Помутнение

* * *

Родители считали, что мне стоит поступать в институт попроще (все равно с моим иммунитетом толку от меня не будет), но, к сожалению, я с самого детства представляла себе, как буду ходить именно в наш местный университет, когда вырасту, и другие перспективы интересовали меня мало. Как-то раз, проходя мимо нашего корпуса, я поймала себя на неприятной мысли: кажется, мое желание учиться здесь основывалось в первую очередь на том, что мне нравилось большое зловещее здание девятнадцатого века. Трудно было себе представить несоответствие формы и содержания – я была уверена, что застану самых интересных преподавателей, с которыми можно будет вести самые интеллектуальные дискуссии.

Дело было, наверное, еще в том, что я выросла в окружении взрослых, которые ожидали от меня взрослых поступков и мнений с раннего возраста. Именно потому, что все были такими разумными и рассудительными, что никто никогда не скандалил, я до недавнего времени думала, что это аномалия. Позже мне стало понятно, что в моей семье никто не умел и не хотел разбираться в чувствах. Все, что говорилось и делалось, было абсолютно доброжелательно и без всякого дурного умысла, исключительно с желанием сделать как лучше. Все это в большинстве случаев даже было правильно, но несколько преждевременно. Когда меня – в мои редкие посещения – дразнили в школе, дома, не дав проплакаться, мне читали умную и длинную лекцию о том, как нужно просто перестать обращать на это внимание, быть выше дураков и их глупостей. Когда ушел дедушка, все сделали умные лица и обменивались репликами о том, как надо быть выше обид и жить дальше. Меня где-то, наверное, восхищала стойкость мамы и бабушки, пока несколько месяцев спустя я не застала каждую по отдельности рыдающей; каждая повысила на меня голос, будто их обида была не только их слабостью, но и моей виной.

Я сделала вывод, что если мне достается – то, скорее всего, я чем-то это заслужила; что моя жизнь всегда будет связана с каким-то количеством сопротивления и совершенно рукотворных неудобств, в основном создаваемых людьми, которым я неудобна и непонятна. Я буду бороться за оценки, спорить с друзьями, строить отношения, преодолевая невзгоды. Это нормально и правильно. Я просто не имею права просить от кого-то, чтобы меня принимали такой, какая я есть, тем более что по большей части все желают мне только добра. Во всяком случае, так они говорят.

Когда Марина уехала в свою первую магистратуру, мне оставалось еще два года в университете, и я поняла, что уже очень отвыкла быть одна. Я исправно ходила на все тусовки, куда мы ходили вместе с Мариной, я посещала все заседания всех студенческих клубов. У нас было очень мало пар, и я даже не так часто ездила в университет, и знакомых лиц становилось все меньше. С одной стороны, мне нравилось иметь больше свободного времени. С другой – мне было еще не совсем понятно, что с ним делать. Я была в том блаженном состоянии, когда еще не осознаешь, что да, уже можно искать нормальную работу, и да, никакой команды искать работу извне тебе никто не даст. Я говорила уже, кажется, что у нас никогда не было много денег, так что это может прозвучать парадоксально – и тем не менее. У меня никогда не было амбициозных целей, я никогда специально ни на что не копила, я сразу решила исходить из того, что денег у меня, скорее всего, будет немного и я буду на них прилично жить, по возможности не изводя себя мечтами и планами. Иногда это работало.

(Теперь, когда я об этом думаю, я понимаю, что должна быть благодарна за свою повышенную стипендию в университете и две других повышенных стипендии, которые получала вместе с Мариной. Раньше я благодарила за них Марину, потому что она заставила меня собрать пакет документов, в которых я ничего не понимала, и объяснила, как правильно написать работы, чтобы они понравились жюри. Сейчас мне впервые пришло в голову, что, возможно, это действительно были неплохие работы. Нужно будет как-нибудь их просмотреть.

Тем не менее, как я уже говорила, я никогда не была особенно талантливой, и это меня устраивало. Наверное, этим я выгодно оттеняла действительно талантливых людей. Наверное, именно это им во мне и нравилось.)

Будет, впрочем, враньем сказать, что я совсем не заметила отсутствия Марины и ее кошелька на некогда совместных мероприятиях (как сделать так, чтобы это не звучало меркантильно?). Я внезапно поняла, что мне необязательно все время пробовать что-то новое и вдвое дороже того, что я реально могу себе позволить, не жертвуя всеми своими деньгами на перекус.

