Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться

СОН В ЭЛЕКТРИЧКЕ

ОН провёл в Москве весь день, просто гуляя по знакомым со студенческой поры местам, с удовольствием разглядывая быстро хорошеющий город. Но картина Караваджо шла за ним по пятам, время от времени всплывая в памяти и мешая ему наслаждаться прогулкой. Какая-то безотчётная тревога продолжала подтачивать его настроение, и ОН решил возвращаться домой.

Сел в предпоследнюю в этот день электричку. Народу было немного. Домой возвращался подмосковный трудящийся люд, неизменно с бутылкой пива почти у каждого мужчины, и большая компания погулявшей в Москве молодёжи. В вагоне было шумновато. Молодёжь была отвязная: болтала и смеялась в полный голос. И ОН подумал, что в таком шуме-гаме и захочешь — не заснёшь. Прежде ОН старался никогда не спать в электричках. После того, как однажды, забывшись в дрёме, проехал свою остановку и потом замучился с возвратом.

Ехать ему сейчас предстояло не меньше часа. Какое-то время активная жизнь подвыпившей молодой компании развлекала его. Но время было позднее, эмоциональная и физическая нагрузка прошедшего дня дали себя знать, его веки сами собой смежились, и он задремал.

И сразу оказался в просторном помещении, хорошо освещённом солнцем через большой почти круглый проем в потолке. Судя по строительным лесам вдоль стен, здание находилось в процессе либо ремонта, либо перестройки. В тени одной из стен стояло на козлах подобие стола, сколоченного из досок. Он был заляпан разноцветными пятнами и заставлен глиняными и стеклянными кувшинами, ступами, банками и баночками, в щели между досок были вставлены на сушку кисти разных размеров. На дальнем уголке стола на тряпице, когда-то имевшей белый цвет, лежали: полголовки сыра, несколько луковиц, что-то напоминающее лепёшки.

Два курчавых паренька почти херувимской наружности, стоя по разные стороны стола, напротив друг друга, энергично толкли и размешивали что-то в небольших посудинах. На них, кроме грязных фартуков и куска ткани вокруг бёдер, ничего не было. Один работал голыми руками, у другого на кистях было что-то вроде тканевых перчаток. Время от времени они поднимали свои песты к лучам солнечного света, разглядывая цвет краски на них. При этом они непрерывно болтали, смеялись, подначивая друг друга. Иногда в их разговоры вклинивались голоса с нижнего яруса строительных лесов, с которого свешивались ещё две черные головы. И одна из них, судя по длине волос и звонкому голосу, была девичья.

В какой-то момент растиратели красок заспорили, к кому пойти сегодня вечером: к вдове синьоре Кастеллони или к братьям Маттератти. И там, и там намечались маскарады и кому-то из гостей под маской наверняка захочется получить удовольствие. Может быть, удастся прихватить оттуда домой что-нибудь из еды. Решили, что разделятся, чтобы не соперничать друг с другом, как прошлый раз, если спрос будет небольшим. Теперь заспорили — кто к кому пойдёт. Никто не хотел идти к братьям. Скуповаты, мол, они и грубияны несносные, могут и прогнать, и побить.

Их спор был прерван резким голосом, потребовавшим помыть кисти и принести краски телесного цвета. Оба юноши бросились к станку, на котором вертикально стояло огромное полотно высотой не менее трёх метров. На нем уже был нанесён тёмный фон по краям, тщательно выписана голова пожилой женщины с выражением глубокой печали на лице. В стадии завершения находились две головы молодых красивых девушек. Контуры двух стоящих мужских фигур, а также фигура Христа, были только обозначены.

Задремавший пассажир электрички ясно сознавал во сне, что видит будущую картину Караваджо «Положение во гроб» в процессе её создания, и понимал, что пожилая женщина на холсте должна олицетворять мать Иисуса. Но лицо её почему-то было лицом его давно умершей родной матери. Подсознание вытолкнуло её образ из своих недр без всякой, казалось бы, связи с тем, что ОН сейчас видел во сне.

