Серпантин

Глава десятая

«Влюбилась, как дура», — корила себя Вика, лежа в кровати с Машкой под боком и не в силах заснуть после дневного отсутствия. Еле уговорила Макса остаться в гостевой одному: он определенно рассчитывал на большее. Впрочем, сказать об этом откровенно не решился, а потому пришлось ему смириться.

Малышка беспокойно ворочалась и сопела во сне. Дети, конечно, всполошились от произошедшего: видели в окно, как Вика выбежала за калитку и кричала, кричала отчаянно, страстно, умоляя вернуться. И если мать результат в общем-то устроил, то Федя закрылся в комнате и пришлось добрые полчаса уговорить его отпереть дверь. Он неохотно повиновался, но следом уселся за подаренную Максом приставку и не реагировал ни на какие призывы. Вика села с ним рядом, молча наблюдая, как по экрану скачет зеленое нечто, выбивая монетки из окружающих текстур.

— Я больше так не буду, — тихо пообещала ему Вика. — Прости меня.

Он не реагировал. Только громче стало клацание клавиш на контроллере.

— Ты ведь хотел, чтобы Макс остался? — продолжила наполнять тишину Вика. — Мне нужно было его попросить…

— Зачем ты его выгнала? — отрывисто спросил Федя.

— Я и не выгоняла.

— А мама сказала — выгнала. И что ты — дура.

Вика зарделась, но не стала комментировать пропущенный в спину удар.

— Теперь Макс не уйдет? — спросил Федя, не отрываясь от экрана.

— Я не знаю. Он ведь человек, захочет — уедет, захочет — останется.

— Если он тебя обидит, я его убью, — заметил Федя безразлично, и зеленое нечто на экране раздавило свалившимся сверху замшелым валуном.

— Он не может меня обидеть, — поспешно успокоила его Вика. — Чтобы обидеть, нужно быть в сердце человека. А в моем уже нет места.

— Потому что там я?

— Да, ты и Малышка.

Федя тяжело вздохнул, отложил джойстик и повернулся к Вике.

— Я не шучу, — неторопливо выговорил он. — Если он тебя обидит, я убью его.

Снова это навязчивое тревожное чувство, спазм под ложечкой, от которого холодеют ладони и спина. Когда пять лет назад отец привел домой исхудалого до просвечивающих сквозь пергаментную кожу костей мальчишку, шарахавшегося от незнакомцев и впадавшего в истерику в любой неудобный момент, Вика искренне не верила, что он изменится. Но отец был человеком неисчерпаемого терпения, и мало-помалу Федя начал обретать человеческий облик.

И вот теперь, когда он многие мысли мог облечь в слова, когда механизм его сложного внутреннего устройства стал почти понятен, когда он захотел сам прикоснуться к миру, и Вика поверила, что когда-нибудь он сможет освободиться из плена своего искореженного сознания, появился какой-то Макс, поставивший все под угрозу. Она одновременно страшно злилась на него и вместе с тем благодарила за новый толчок в Федином развитии — никогда прежде он не выражал свое желание так четко и осознанно.

Когда пять лет назад Федя появился в их доме, Вика вместе с ним обрела постоянный страх, притупившийся за прошедшие годы. Теперь он возродился и выковал новую клетку для ее усталой души.

Скоро сонное сопение зазвучало с Фединой кровати, и Вика спустилась на первый этаж к Машке. До утра уснуть не смогла, как ни старалась. Губы по ощущениям припухли, в груди беспрестанно ныло, а в голове вертелось — какая тонкая стена. Вика незаметно приложила ухо к прохладному гладкому дереву: Макс ворочался, поскрипывали пружины матраса под ним. Вика представила, как протягивает к стене руку, и та проходит насквозь, чтобы коснуться его плеча и одним легким касанием пообещать, что все пройдет.

Вот влипла так влипла.

Она бесконечно прокручивала все слова, сказанные Максом, с дотошностью патологоанатома вычленяя из них хорошее и плохое. Он благодарен — это хорошо? Он разводится не по своей воле — это паршиво. Он упрям, строптив и привык к иной жизни. Но он любит детей — уже что-то.

