Греховная страсть

Глава VII

Я была в ярости, злилась на Беранже за его такое заявление. Я думала, что мы настоящие равноправные партнеры в этом деле. Ведь это я нашла и принесла ему записку с флаконом, мы вместе написали тому австрийцу. А теперь он даже не дал мне как следует осмотреть камень и спрятал книгу, которую мы вместе нашли. Я почувствовала, что он не только не допускает меня к секрету, но и вообще старается избегать меня, и затаила на него обиду, перестав с ним разговаривать. Но надеялась, что он, конечно же, придет ко мне с извинениями, замученный угрызениями совести. Однако ничего такого не произошло. Все свое время он проводил в церкви, планируя новый рельеф подаренного алтаря. Когда я приходила туда подмести или протереть пыль, он даже не смотрел на меня. Если я обращалась к нему, он отвечал намеренно вежливо и односложно.

Он не был художником, но к реставрации лика Марии Магдалины приступил сам. И надо отдать ему должное — расписывать у него получалось хорошо, и за этим занятием он проводил долгие часы. Казалось, он не мог оторваться от интереснейшей работы.

Как-то я подошла к нему и спросила, что он сделал с найденной нами книгой, он ответил уклончиво, что она должна полежать у него неопределенное время. Так шли дни.

Однажды, поздно вечером, я зашла в церковь и увидела его в коленопреклоненной позе, как и всегда в свободное время занимающегося реставрацией. Сделав очередной мазок, он слегка отстранялся, долго смотрел на Марию, потом снова принимался за работу. Он дотрагивался до нее кистью так, словно боялся причинить ей боль или, наоборот, боялся, что она вдруг оживет и рассмеется как от щекотки, глаза его при этом светились добротой и еще чем-то, чего мне не дано было понять. И тут меня осенило.

— Ты ведь влюблен в нее, Беранже, не так ли?

Он вздрогнул от неожиданности или от испуга и резко обернулся.

— Мари? Я не знал, что ты здесь.

— Ведь именно поэтому ты расписываешь ее, да? По этой причине ты засиживаешься часами возле нее с кисточкой в руках? Но это же… аморально! — Я сама испугалась слова, которое у меня вырвалось, но было уже поздно, оно вырвалось, и я знала, что оно не совсем подходило к ситуации, я хотела бы подобрать другое, но моя импульсивность помешала мне. Я сказала то, что сказала.

Он фыркнул:

— Нет ничего аморального в любви к святому. Как раз наоборот. Выражая любовь к святому, ты выражаешь любовь к Господу.

— Но почему тогда именно она? Почему не Святая Дева Мария, почему не Иисус, не сам Господь, наконец? В чем тут секрет?

Он посмотрел на свою работу:

— Из-за ее стараний. Ее слезы разжалобили Господа. Именно через ее страдания люди научились многое прощать. Если бы не она, никто из нас не был бы рожден.

— А разве люди не рождались и до того, как все это произошло с ней? — давила я на него.

— Ты рассуждаешь, как баптистка, Мари. Баптизм нас не хранит.

Я замолчала. Продолжать эту тему мне было нечем, но и молчать не хотелось. И я снова начала приставать к нему с расспросами:

— Что вы сделали с вещами, которые нашли?

— Ничего. Лежат пока. Я снова написал тому австрийцу. Я надеюсь получить от него ответ. — Тон его снова стал предельно вежливым, не выражавшим ровным счетом ничего.

Его слова оскорбили меня. Он даже не попросил моей помощи в написании письма! Обиженная, я ушла, оставив его наедине с его святой.

Я впала в меланхолию. Я чувствовала себя еще более одинокой, чем в тот год, когда он не жил в нашей деревне. Он не допускал меня к себе, в свой мир. Он сознательно избегал меня. И это было хуже всего. Он был рядом, но в то же время был недосягаем. Знать, что он рядом, и не иметь возможности поговорить с ним, обсудить что-то, получить поддержку было для меня просто невыносимо. Мне стало казаться, что он уже не тот Беранже, которого я знала прежде. Он стал другим — холодным, бесчувственным Беранже. И я полностью исключила возможность, что когда-то он может влюбиться в меня.

Я уговаривала себя оставить мысли о том, что когда-то мы можем быть вместе, он ведь, в конце-то концов, священник, и мне не подобает думать о нем так и так себя с ним вести. Надо постараться сохранить то, что еще осталось. Пусть даже это будет просто дружба.

Я стала чаще думать об увиденном под камнем. Мне было интересно, что это были за «монеты» и с чем это могло быть связано. Кто оставил нам это послание и что в этой нише может быть еще. Поскольку Беранже ничего не хотел мне объяснить, я решила попробовать докопаться до всего сама. По памяти я воспроизвела картинку, увиденную тогда. Взяла папин карандаш, бумагу, в которую заворачивали хлеб, конечно, чистую ее сторону, и нарисовала — у меня получилось довольно похоже.