В молодости ОН доставил матери немало огорчений, и в памяти его навсегда осело печальное выражение её лица в окне, когда ОН, в очередной раз надолго покидая дом, оглянулся, чтобы помахать рукой на прощание. И именно это выражение ОН видел сейчас на лице матери Иисуса. Этот образ изредка посещал его, пока она была жива. Чаще всего тогда, когда его совесть вдруг напоминала, что у него где-то есть бесконечно любящая мать, обременённая серьёзными болячками и заботами о младших двух детях, тоже не ставших для неё подарками судьбы. ОН бросался к столу написать письмо. Но письма эти были почти всегда короткими и не сильно отличались по содержанию. Обычно спрашивал о здоровье, как и что у них там в семье, а о себе отделывался привычными фразами, которые сводились по смыслу к словам: «у меня все нормально, жив, здоров, работаю».

После смерти матери — это тревожное выражение её лица стало постоянным укором для его совести. Потому что и «доглядеть» её толком, ОН не сумел. После смерти отца забрал к себе на другой конец страны. Но нашла коса на камень: мать и его жена. Жена проявила качества характера, о которых он раньше даже не догадывался, и которые никогда не хотел бы в ней увидеть. Впоследствии, когда сын встанет на ноги, ОН с ней расстанется. А тогда, не в силах видеть такой разлад и не желая принимать чью-либо сторону, ОН поселил мать в отдельной квартире.

И обрёк её на одиночество. Стараясь, чтобы она ни в чём не нуждалась, забегал часто, но не задерживался, так как постоянно был чем-то занят. Это были 90-е, копейку на содержание семьи приходилось собирать на подработках сразу в трёх местах. По выходным мотался по базам за продуктами. Где-то удавалось достать коробку китайской тушёнки или флягу пальмового масла, в другом месте ящик мороженных американских окорочков, ещё где-то — пакет сухого молока.

А тут ещё инфаркт случился, совсем не кстати. Мать жаждала общения, воспоминаний о былом, рассказов о его планах, о том, как и что у него на работе, а ОН думал о том, как бы побыстрей добраться до своей квартиры, до своего рабочего стола, а то и до дивана, до подушки.

Устав от жизни, от болячек, а ОН знал теперь, что и от его недостаточно внимательного отношения к ней, она решила уйти из жизни и отказалась от лекарств и пищи. Ни ОН, ни наблюдавшие её врачи не смогли её переубедить. Она умерла тихо ночью, ОН проснулся от её последнего вздоха-стона. С этого часа чувство вины перед ней никогда уже его не покидало. Оно становилось ещё более острым, когда вспоминал, КАК ОН её хоронил.

Она ушла в сезон почти непрерывных июльских ливней, тайфунов, характерных для Дальнего Востока. Откладывать похороны было нельзя. И хоронить пришлось в дождь. Могильщики с трудом поддерживали могилу в относительной сухости. Поэтому гроб почти без промедления опустили в яму и тут же засыпали раскисающей глиной. Приехав на следующий день, ОН обнаружил, что земля опустилась, могильный холмик ушёл в яму, залитую водой доверху. Пришлось ее вычерпывать и формировать новой холмик. Тяжёлый осадок от всего этого остался с ним навсегда и усугублял его чувство вины пред матерью.

И вот теперь во сне ОН видел свою мать у края могильной ямы, предназначенной для её сына. ОН был уверен, что это его должны опустить в гроб, но себя на полотне не видел. Все его внимания сосредоточилось на художнике небольшого роста, который стоял рядом со станком сразу на двух разновеликих табуретках. ОН сразу узнал в нем Караваджо. Глаза чуть навыкате, усталое, несколько помятое лицо мужчины явно за тридцать лет. Волнистые, густые, немного спутанные волосы, но одновременно аккуратная бородка клинышком и подкрученные усы. Отложив кисть, он что-то прихлёбывал мелкими глотками из кувшина в ожидании спешащих к нему ребят….

И в этот момент электричка резче, чем обычно, притормозила. Сосед по вагонному сидению, собираясь на выход, задел его колено и придавил стопу. ОН открыл глаза и не сразу сориентировался. Шум, голоса, которые ОН только что слышал во сне, продолжали звучать почти в той же тональности и здесь, в вагоне. На сиденьях сзади него и впереди весело болтали парни и девчонки. Он глянул на часы. Оказывается, дремал всего десять минут.