Поцеловав сестру в голову, Вика встала и направилась в уборную. Путь лежал через коридор, а значит мимо гостевой спальни. Вика задержалась у двери — в щель между ней и полом просачивался тусклый свет. Значит, не показалось — не спит. Неужели, надеется, что она передумает? Понять его можно. Но не нужно. А нужно миновать эту злосчастную дверь и вернуться в детскую. Достаточно на сегодня приключений.

Тишину нарушил приглушенный почти до шепота голос. Вика недолго колебалась — любопытство победило, так и не познав конкуренции. Она встала сбоку от неплотно притворенной двери на цыпочках, как вор, и прислушалась.

— Ну малыш, не надо, — уговаривал Макс с плохо скрытым отчаянием. — Хорошо, не буду так тебя называть. Но не надо делать из меня крайнего.

Он помолчал, выслушивая долгую отповедь. В полумраке над дверью блеснули стрелки часов — без двадцати шесть утра. Лучше времени для выяснения отношений не найти.

— Я хочу видеть нашего сына, — продолжал упорствовать Макс. — Нет, нашего. Ты не можешь взять и списать эти три года. Не можешь назначить меня отцом, а потом сделать вид, что мы чужие друг другу. Лиза, послушай…

Но его снова перебили. Надрывный женский голос летел из трубки, расстреливая Макса отрывистыми оскорблениями. Вика хотела уйти, но тело ее желало обратного. Ног она почти не ощущала, зато чувствовала, как что-то лопнуло внутри, и горячая волна поднялась до самого горла за воротником теплого свитера.

— Да послушай меня! — выпалил Макс, устав от возражений на том конце линии. — Мы можем поговорить спокойно? Что с тобой стряслось? Разве не ты у нас — образец выдержки и самоконтроля? Я просто хочу поговорить. Объяснить хочу. Можешь ты меня послушать?

Видимо, ему ответили резким отказом. И что-то прибавили в конце. Что-то очевидное, такое, что даже Вика поняла.

— Ну раз так, — протянул Макс пустым голосом. — С этого стоило начать. Спокойной ночи. Поцелуй за меня Яшку.

Разговор разбился на короткие гудки, которые отчетливо стучали в повисшей тишине, как прощальные выстрелы. Вика запрокинула голову, отыскивая в себе силы на дальнейшую дорогу, которая теперь казалась непреодолимой. Но нужно двигаться, нужно сойти с места пока не…

Удар пришелся в стену. Макс зашипел. Вика уже знала, что будет дальше: она смогла заставить себя сделать шаг в сторону, прежде чем дверь вылетела наружу, едва не задев ее. Макс шагнул в темноту и почувствовал чужое присутствие, а может узнал ее по запаху. С полминуты они смотрели друг на друга: испуганная газель на взбешенного льва. Вике стало невыносимо стыдно — как пошло оказаться застуканной.

— Тоже бессонница? — вибрирующим злостью шепотом спросил Макс. — Удивительное совпадение.

— Я не хотела, — попыталась защититься Вика, но только усугубила свое шаткое положение.

Он ринулся через густую тьму, ощупью найдя дверную ручку, чтобы вырваться из заточения. Вика недолго раздумывала: если бросит его сейчас, он уже никогда не вернется.

На этот раз под ватник набросила вязаный кардиган в пол — чей-то подарок матери. На ноги напялила шерстяные носки с пришитыми подошвами — вроде домашних тапочек. И выскользнула на улицу.

Макс сидел на нижней ступени крыльца, из-за спины его сочился в небо перистый дым. Вика молча уселась рядом, скрестив руки на коленях. Вид у нее, конечно, был чудовищный — растрепанная со сна, в дурацком ватнике, из-под которого свисают красные полы грубой вязки.

— Ну спроси, — велел Макс, впрочем, не пытаясь ни сбежать, ни прогнать пойманную шпионку. — Спроси, что я здесь делаю. Не хочешь? А я отвечу — сам не знаю.

