нет, ну правда, хоть один назови». Он повернулся ко мне и взглянул прямо в глаза: «Ты хозяйка мира, но не хозяйка улицы». Я похолодела. Одной-единственной фразой он препарировал мою сущность.

Свою жизнь до Хосе Куаутемока я рассматривала как питательный, но пресный бульон. И мои постановки ясно об этом говорили. Они отражали узость моего мышления. Повторяю, жаловаться мне было не на что. Я находилась в привилегированном положении, где все стояло на своих местах — кроме меня. Часть меня тонула в море стабильности и покоя. В бод-леровском сплине, происходящем из благополучия и довольства. Совершенство душило меня.

Я научилась сочетать тайную жизнь с совершенно обычным повседневным существованием. Как только я поняла, что наши отношения нерушимы, в голове все сложилось. Может, это покажется цинизмом с моей стороны, но тюремная любовь значительно улучшила все остальное в моей жизни. Я стала больше ценить время, проведенное с детьми. Сильнее ощущала ответственность за «Танцедеев». К лучшему изменились даже — я знаю, это звучит несусветно, — сексуальные отношения с Клаудио. Я просто снизила ожидания (для высоких ожиданий мне теперь с лихвой хватало Хосе Куаутемока). Его преждевременные оргазмы больше меня не раздражали. Я наслаждалась его нежностью, его теплом и не зацикливалась на том, чтобы непременно кончить. Близость свелась к поцелуям и объятиям, успокаивающим и по-своему приятным. Отношения с Клаудио стали тихой гаванью, где я отдыхала от урагана, переживаемого с Хосе Куаутемоком.

Мое видение творчества тоже изменилось. Еще как изменилось. Я перестала думать о публике, о критиках, даже о собственных танцорах. Не пытаясь никому втолковать ничего важного, я начала строить движения скорее на импровизации, чем на рациональном подходе. Вне всякого порядка и связности. Раньше я была одержима концепцией, а теперь послала ее подальше. К черту Эверест, к черту материнство. Моя хореография развивалась без стержня, без направления. Пусть мои работы будут столь же анархическими, как мой роман с Хосе Куаутемоком. Плевать я хотела на технику и правильность. Добро пожаловать, неуклюжесть, уродство, безобразие, неуправляемость!

Искусство начало рождаться у меня на глазах — раньше я так его не видела. Человеческое, неидеальное, настоящее. Чем хаотичнее были репетиции, чем больше ступора мой хаос вызывал у танцовщиц и танцовщиков, тем лучше оказывался результат. Манеры паиньки, вечно боящейся кого-то обидеть, повысить голос, не создать достаточно демократичную и комфортную атмосферу, уступили место неопределенности и беспорядочности. Даже агрессии, наезду. Хореография начала складываться сама по себе. Фрагменты органично укладывались в единое целое. Мои коллеги, сначала с подозрением отнесшиеся к моему новому методу, точнее, отсутствию метода, были поражены рождением новой постановки. Альберто, флегматичный, спокойный, невозмутимый Альберто, заплакал на генеральной репетиции. «Наконец-то, — растроганно сказал он мне, — наконец-то».

Сначала потренировались на свечах. Обрезали по размеру пальца от перчатки и проверили, могут ли ходить с ними в заднице. Обоим стоило трудов засунуть свечу внутрь. Морковке особенно, хотя идея была его. Вечная дилемма инженерного дела: разница между проектом и его воплощением. Они задумчиво рассматривали куски воска, обмазанные авокадо. «Ты первый», — сказал Мясной. Морковка неприязненно пялился на масляный фитиль. Нелепо, глупо, как в плохом кино, но правда остается правдой: единственный способ прикончить Хосе Куаутемока в душе — спрятать заточки в деликатных мужских сфинктерах.

Морковка обязан был подать пример. Сам такую хрень выдумал. Он набрал воздуха для храбрости, еще раз убедился, что свеча хорошо смазана, залез под одеяло, чтобы не смущать изумленную публику, раздвинул ноги и медленно, но деловито начал вводить. Видимо, примерно то же чувствовали жертвы, когда они насиловали их сзади. Но только примерно. При первом соприкосновении свечи с отверстием Морковка громко выругался. Мясной внимательно наблюдал за процессом. Если Морковка надавит на пятку, то и он тоже. Но тот, кажется, был решительно настроен пойти по извилистой дорожке прободанного мачо.

Морковка унял дыхание, чтобы расслабить прямую кишку. По мере погружения свечи боль сменилась ощущением застрявшей какашки. «Готово», — с гордостью сказал он. Непростой рубеж преодолен. Мясной с недоверием откинул одеяло, желая убедиться, что свеча и вправду исчезла в святая святых кореша. Да, и вправду исчезла.

Настала его очередь. Он так наяривал свечу куском авокадо, что Морковке показалось, будто перед ним скрытый, но убежденный геюга. Но он ошибался: Мясной просто отличался обстоятельностью. Наконец свеча была готова. Он тоже накрылся одеялом и приступил. У него особого неприятия процесс не вызвал. В детстве мать при первых признаках простуды всаживала ему суппозиторий — ощущения были похожие. Совсем не такие, как от швабры при тюремном крещении. Он вдохнул, выдохнул, расслабил булки и через две минуты уже был на ногах. Они собирались дойти до душевых, помыться, вытереться, одеться, вернуться в камеру и таким образом проверить, сработает ли их план, достойный шедевров тюремного кинематографа. Если свеча выскочит или они не смогут с ней идти нормальной походкой, операция отменяется, надо искать новую альтернативу.