ОН слышал вокруг себя русскую речь, а в голове его ещё свежи были отзвуки иного языка, похожего на итальянский. Неужели во сне ОН слышал итальянскую речь и понимал её? И эта речь должна была быть староитальянской, ведь Караваджо жил на рубеже 16 и 17 веков. В это было трудно поверить. Невозможно поверить.

ОН задумался. В своё время его ограниченная память не позволила ему освоить ни одного языка, кроме азов английского. ОН не знал итальянского, но мог отличить его звучание от других. С этим языком у него было кратковременное давнее знакомство, когда внучка выбрала в продвинутой школе итальянский в качестве дополнительного предмета. По настоянию жены, ОН собрался ей помогать. Накупил пособий и примерно с месяц возился с ними, слушал записи итальянских уроков, пытался проговаривать отдельные фразы. Занятие это было скучное, и ОН иногда крепко засыпал с наушниками на голове под монотонное менторское бормотание с диска. Но внучка, как всегда — вдруг, передумала и перешла на изучение испанского. Какое-то время ОН ещё продолжал заниматься итальянским из личного интереса, так как слышал, что изучение иностранных языков сохраняет и укрепляет память. Но хватило его ненадолго, и ОН засунул пособия в дальний ящик.

С такими скудными познаниями в языке мог ли ОН сейчас понимать смысл сказанного на итальянском? Может быть, даже на староитальянском, то есть, тосканском? А ОН прекрасно понимал этих молодых людей, которых видел во сне, понимал их скороговорку, римский жаргон, все эти словечки, граничащие с неприличными выражениями.

Это было просто невероятно! И ОН отдавал себе в этом отчёт. ОН никогда не замечал за собой каких-либо экстрасенсорных или каких-то там ещё необычных возможностей или способностей. ОН не верил в мистику, эзотерику ни в каких их проявлениях. Больше того, ОН прежде не запоминал своих снов. Напрочь, никогда, как бы ни старался пробудившись утром, что-то выковырнуть из памяти. Правда, никогда и не переживал из-за этого. Но сейчас сон жил в нем, ОН его отчётливо помнил и это было поразительно. Сам сон был удивительным, как продолжение его видений и чувств на выставке, только в другой интерпретации. Как сценка из какого-то фильма про средневекового художника. Или галлюцинация. ОН не верил сам себе и впервые в жизни забеспокоился, что сон может пропасть, исчезнуть, как это было всегда с его снами. И, самое главное, ОН не сможет проверить, так ли все было там, в мастерской Художника, с этим итальянским языком.

ОН попытался немедленно вернуться назад в сон, пока тот ещё стоял перед его глазами, цеплялся за память. Стараясь обособить себя от окружающей обстановки в вагоне, забыв всякую предосторожность, ОН вновь закрыл глаза. Натужная попытка заснуть не сразу дала результат. Лишь мысленно вернувшись в выставочный зал к полотну «Положение во гроб», ОН вновь погрузился в сновидение. Но это была уже другая картинка, другая комната.

Раньше ОН не присутствовал в мастерской Художника, наблюдал происходящее в ней как бы на экране. Сейчас же ОН ощущал, что сам находится в комнате. Перед ним на небольшом отдалении задняя сторона станка-мольберта. На нем огромное полотно, обращённое к нему обратной стороной. ОН видит, как слегка прогибается ткань в том месте, где с лицевой стороны по ней проводят кистью. Художника сначала не видно. Потом его лицо стало появляться то с одного края подрамника, то с другого. И это было лицо Караваджо, несомненно. С помощью рукоятки кисти Художник, прищурившись одним глазом, снимает размеры изображаемого объекта. И ОН понимает, что этим объектом ОН и является. В какой-то момент ему кажется, что его взгляд и взгляд Художника встречаются. И в глазах Художника он видит себя, лежащем на спине на каком-то тряпье почти в позе Христа на картине Караваджо «Положение во гроб». Совершенно нагой, прикрытый лишь на чреслах отрезом белой ткани. Над ним склонилась его мать. Больше никого рядом нет.