— Пытаешься усидеть на двух стульях, — подсказала Вика, не успев прикусить язык.

Макс задумался. Вике больше всего хотелось исчезнуть, отмотать время и встать с кровати на десять минут позже. Чтобы не знать, чтобы растянуть ощущение мимолетного счастья еще на один день, покуда правда все равно не резанула бы ножом поперек глаз.

— А ты права, — признал Макс зло. — Именно так я и делаю. Но не думай, что мне в кайф.

— Я и не думаю.

— На твой взгляд, я — изверг?

— Ты — честный, — возразила Вика и даже выдавила жалкую улыбку.

— Да, и это вечно выходит мне боком.

Вика поежилась. Следы лихорадки еще ощущались в слабости и легком ознобе, но она предпочитала их не замечать.

— Лучше так, — заметила Вика негромко, — чем увязнуть во вранье и не знать, как выбраться.

— Большой опыт? — приподнял одну бровь Макс. Сигарета его истлела до самого фильтра, и он неохотно затушил ее в сырой земле.

— Кое-какой, — пожала Вика плечами. — С тех пор только честность.

— Ты или тебя?

— Меня. Но это в прошлом. Просто иногда не ожидаешь, что человек под блестящей оберткой окажется куском слизи.

— Ну-ка, давай поподробнее.

— Ничего интересного. Ездил один, обещал жениться, потом исчез. Вместе с деньгами и материнской золотой цепочкой.

— Подлец, — серьезно кивнул Макс, явно заинтересовавшись.

— Подлецом он стал, когда вернулся и стал просить на дозу, — Вику передернуло. — Жалкий, грязный, тощий. Страшно было — не знала, что люди могут так быстро усыхать живьём. Всего трясло, думала — ветром сдует с крыльца. Только глаза на лице и остались. А ведь когда-то за эти глаза… — она отвернулась, сжав зубы.

Макс молчал. Вика неизбежно начала корить себя за откровенность — зачем ему знать? Своих проблем хватает. Хотела объяснить, что он — не худший вариант? А кому — ему или себе?

— И что ты сделала? — спросил вдруг Макс каким-то надтреснутым голосом.

Вика поморщилась. Она не планировала воскрешать те дни из памяти. Но теперь они сами лезли на поверхность, слепые, но упорные, как черви после дождя.

— Пустила, — ответила она, собравшись с силами. — Ломка у него была дикая, скорую вызывала. Они же клинику и посоветовали. Согласился, руки мне целовал за то, что не бросила его. Оплатила полгода вперед, из сбережений на Машкину операцию. Тогда время еще терпело. А он через три месяца сбежал, только тапочки мои и оставил. Больше не возвращался, правда, ещё через полгода письмо прислал.

— О чем? — Макс повернулся к ней и смотрел с болезненным волнением.

— Каялся. Говорил, что совсем скатился на дно, но уже вот-вот всплывет. Что «чистый» четвертый месяц к ряду, живет в приюте при церкви какой-то, молится за меня каждый день. Что хотел бы вернуться, но знает, что таких не прощают.

— Он прав, — признал Макс. — Прощать нельзя.

— Я простила, — выдохнула Вика. — Это Бог может не простить. А я кто, чтобы судить?

— Так, не продолжай. Мне эти религиозные загоны не близки и даже совсем наоборот.

Вика в кои-то веки послушалась и не стала настаивать. От нахлынувших воспоминаний стало жарко, и она распахнула телогрейку. Макс отрешенно разглядывал будто обгоревшие остовы яблонь в саду.

— Извини, — вдруг извинился он. — Грубо вышло.

— Нормально, — Вика покачала головой. — Мы же выяснили, что честность — твое достоинство.

— Просто из-за таких вот… — он прервался, глотая грубости одну за другой. — Святых, как ты, слабые и подыхают. Нельзя прощать. Нельзя говорить, что и такой сойдет. Не сойдет. Должен взять себя за шкирку и вытащить из дерьма. А иначе пусть захлебнется, не жалко.