Цена нелюбви

— Как вы думаете, почему ему это нравится?

Я нахмурилась:

— Что-то, связанное с полетом стрелы, — фокусирование — целеустремленность — направленность. Может, он ей завидует.

Он тренируется с завидной напористостью. Во всем остальном он не видит для себя смысла.

— Миссис Качадурян, я не хочу никого ставить в затруднительное положение, однако не случилось ли в вашей семье что- то, о чем мне следовало бы знать? Я надеялась, что вы поможете мне понять, почему ваш сын кажется таким рассерженным.

— Странно. Большинство учителей считает Кевина спокойным, даже апатичным.

— Это маска, — уверенно сказала она.

— Я действительно думаю, что он немного бунтарь...

— И он бунтует, делая все, что должен делать. Очень умно. Однако я вижу в его глазах гнев. Почему?

— Ну, он не слишком обрадовался рождению сестры... Однако прошло уже семь лет, к тому же он не был слишком счастлив и до ее рождения. — Я заговорила как слабоумная. — Мы очень обеспечены... вы знаете, у нас большой дом... — Я смутилась. — Мы стараемся не баловать его, но он ни в чем не испытывает недостатка. Отец Кевина обожает его... слишком сильно. Его сестра... прошлой зимой с ней произошел несчастный случай, в котором был замешан Кевин, но его это, похоже, не очень расстроило. На самом деле почти не расстроило. Другими словами, я не могу припомнить никакой ужасной травмы или лишений. Мы хорошо живем, разве нет?

— Может, это его и злит.

— Почему достаток должен его злить?

— Возможно, он злится, что имеет все самое лучшее. Ваш большой дом. Его хорошая школа. Я думаю, в наши дни детям в некотором смысле тяжело с этим. Само процветание страны стало бременем, тупиком. Все прекрасно, не так ли? По меньшей мере если ты белый и принадлежишь среднему классу. Поэтому слишком часто молодым людям кажется, что они никому не нужны. И в некотором смысле как будто нечего больше делать.

— Разве что развалить ее.

— Да. И в истории наблюдаются те же циклы. Дело не только в детях.

— Знаете, я устала рассказывать своим детям о полной лишений жизни в таких странах, как Бангладеш или Сьерра-Леоне. Но это не их лишения. И я не могу укладывать их каждый вечер на доску с гвоздями, чтобы они оценили прелести комфорта.

— Вы сказали, что ваш муж «обожает» Кевина. А как вы с ним ладите?

Я скрестила руки на груди.

— Он подросток.

Она разумно перевела разговор на другую тему:

— Ваш сын вовсе не безнадежен. Вот почему я так хотела поговорить с вами. Он очень умен. Некоторые из его работ — вы читали, что он написал о больших американских джипах? — заслуживали награды. И я заметила, что он задает трудные вопросы, просто чтобы поймать меня, унизить перед классом. На самом деле он знает ответ заранее. Я стала ему подыгрывать. Я вызываю его, и он спрашивает, что значит логомахия. Я радостно признаю, что не знаю, и — бах! — он выучил новое слово. Ему ведь пришлось найти его в словаре, чтобы задать этот вопрос. Вот в такую игру мы играем. Он с презрением отвергает обычные способы учения. Однако, если подобраться с черного входа, ваш юноша искрится.

Я заревновала.

— Обычно, когда я стучусь в ту дверь, она заперта.

— Пожалуйста, не отчаивайтесь. Я допускаю, что с вами, как и в школе, он замкнут и саркастичен. Как вы сказали, он — подросток. Но он впитывает информацию с поразительной скоростью, если только хочет превзойти всех.

Я взглянула на часы; мое время кончилось.

— Эти массовые убийства в средних школах, — сказала я небрежно, беря в руки свою сумку. — Вы не боитесь, что нечто подобное может случиться здесь?

