Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться

Ученики помогли ему натянуть «кальцони» — узкие штаны-трико со шнурками по верху, на бёдрах. Штаны были пошиты точно по фигуре, в обтяжку. Потом надели «камичи» — белую просторную рубаху с пышными рукавами и стоячим воротом, а поверх неё «соттовесте» — узкую куртку без рукавов с плечиками, под которыми болтались шнурки для привязывания к куртке рукавов в случае необходимости. К куртке снизу привязали шнурками «кальцони». Теперь настала очередь чулок и «брэ» — брюк до колен. Поверх них привязали не очень объёмный гульфик. Наряд завершил кафтан с буфами на плечах и объёмными рукавами, а также пояс, к которому пристегнули шпагу. Кошелёк Караваджо благоразумно спрятал под кафтан. Осмотрев себя в зеркале и надев на свою курчавую шевелюру нечто среднее между плоским тюрбаном и пышным беретом, Караваджо сделал пару хороших глотков из кувшина с вином и отправился искать приключений.

Спящий, хорошо начитанный по исторической тематике, знал кое-что о жизни в Италии на исходе средневековья. Сопровождая Караваджо во сне в его передвижениях по Риму, по его злачным местам и местам развлечений, ОН теперь как бы воочию наблюдал знакомую ему по литературе римскую действительность того времени.

Раздробленная на множество мелких государств, Италия на рубеже 16 и 17 веков все ещё оставалась в состоянии, как формулируют некоторые исследователи, «запущенного морально-нравственного кризиса». В поисках лучшей доли в Рим стекались как талантливые умы и мастера, так и обездоленные со всей страны. Город был переполнен ворами, грабителями, нищими попрошайками, куртизанками и проститутками. Находиться на улице не только ночью, но иногда и днём, было небезопасно. Поэтому Караваджо, несмотря на формальный запрет на ношение оружия, никогда не выходил на променад без шпаги.

Господствующими чертами поведения римлян той эпохи были «эгоизм и себялюбие». Нормой жизни стала жестокая месть чуть ли не за любую обиду. Кровная месть, привнесённая на Апеннинский полуостров варварами-германцами, разгромившими Западную Римскую империю более тысячи лет назад, укоренилась в Риме настолько, что стала не только обязательной нормой жизни. Судебными решениями она была возведена, по сути, в ранг обязанности римлянина. Отказ от кровного мщения за обиду считался позором, и суд в этом случае нередко становился на сторону ответчика-обидчика, а не истца, презревшего своё право на кровную месть.

Гипертрофированный характер приобрело в Риме понятие чести. И в верхах общества, и у простолюдинов. Слово «честь» было у всех на устах по любому поводу, но каждый трактовал его исключительно в эгоистическом ключе, часто маскируя им свои пороки.

Сам по себе Художник был человеком с высоко развитым чувством собственного достоинства, презирающим обман, шулерство, мошенничество, воровство. Впрочем, он был порядочным в той мере, в каком порядочность понималась в тогдашнем Риме. И все же, находясь в среде людей, исповедующих эти пороки, он нередко оказывался в роли борца за справедливость и попадал в конфликтные ситуации. Сам он без достаточной причины редко начинал большую бузу. Но если кто-то из его друзей или спутников затевал драку, Караваджо самоотверженно поддерживал приятеля, невзирая на то: прав тот или нет. Нередко случалось, что в полицию попадал он, а не зачинщик ссоры. Так его несколько раз подставлял Лонге — его частый спутник по прогулкам по ночному Риму, всегда и везде искавший острых ощущений бузотёр.

Для Караваджо поводом для драки был также любой намёк на его внешность и невысокий рост. Будучи человеком от природы очень эмоциональным, он в конфликтах нередко обнажал шпагу, а иногда и использовал её. Спящему привиделась сценка, знакомая ему из литературы, когда Караваджо в ответ на оскорбление ударил противника шпагой по лицу. Правда, плашмя, но кровь появилась и Караваджо был препровождён в полицейский участок. Следствием этого происшествия станет вскоре его бегство из Рима.

Стремление простолюдинов Рима любыми способами вырваться из нищеты, привело к невероятному расцвету в городе азартных игр и тотализаторов. Правительство пыталось с этим бороться. Ремесло игрока было объявлено позорным занятием. Но удачливые игроки становились кумирами бедноты и ряды искателей счастья только умножались.

Сама природа эмоционального до экспансивности Караваджо делала его азартным игроком. Кроме карт, он любил играть в «мяч» — некое подобие примитивного тенниса. Проигрывать не любил, подтасовки пресекал без промедления, и это приводило к выяснению отношений между игроками, к оскорбительным пререканиям с болельщиками соперника, в конечном счёте — к потасовкам.

Спящему порой казалось, что ОН не только наблюдает за Художником, но и принимает участие в его буйных пирушках. ОН знал о преждевременной и таинственной смерти Караваджо и очень о ней сожалел. Во сне ОН не раз примерял на себя роль чуть ли не ангела-хранителя, предупреждающего Художника об опасности. Желание не допустить трагедии было столь велико, что сценки, где ОН спасает Художника от смерти, вновь и вновь его посещали. Чаще это происходило на улицах города. Своими криками ОН старался привлечь внимание Караваджо к опасности. И это ему удавалось до поры, до времени. Но однажды ОН ничего не смог сделать.

Ему привиделась грязная, полутёмная траттория, где веселился Караваджо в компании своих приятелей. Он весел, с ним его лютня и он, откликаясь на просьбы сотрапезников, играет и поёт. Сидящие за столом дружно ему подпевают. Но не всем в кабаке это нравится. Из зала сыплются оскорбления и угрозы, требования прекратить «козлиное блеяние». Им отвечают не менее вызывающими криками и издевательскими куплетами хором о «глухих баранах». Внезапно Спящий замечает за спиной поющих тень с клинком в руке. В предчувствии опасности у него в бешеном ритме заходится сердце, и ОН кричит Художнику: «Микеле, оглянись, берегись нападения сзади!». Но Караваджо его не слышит, он весь поглощён противостоянием с критиками его певческого таланта. А он его за собой признавал. Снова и снова Спящий выкрикивает своё предупреждение, но тщетно. Его крики заглушаются пением.

ОН чувствует, что задыхается от волнения, от страха за Караваджо, от натуги, с какой кричит… Но вот картинка расплывается и затягивается уже привычной ему серо-чёрной пеленой.