Помутнение

* * *

Ночью, сопротивляясь желанию полезть в спасительные соцсети, я лежу и думаю: удивительно, но сейчас в мире, кажется, нет ни одного человека, которому я могла бы искренне сказать, что люблю его.

(На самом деле, конечно, это всегда другой вопрос – есть ли сейчас кто-нибудь, кто любит меня. Нет, даже не так. Есть ли сейчас кто-нибудь, от кого я услышу «я люблю тебя» – и при этом меня совсем не покоробит.)

Видите, вот чары этой вонючей квартиры. Вместо того чтобы спать, вместо того чтобы как все нормальные или, по крайней мере, более разумные люди беспокоиться по поводу того, что, возможно, мы все умрем, я брожу в каком-то бессмысленном болоте из полусгнивших вещей и думаю, кому могла бы сказать: «Я сегодня была на кладбище, я скучаю по бабушке, мне жаль, что, если я позвоню родителям, они не поймут, зачем я звоню, мне не хотелось бы думать, что в мире я совсем одна».

Жаль, что с Валей все кончилось так не вовремя. Технически я уже три дня как могла сообщить Вале, что на неопределенное время приостановлю наши встречи. У меня висело ее непрочитанное (прочитанное, конечно, но не открытое) сообщение с просьбой подтвердить сессию во вторник. Я пыталась заставить себя что-то написать ей и не могла. Я понимала, что Валя сейчас тоже теряет клиентов, потому что люди теряют работу (а еще потому, что некоторым из них теперь приходится сидеть дома на удаленке с семьей, где больше ни о чем не поговоришь вслух). Конечно, таким можно было предложить терапию по переписке, что, по моему скромному мнению, было или не совсем то, или совсем не то – я перепробовала все приложения, где можно было переписываться с роботами, и очень быстро изучила все их трюки. Роботы ласково предлагали тебе искать в своих мыслях когнитивные искажения и посылали тебе самые няшные гифки, если ты определяла их правильно. Это было мило, но быстро надоедало – и не хотелось расстраивать робота тем, что определила уже все искажения и рыдаешь все равно.

Технически Валя сказала бы мне, что я не должна пытаться проконтролировать чужие чувства – в этом случае ее собственные чувства, которые мне не хотелось ранить.

Вопрос еще и в другом: мы говорили два месяца, это было хорошо и прекрасно, но Валя до сих пор не знала, что я когда-то была замужем, а теперь одна. Мне было бы очень неприятно думать, что это делает ее плохой терапевткой. Я должна бы предположить, что, если она и ощущает между нами какую-то недоговоренность, какую-то лакуну посреди моих рассказов о себе, то она терпеливо ждет, пока я наберусь сил и расскажу о ней.

Но на самом деле я, как обычно, замечательно вру и притворяюсь, и поэтому мы решаем не столько мои проблемы, сколько проблемы наполовину вымышленной, наполовину морально устаревшей Саши Конюховой, пока за этим наблюдает ныне здравствующая Саша Аксенова.

(Если бы бабушка была жива, интересно, что бы она сказала по поводу моей смены фамилии.

Если бы бабушка была жива, интересно, что бы она сказала по поводу того, зачем ей была фамилия дедушки Конюхова, которого она не могла простить.

Я никогда бы не осмелилась спросить ее, но мне хотелось знать.)

У меня, кстати, был веселый дедушка, но я понятия не имела, где он теперь живет со своей следующей семьей. Когда он оставил бабушку (бабушка всегда называла это именно так: «оставил» – не бросил, не развелся), возможно, у моих родителей и сохранились какие-то контакты – хотя бы номер телефона. Об этом я тоже никого не спрашивала, и мне было странно, что я даже не помнила, о чем мы с дедушкой говорили в последний раз перед тем, как он уехал. Он просто исчез, а впоследствии выцвел и в моей памяти. Может быть, поэтому я и помню о нем только то, что он был веселый, – может, когда-то он успел меня покатать на коленях или подбросить вверх. Понятия не имею, что случилось на самом деле.

Я почти шучу мрачно, что и сама прекрасно справляюсь в раскапывании семейных тайн, причем бесплатно – но и это будет не совсем корректно, потому что ничем таким мы с Валей не занимались. Первой реакцией Марины, когда я сказала ей, что пошла на терапию, было: «Охота тебе сидеть и ныть про свое детство за деньги?» Она ходила на терапию много лет, но, конечно, в Германии была другая терапия, совсем другое дело, а у нас, конечно, она была плохая и не регулируемая государством и диплом мог купить кто угодно и где угодно. Поэтому в зависимости от твоего положения в пространстве по отношению к границе одна и та же вещь могла называться то «дорогостоящее нытье», то «проработка травм». Я не спорила, но решила больше не хвалить Валю при Марине – мне было за нее обидно.

Я знала, впрочем, что была не вполне справедлива к Марине, когда злилась на нее; что таким ворчанием Марина обычно выражала заботу обо мне. И поскольку ее понимание моей ситуации – как и Валино, впрочем, – основывалось только на специально отобранных мною фактах, трудно было в чем-то ее упрекать. Она искренне считала, что у меня все хорошо.