— Конечно, это может случиться здесь. В достаточно большой группе людей любого возраста кто-нибудь может свихнуться. Но если честно, когда я передаю стихи о насилии в администрацию, это злит учащихся. Они и должны злиться. Даже еще больше. Очень многие дети считают всю эту цензуру, обыски шкафчиков...

— Возмутительно незаконными, — заметила я.

— ...возмутительно незаконными обысками. — Она кивнула. — А многие безропотно подчиняются. Им говорят, что это для «их собственной безопасности», и по большей части они просто... принимают эти слова за чистую монету. Когда я была в их возрасте, мы устраивали демонстрации и маршировали с плакатами... — Она снова помолчала. — Я считаю, им полезно выплескивать свою враждебность на бумагу. Это безобидный стравливающий клапан. Но теперь так думают немногие. Во всяком случае, эти ужасные инциденты все еще очень редки. Я не потеряла бы из-за них сон.

— И... э... — Я встала. — Слухи о Викки Пагорски. Думаете, они обоснованны?

Г лаза мисс Рокко потемнели.

— Не думаю, что есть доказательства.

— Строго между нами. Они правдоподобны? Вы ведь ее хорошо знаете.

— Викки — моя подруга, поэтому я не могу быть беспристрастной... — Она постучала ластиком по подбородку. — Ей очень тяжело.

Больше мисс Рокко ничего не сказала. Она проводила меня до двери, улыбнулась:

— Я хочу, чтобы вы кое-что передали от меня Кевину. Скажите ему, что я его раскусила.

Я тоже часто лелеяла это убеждение, но никогда бы не стала говорить о нем таким бодрым тоном.

Желая предотвратить юридические действия, школьный совет Найака провел в Гладстон-Хай закрытые дисциплинарные слушания, на которые были приглашены только родители четверых учащихся Викки Пагорски. Чтобы снизить пафосность происходящего, собрание состоялось в обычной классной комнате. Однако событие выходило за рамки обычного, и другие три матери принарядились. (Я поняла, как жестоко ошибалась в представлении о родителях Ленни Пуга, с которыми никогда не встречалась. Я выискивала взглядом жирную «белую шваль», живущую в трейлере и одевающуюся в кричаще-яркий полиэстер. Позже оказалось, что его отец — мужчина, похожий на банкира, в костюме в тонкую белую полоску, а мать — рыжеволосая, интеллигентного вида красотка в неброском костюме явно от известного дизайнера. Так что всем нам приходится нести свой крест.) Школьный совет и тучный директор Доналд Бивонз, символизирующие незыблемость нравственных устоев, расположились на складных стульях вдоль одной стены, а нас, родителей, словно подростков, посадили за ученические стопы. Лицом к нам на четырех складных стульях сбоку от учительского стола сидели два нервничавших незнакомых мне подростка, Кевин и Ленни Пуг. Ленни все время наклонялся к Кевину и что-то шептал, прикрывая рот рукой. С другой стороны стола сидела женщина, которая, на мой взгляд, могла быть только Викки Пагорски.

Вот и полагайся на подростковые описания. Никак не старая карга; пожалуй, ей не было и тридцати. Я никогда бы не назвала ее груди большими, а попу — здоровой, хотя у нее была довольно крепкая фигура, как у женщины, съедающей свои хлопья на завтрак. Привлекательная? Трудно сказать. Курносая, веснушчатая, похожая на беспомощную, невинную девчонку. Некоторым мужчинам такие нравятся. Блеклый, коричневато- серый костюм, несомненно, был надет ради этого собрания. Наверняка ее подруга Дана Рокко отсоветовала джинсы в обтяжку и блузку с глубоким декольте. Очень жаль, что Пагорски ничего не сделала со своими волосами, густыми и кудрявыми; они торчали во все стороны и придавали ей легкомысленный вид. И очки были выбраны неудачно. Из-за круглых стекол в слишком большой оправе ее глаза казались выпученными. В них застыло выражение изумленного непонимания. Руки нервно сплетены, колени крепко сжаты под прямой шерстяной юбкой. Она напомнила мне назовем-ее-Элис после того, как Кевин прошептал ей я-не-хотела-знать-что на выпускном балу в восьмом классе.