Я думала, может, это какая-то старинная репродукция. Я не могла точно восстановить всех деталей по памяти — не помнила, какой именно был рисунок на арках и точную одежду людей. Но я все время думала, думала и думала об этом. Почему фигурки повернуты в разные стороны, что это за люди, возможно, это и дети, что это за животные, что они несут и куда они идут.

После долгих раздумий я решила показать этот рисунок мадам Лапорт. Если бы Беранже был со мной подобрее и поласковее, поприветливее и подружелюбнее — я, конечно же, отнесла бы свое художество ему и рассуждала бы вместе с ним. Но поскольку он сам сторонился меня, более того, сделал все возможное, чтобы оттолкнуть меня, я направилась к мадам Лапорт.

— Мишель прислала мне этот рисунок, — сказала я, — она увидела его вырезанным на какому-то камне в церкви в Карказоне.

— Должно быть, это очень старая церковь, — заметила мадам, принимая рисунок у меня из рук и долго разглядывая его.

— Насколько старая?

— Трудно сказать, но эти животные, скорее всего, олицетворяют свободу, — задумчиво сказала она, — свободу и силу. Они похожи на медведей.

— И я тоже так подумала.

— Да, подобные изображения медведей чаще всего относятся к пятнадцатому или шестнадцатому столетиям, — задумчиво добавила она.

— Думаете, так давно?

— Возможно.

Ко мне вновь вернулся интерес к жизни. Я стала расспрашивать мадам подробно об этом времени, и она охотно рассказывала мне о нем, истории, легенды, а я слушала и пыталась сопоставить ее рассказы с теми знаниями, которые были у меня. Жерар тоже рассказывал мне о них. Мы долго дискутировали с мадам на эту тему, а потом, как всегда, мадам снабдила меня книгами, в которых я могла почерпнуть что-то дополнительно к тому, что она уже мне рассказала.

Я долго просидела у нее в тот день, она все говорила, говорила и говорила, я уже почти что не слушала ее, сидела в кресле и постукивала пальцами по подлокотнику, мне было неудобно прервать ее, но она сама заметила мое отсутствие и сказала:

— Ой, Мари, прости меня. Я увлеклась, тебе, наверное, уже совсем неинтересно.

— Да нет, это был очень увлекательный рассказ.

— Я рассказала бы тебе еще больше, если бы ты точно сказала, где именно Мишель это нашла.

Я вздрогнула. Может, она о чем-то догадывается?

— Я не знаю. Она не написала мне об этом.

Она посмотрела на меня дольше обычного:

— Скажу тебе вот что: если Мишель нашла такой камень тут, в Ренн-ле-Шато, — тут можно было и больше сказать.

Вечером мои мысли перемешались у меня в голове и не давали мне покоя. Она знает, она точно что-то знает, иначе не стала бы намекать мне, что такой камень может быть тут, в нашей деревне. И она знает, что между мною и Беранже разрыв. Она и об этом знает. Я чувствую это.

За ужином я старалась ни на кого не смотреть, чтобы никто по моим глазам не мог определить моего волнения. Я все время думала о мадам и о том, что еще она знала, но не стала мне говорить. Она в своем рассказе упоминала о каком-то короле, Дагоберте Втором. Может, это каким-то образом связано с ним?

Уснуть было невозможно. Я волновалась, думая о том, что же все-таки за тайна скрыта там в этом рисунке. Почему Беранже не захотел более внимательно его изучить, почему мадам предположила, что такой камень может быть здесь, почему отношения с Беранжеом испортились, что вообще происходит?

С трудом дождавшись рассвета, ранним утром я уже стояла у двери замка. Я постучала, но мне никто не открыл, что вызвало мое удивление, так как я точно знала, что мадам встает рано. Взволнованно я пошла вдоль стены замка и увидела открытое окно мадам, и там почему-то горел свет, хотя на улице уже было достаточно светло. Может, она провела бессонную ночь, а под утро заснула, поэтому никто не открыл, а свет горит, потому что она, например, уснула в кресле с книгой?

Мои раздумья прервали шаги. Я обернулась и вздрогнула от неожиданности, увидев прямо перед собой мэра.

— Простите меня, месье, я пришла навестить мадам. Когда она будет дома?

— Мадам Лапорт уехала, Мари, — ответил он настороженно. Наверное, он очень удивился, увидев меня на пороге в столь ранний час. — Я только что отвез ее на станцию.

— Куда же она поехала? — спросила я.

— В Париж.

— В Париж? Но почему? И когда она вернется?

— Ну, не так скоро, через некоторое время. Ее старая тетушка заболела, и она поехала ее навестить.

— Ох, — только и смогла произнести я. А в голове сразу же появились странные мысли. Почему она так скоро уехала? И вчера вечером она не упоминала о своей тетушке, может, она получила известие после того, как я ушла, но все равно странно. Мысли мои снова прервал мэр:

— Прости меня, Мари, но я еще даже не завтракал.

— Ах, да, конечно же, месье, простите меня.