(Мне внезапно приходит в голову, что ковид, кажется, особенно опасен для пожилых людей – что вполне логично, учитывая, как опасен для них даже тяжелый грипп. По большому счету у меня может уже и не быть дедушки, и я об этом никогда не узнаю. Должно ли это быть для меня важным? Трудно понять.)

Кроме того, про мою семью особо нечего и говорить. Если посмотреть на карту, наша семья, наверное, была похожа на некрасивые бессистемные пятна, сами собой проступающие в отдаленных районах областных центров отдаленных областей. Я мало кого знала из наших дальних родственников – все они появились и исчезли где-то в моем детстве, и я не уверена, что смогла бы узнать их в лицо, если бы мы встретились снова. Конечно, из-за книг мне не хватало ощущения семьи, мне казалось, что было бы здорово встречаться большой компанией или ездить вместе на отдых.

Мои родители и брат уже почти десять лет живут у моря. Вопреки тому, что можно было бы подумать, это не значит, что я провожу у моря отпуск или вообще что-нибудь провожу. Мне было пятнадцать, когда родился брат, он стал еще чаще и еще тяжелее болеть, чем я, и меня насовсем переместили к бабушке, которой тоже уже была нужна помощь. Когда я поступила в университет, бабушка предположила, что из дома мне будет гораздо ближе добираться до нашего корпуса, но внезапно для нас обеих родители продали свою (нашу) квартиру и уехали растить ребенка на свежем воздухе, – видимо, чтобы не повторять ошибок со мной.

Для меня всегда было странно, что я больше не могу попасть в свое детское жилище, что там живут какие-то другие люди. Не могу сказать, что я была там особенно счастлива – у нас были странные соседи, стоял шум и все время пахло чем-то посторонним. Я столько времени провела взаперти с этими звуками и запахами, что надолго разлюбила сидеть дома подолгу. Не знаю, почему это пришло мне в голову сейчас. Еще в нашем старом доме были одни конкретные жильцы, за чьим сыном я бегала. Он утверждал, что видит во мне сестру, что, однако, не помешало ему со мной переспать на мое совершеннолетие. Мы больше не разговаривали, и теперь я совсем не знаю, что с ним. Хотелось бы сказать, например, что я нашла его в соцсетях и он рано облысел. Но я и так, специально не ища, вижу его время от времени в рекомендациях – он выглядит все так же, у меня все так же слегка все вздрагивает внутри, и в какой-то другой ситуации, возможно, это было бы смешно.

Еще к нам регулярно ломились пьяные, перепутавшие квартиры (иногда дома или даже микрорайоны), и мои родители ничего не делали, потому что милицию вызывать никто не хотел. Я несколько раз засыпала под вопли и грохот, и с тех самых пор по ночам я чаще не сплю, а просто вхожу в режим ожидания – костенею и надеюсь, что сегодня никто стучать не будет.

Да, именно поэтому я не люблю курьеров и терпеть не могу людей, которые навязчиво стучат в дверь, а не звонят, и никогда им не открываю.

Я говорила об этом с Валей, чувствуя, что это глупость, но Валя предложила мне пройти какой-то опросник на ПТСР, и, конечно, я прошла его с наилучшими возможными результатами. Я мрачно пошутила тогда, что привычка получать высокий балл за тесты в университете никуда не делась, и Валя вежливо посмеялась вместе со мной, напомнив мне, что сарказм – это защитный механизм, маскирующий невозможность справиться с эмоциями. Волновалась ли я из-за своего результата или его значения? Я не могла сказать. Хотелось бы, чтобы это чем-то мне помогло. Мое спокойствие Валя, кажется, принимала за скепсис.

Как я понимаю, было бы легче, если бы меня выключало только в той конкретной квартире, в которой это происходило, – той квартире, которая теперь принадлежит неизвестно кому, – но, кажется, это была моя реакция на ночь. Ночь наступала везде.

Мы успели попробовать разное: засыпать в наушниках, закрывать все двери в квартире, чтобы между мной и входной дверью было как можно больше препятствий. Валя напомнила, что есть квартиры с дополнительной дверью перед площадкой, но нам такую ставить было некуда, и я не знала своих нынешних соседей настолько хорошо, чтобы им это предлагать.

– А есть разница, когда ты засыпаешь одна и когда в квартире кто-то еще есть?

Отвечать нужно было, тщательно подбирая слова.

– Мне кажется, – сказала я наконец, – что при жизни бабушки было легче. Я чувствовала себя безопаснее.

– Больше совсем не сможешь вспомнить случаев, когда засыпала с кем-то еще? Ночевала у друзей, допустим, или у бойфренда. Возможно, тогда ощущение было другое – было бы здорово, если бы мы смогли до него добраться и понять, как его воссоздать в твоей нынешней жизни.

– Нет, – сказала я. – Ничего не приходит в голову.