Когда председатель школьного совета Алан Стрикланд призвал наше маленькое собрание к порядку, в комнате уже царила неприятная тишина. Стрикланд понадеялся так или иначе прояснить ситуацию без передачи дела в суд. Он сказал, что совет серьезно относится к подобным вещам, и пустился в разглагольствования о преподавании и доверии. Как он подчеркнул, он не хочет, чтобы все сказанное в этот вечер вышло за пределы этой комнаты до тех пор, пока совет не решит, какие принять меры, если потребуется. Стенографические записи предназначены только для внутреннего использования. Противореча собственной риторике, он объяснил, что мисс Пагорски отказалась от присутствия своего адвоката. А затем он попросил Кевина занять место на стуле перед учительским столом и просто рассказать нам, что случилось в тот октябрьский ранний вечер в классе мисс Пагорски.

Кевин также осознал важность дресскода и надел простые слаксы и рубашку нормального размера. Сгорбившись и отводя глаза, шаркающей походкой, как перед разговором с нами, он подошел к стулу.

— Вы говорите о том дне, когда она попросила меня остаться после школы, так?

— Я никогда не просила его остаться после школы, — выпалила Пагорски. Ее голос дрожал, но звучал на удивление убедительно.

— Вам предоставят возможность высказаться, мисс Пагорски, — сказал Стрикланд. — А пока мы выслушаем Кевина, хорошо? — Он явно хотел провести слушания спокойно и цивилизованно, а я мысленно пожелала ему удачи.

— Ну, не знаю, — сказал Кевин, покачивая опущенной головой. — Просто это было как-то интимно, вы понимаете? Я не хотел никому ничего говорить, но потом мой папа стал задавать вопросы, и я, ну, я рассказал ему.

— Рассказал ему о чем? — ласково спросил Стрикланд.

— Ну... то, что я уже рассказал мистеру Бивонзу. — Кевин сжал ладони коленями и уставился в пол.

— Кевин, я понимаю, как тебе трудно, но нам необходимы детали. От этого зависит карьера твоей учительницы.

Кевин взглянул на тебя:

— Папа, это обязательно?

— Боюсь, что так, Кев, — сказал ты.

— Ну, мисс Пагорски всегда была ко мне внимательна, мистер Стрикланд. Очень внимательна. Всегда спрашивала, не нужно ли помочь мне выбрать эпизод или не нужно ли подавать мне реплики, чтобы я запомнил свои... А я никогда не думал, что заслуживаю это, но она говорила, что я великий актер и ей нравится мое «драматическое лицо» и моя «крепкая фигура» и что с моей внешностью я мог бы сниматься в кино. Я в этом не разбираюсь. Но я не желал ей неприятностей.

— Выводы сделаем мы, Кевин, а ты просто расскажи, что случилось.

— Понимаете, она несколько раз спрашивала, не могу ли я остаться после уроков, чтобы она натаскала меня на мою роль, но раньше я всегда говорил, что не могу. То есть я обычно мог, мне особенно нечего было делать, но просто я... мне было как-то неловко. Я не знаю почему, просто было странно, когда она подзывала меня к своему столу после урока и как будто снимала ниточки с моей рубашки, но я не уверен, что они там действительно были. Или она бралась за кончик моего ремня и запихивала его обратно в петлю.

— С каких это пор Кевин носит ремень? — прошептала я, но ты зашикал на меня.

— ...А в тот раз она уж очень настаивала, как будто я должен, как будто это часть классной работы или вроде того. Я не хотел идти... я говорил вам, я не знаю почему, я просто не хотел... но похоже, что в тот раз у меня не было выбора.

Почти вся эта речь была адресована линолеуму, но время от времени Кевин исподлобья поглядывал на Стрикланда, а Стрикланд ободряюще кивал ему.