Да, тогда мы чаще пересекались с Денисом, он регулярно предлагал то пройтись после пар, раз уж все равно ехать домой вместе, то зайти куда-нибудь посидеть. Я согласилась на кафе всего один раз и ненавидела себя все полтора часа, что мы там провели: я почему-то перестала понимать, чего мне хочется, как люди заказывают еду и о чем разговаривают. Денис, очевидно, тоже не понимал, что со мной произошло. Я была совершенно уверена, что он больше не захочет меня видеть, – и сохраняла эту уверенность, хотя он продолжал и продолжал меня куда-то звать. Я совсем себя не знала тогда, не знала, что мне нужно и почему.

Иногда я думаю, что людям до определенного возраста надо просто запретить принимать решения – они все равно не в состоянии это делать. Сейчас все пишут, что, мол, лобные доли мозга созревают минимум до двадцати пяти – и не успела я привыкнуть к этой информации, как двадцать пять сменилось на тридцать, а позже на всю жизнь. Так или иначе, в двадцать один у тебя нет никакого опыта, никаких мыслей, ни черта. Только сотканные нейросетью из книг и фильмов заблуждения по поводу всего. Так можно жить только при условии, что никогда и ни о чем не будешь задумываться, ни у кого не будешь просить совета и, соответственно, никого ни в чем не сможешь обвинить.

Позже на очередном студклубе появился Саша, места ему не хватило, все начали подпрыгивать и двигаться, но он уселся прямо у моих ног. Я помню, что моя правая половина превратилась в мрамор. Наверное, это странное сравнение, когда говоришь о любви, но я боялась пошевелиться. Я помню, что из-за этого Саша поднял голову и спросил:

– Ты там живая? А то ты как-то не дышишь. Или мне кажется?

– Дышу, – сказала я совершенно без воздуха. Он засмеялся.

Я говорила уже, что не помню, о чем мы разговаривали: это в основном потому, что в строгом смысле слова «мы» и не разговаривали. Это делал Саша, а я слушала. На основании этого мне можно, конечно, поставить какой-нибудь патриархальный диагноз, но я получала искреннее удовольствие от процесса, как мне казалось. Я думала, что мне интересно все, что он говорит, но сейчас я не могу вспомнить совершенно ничего из того, что ему нравилось или не нравилось. Наверное, с моей стороны это были просто гормоны, гормоны и глупость. Или наивность. Или желание верить, что и мне может повезти, что за мою не самым удачным образом сложившуюся юность мне положено что-то особенное.

Скорее всего, впрочем, просто пришло время. «Пришла пора – она влюбилась». Бабушка любила это повторять – с иронией в основном, когда что-то происходило не вовремя или не к месту. (Я обратила внимание уже потом, на третьем курсе, что верно будет не «пришла пора», а «пора пришла», и мне почему-то стало неловко за бабушку, хотя в таких ошибках не было ничего смертельного, и люди неверно цитируют книги и фильмы сплошь и рядом. Может, потому, что она была учительницей и должна была знать наверняка.)

Чем мои новые чувства отличались от тех, что я испытывала рядом с Денисом? С ним мне было хорошо, но неловко, потому что меня беспокоили моя внешность и мои слова. Денис был абсолютно нормальный, в лучшем смысле этого слова, среднестатистический человек. Саша целую неделю дарил мне букеты, ловил в коридоре, выносил на руках из корпуса. И да, он был поэт. Если бы я родилась лет на пять позже, возможно, интернет успел бы меня проинформировать о том, что не стоит иметь дела с творческими юношами. Нет, конечно, я вполне могу предположить, что и среди них есть обыкновенные, скучные, дисциплинированные люди, которые умеют себя трезво оценивать, стабильно работают, не переоценивают вдохновение и не бьются в припадке, если мир не отвечает им взаимностью двадцать четыре часа в сутки. Мне хотелось бы думать, что есть такие авторы. Если бы я что-то хорошо умела делать, я предпочла бы быть среди них.

Но тогда я совершенно обалдела и совершенно перестала в себе сомневаться. Это была любовь, та самая, большая и навсегда. Ни одна чертова рациональная мысль не появилась в моей великоразумной голове. Зачем, спрашивается, вообще иметь мозги, если никогда не используешь их по назначению? Никто не был достаточно близок мне в тот момент, чтобы я могла поделиться своими чувствами.

Да, преподаватели недоумевали, да, наши однокурсники тоже недоумевали. Было несколько вариантов: либо у Саши был тайный мотив, либо он проспорил, либо я все-таки не была законченным ничтожеством, которым себя чувствовала бо́льшую часть времени. Либо – опять же – это была любовь, слепая, не видящая преград, и что там еще на эту тему пишут в классической литературе…

(Если вам кажется, что я сейчас просто беру и вспоминаю гадости, передергиваю специально, чтобы мне не было так больно, – нет, просто теперь мне больно по другому поводу.)