Помутнение

* * *

После встречи у меня с непривычки ужасно болит голова, а еще решительно нужно что-то предпринимать с деньгами. Как минимум отключить мысленную Марину, которая продолжала злорадствовать по поводу несданной квартиры и упущенной выгоды. Мне было стыдно в очередной раз писать в чат, тем более что я видела, что туда пишут другие и работы нет сейчас ни для кого. Мне было еще более стыдно фантазировать о том, что вот вдруг сейчас кто-нибудь заболеет и мне перепадет чужая статья. Особенно после вчерашнего, особенно после того как я начала понимать, что в нашем чате тоже живые люди, о которых я теперь чуть больше знаю.

Денег со вчерашнего дня у меня не стало меньше – просто мне сбросили ссылку на последнюю мою статью, которую я сдала три недели назад. Обычно это меня радовало. Сейчас я начинала сердиться. Последние два или три дня я вроде бы должна была успокаиваться и привыкать, но вместо этого сердилась по любому поводу.

Марина уже стала активно предлагать мне способы заработка, все одинаково нереалистичные в нынешней ситуации.

Ну давай я что-нибудь твое переведу на немецкий

Я не совсем представляю, как это можно легально сделать

А потом, я могу сама перевести на английский, просто с какой целью

Что с этим дальше делать

Не, ну на английский перевести сейчас дело нехитрое

А вот у кого есть публикации на немецком

Марин, я просто даже не знаю, кого и чем это может привлечь

Ну, может быть, мы прикрутим к этому делу какой-то краудфандинг

вообще я знаешь что подумала, только ты не обижайся и не дуйся раньше времени, как ты это любишь делать

тут очень везде популярна вся вот эта тема с домашним насилием

может, стоит какую-то книжку тиснуть на эту тему

ты напишешь, я переведу

возможно, отредактирую

это реально может быть нам обеим полезный и выгодный проект

поставим оба наши имени, ты пойдешь первой по алфавиту

Конюхова, соглашайся

Для нее я была Конюхова, по-моему, с первой минуты нашего знакомства. Или с первой секунды. Марину мало интересовало мое имя, но Саша, как оказалось, считал, что в доме должен быть один человек по имени Саша. Я могла это понять, когда к нам приезжал кто-то еще – как раз когда у нас впервые после свадьбы в гостях побывала мама, он впервые сказал, что не хочет дергаться каждый раз, когда она меня зовет.

– А вдруг она тебя зовет? – сказала я, как мне показалось, шутливым тоном.

– Ну тогда надо придумать, как надо звать тебя, – сказал Саша, но в шутку или нет, я не поняла.

– Меня все устраивает, – сказала я.

– А меня нет.

– Мы что, из-за этого поругаемся?

– Зачем? Мы просто договоримся, как будем тебя называть.

(Я так редко об этом вспоминаю потому, что это до сих пор кажется абсурдным. Это стыдно пересказывать. Я думаю, что именно поэтому все и происходило – кому рассказать, кто поверит?)

Моей ошибкой было то, что я все-таки склонилась в своем анализе ситуации к варианту «слегка затянувшаяся и неудачная шутка». Со временем он действительно стал называть меня как угодно, только не моим именем: «Василиса, что у нас на обед? Наша Фрося сегодня не в духе, да?» – «Почему Василиса, почему Фрося?» – «А она сама меня так просит, ей так нравится».

Почему я думала, что это было нормально, разве я была полной дурой? (То есть да, конечно, я ею была, но дело было не только в этом.) Мне кажется, что каждый раз, слыша что-нибудь в этом духе, я на какое-то короткое мгновение четко и ясно, на все сто пятьдесят процентов осознавала, что это только что сказал мой любимый муж и что он хотел меня этим оскорбить. И каждый раз мне это казалось настолько несправедливым, настолько нереальным, что эта мысль тут же лопалась, как мыльный пузырь, и вместо нее появлялась другая: «Не может быть. Этого просто не может быть. Наверное, мне показалось».

Пару месяцев я пропускала это мимо ушей, потому что больше меня практически ничего не беспокоило. Точнее, один или два раза я делала вдох-выдох и говорила: «Саш, ну не называй ты меня Фросями и Дусями, пожалуйста, ну бесит же», – на что он неизменно отвечал: «Что ты так завелась, хорошо, не буду», – и действительно мог неделю не называть.

Потом, когда у нас в гостях была уже его мама, Фрося стала опять просачиваться, и за столом я не выдержала:

– Анна Вадимовна, у вашего сына была какая-то Фрося до меня? А то, я смотрю, он никак ее не забудет: «Фрося то, Фрося это», я ему: «Я Саша», а он мне: «Нет, это я Саша…»

– Это шутка? – сказала она холодно.

– Как я понимаю, нет, – сказала я. – Саша дает мне дурацкие прозвища, отучить я его от этого не могу, вот, пытаюсь докопаться до психологических корней проблемы.

– Я не совсем поняла, а что тут такого?

– Ну он называет вас Альбина Михална? Нет же? А я уже начинаю забывать, как меня зовут на самом деле.

– Во-первых, я – другое дело, – сказала она. – Во-вторых, возможно, это у вас в семье принято выяснять отношения за столом, но у нас…

– …принято называть людей так, как им неприятно, я поняла.

Конечно, после этого я имела с Сашей еще более мрачный разговор: я не смела ставить его маму в неловкое положение, я не смела ставить его самого в неловкое положение. Это был первый раз, когда я видела его настолько сердитым. Это было единственное, что я видела от него до самого конца нашего брака.

С его мамой мы больше не видели друг друга до самых похорон, и если бы это была мелодрама одного из центральных телеканалов, то Анна Вадимовна обязательно пришла бы при своем обычном параде и объявила бы при всех, что я жадная гадкая мегера. Но она была ненакрашенная, растрепанная, очень жалкая, сказала: «Сашенька» – и расплакалась, обнимая меня. Я не знаю, к кому она обращалась.