Помутнение

Вторник

Утром из форточки пахнет ванилью. Это так непривычно, что я несколько раз принюхиваюсь, – на прежней квартире пахло разве что сигаретами, когда кто-то курил под окнами первого этажа, и кошками, когда свои окна открывала соседка. Я уже совсем забыла, что мне нравилось просыпаться в этой комнате в детстве и смотреть, как солнце ползет вверх из-за многоэтажки. Когда-то я любила очень раннее утро, пока все спали и никто ничего от тебя не хотел. Теперь обычно в это время, когда я выводила телефон из авиарежима, в чате уже было полно сообщений, но последние дни все молчало – а значит, работы не было. Неловко в третий раз писать Але (и как назло, я как раз дочитала несколько книг, из которых можно было бы сделать неплохие материалы). Я потыкалась по другим знакомым и поняла, что все безнадежно и еще какое-то время будет безнадежно.

Что бы сказала Марина? Марина, конечно, сказала бы что-нибудь о том, что сейчас, особенно если карантин с нами надолго, самое время подумать о патреоне, о том, что надо собирать портфолио и монетизироваться самостоятельно. Мне кажется, она до сих пор в глубине души обижена за меня на то, что я купила самую дешевую ее подписку на патреон. Может быть, это было некрасиво с моей стороны, не знаю. Если бы у тебя была десятидолларовая подписка, написала мне Марина полушутя-полусерьезно, увидев меня в списке патронов, я бы ее купила. Если бы ты купила мою десятидолларовую подписку, а я твою, в этом не было бы никакого смысла, ответила я, только ненужные банковские манипуляции.

Вопрос, конечно, был в другом: что и кому я могла предложить? За время учебы и общения с людьми, у которых что-то получалось, у меня отросли творческие амбиции – и несмотря на не самую ужасную работу, которая мне чаще нравилась, чем нет, и на не самую ужасную оплату, которой хватало на нужное (а нужно мне было мало – да, это тоже проблема, но об этом потом), мне казалось, что когда-нибудь мне все-таки надо подумать об искусстве. Я могу гордо говорить, что написала что-то размером с книгу – мы все тогда писали такие, из кусочков, казалось, что очень легко написать книгу из собственных постов в соцсетях, и все испытают от этого экстаз. Мы неистово хвалили друг друга, чтобы никому не было обидно, и только Марина всегда говорила как есть, но на нее никто не обижался, и в ответ ее хвалили искренне. У нее действительно был по меньшей мере оригинальный стиль, потому что она знала и читала много всего – многие окололитературные вещи я слышу в своей голове произнесенными ее голосом. (Те, конечно, что не произнесены голосом моей бабушки.)

Потом я достаточно вяло посылала куда-то свои рассказы, и конечно, меня никуда не брали, потому что хорошего в моих текстах было мало, разве что энтузиазм, с которым я их тогда писала. И сколько бы Марина ни говорила, что не надо сдаваться и проч., проч., одно дело – не сдаваться после трех отказов, ну, пяти. Но как-то раз у меня их случилось двенадцать подряд. Я уже не могла себе убедительно говорить, что мне все равно, и бросила писать, что, конечно, заставляло меня чувствовать себя притворщицей. Марина продолжала присылать мне какие-то кусочки из моих текстов, чего-то давнего, что я писала еще в университете, со словами: «Жалко все-таки, что ты этим серьезно не занимаешься».

Я ничего не могу с собой поделать – ни эти комментарии, ни сам процесс сочинения больше не делают меня счастливее или лучше. Поскольку Марина сама уже несколько лет пишет книгу, отрывки из которой периодически всплывают у меня в ленте (честно говоря, я рада, что она не присылает мне их лично, потому что я уже не так добра, как раньше, и мне стало очень тяжело давать фидбэк знакомым), могу предположить две вещи:

1) ей кажется, что раз она пишет, то и все вокруг должны писать;

2) у нее тоже творческий кризис, поэтому, пиная меня, на самом деле она пинает себя.

Объективно я вряд ли могу кому-то сказать что-то принципиально новое – ну, работаю я писательницей за деньги. Я мало что знаю о других профессиях. Мои родители занимались малым бизнесом (не знаю, что они делают сейчас, я давно не проверяла). Бизнес их бесконечно находился в состоянии вот-вот-окупаемости. Можно ли сказать, что это привилегия – не знать, откуда берутся деньги, потому что их нет? Я помню, что нам всегда помогала бабушка, хотя она сама была школьной учительницей литературы, а следовательно, положение ее было не лучше. Она много критиковала родителей, их бизнес, их нежелание работать на «нормальных» работах, их безалаберность – но помогала она все равно. Иногда я думаю, что во мне сошлись бабушкина страсть к литературе и просвещению и родительское неумение зарабатывать.

Так вот, писать производственные романы мне решительно не о чем, чувства собственной важности, достаточного для того, чтобы писать о себе, у меня не было (и вряд ли когда-нибудь будет). Что еще можно писать? Стихи совсем не мое. Как и все, я пыталась. Но меня всегда останавливало следующее: вроде бы писать надо для высшей цели, искусство ради искусства. А у меня получается писать только за деньги. Или терапевтически.

Да, я так и не сказала Марине, что пишу еженедельные обзоры на психологическую литературу: во-первых, я все равно делаю это под бабушкиной фамилией, которая Марине, скорее всего, незнакома, во-вторых, не хочу ранить ее нежные чувства. Это сарказм, да, возможно, мне самой неловко, что я не делаю ничего серьезного или творческого, а просто зарабатываю деньги (причем не так уж много). Может быть, мне уже сейчас стоит подумать о том, что когда-нибудь эти тексты научится писать искусственный интеллект и толпы средней руки копирайтеров вроде меня останутся без работы. Если честно, меня не радует технологический прогресс: вдруг он отберет у меня хлеб и мне наконец-то придется придумать что-нибудь другое?

В-третьих, зло и внезапно думаю я, я просто не хочу от Марины нотаций.