Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться

ПАЦИЕНТ ПАЛАТЫ № 21

Дежурная медсестра на посту, услышав зуммер тревоги из палаты № 21, бегом бросилась к ординаторской.

— Семён Иванович, двадцать первая, коматозный, — резко распахнув дверь в кабинет, крикнула она на бегу дежурному врачу.

На экранах мониторов они увидели, что пульс больного подскочил до 110, давление до 170, другие приборы, подключённые к голове, фиксировали оживление процессов в мозгу. Врач не успел ещё разобраться в показаниях, как с койки прозвучал хриплый крик скороговоркой: «Michele! Boda! Lama! Attento all’attacco da dietro!». И сразу же: «Attento da dietro, Michele! Guardaге in dietro!».

Врач и сестра переглянулись и какое-то время напряжённо ждали продолжения, внимательно наблюдая за больным. Лицо его оставалось совершенно неподвижным, только на шее и на висках чётко проступили интенсивно пульсирующие кровеносные сосуды, и ускорилось дыхание. Показания приборов держались на высоких значениях ещё около минуты и затем медленно вернулись к изначальным.

— Ты запомнила, что он сказал? — обратился врач к сестре.

— Не уверена, что-то вроде: «Микеле, атэнтцьоне, — припоминала она, — какая-то атака что ли, дьетра, ещё кажется. Похоже на итальянский».

— Да, да, кажется, именно так, а ещё: «бада, лама, атэньцьоне дьетро». Запиши, чтобы не забыть, а также все показания приборов в тот момент, — приказал врач и, повторяя в задумчивости слова больного, приступил к его осмотру.

Оставив сестру в палате продолжить наблюдение за больным, врач отправился в ординаторскую, где имелась довольно приличная полка с медицинскими справочниками и словарями. В своё время, в годы учёбы в мединституте, ему легко давался курс латыни, который вёл хорошо владеющий современным итальянским языком преподаватель. И сейчас врач уловил во фразе больного знакомое звучание. Он почти не сомневался, что это был итальянский язык. А слова как будто несли какое-то предупреждение.

Он быстро нашёл то, что искал. Фразу больного можно было перевести так: «Микеле, осторожно, кинжал сзади, оглянись, берегись нападения».

Назавтра врачи отделения обменялись своими догадками и предположениями, что означала эта фраза. Не исключалось, что больной во сне вновь пережил потрясение, случившееся с ним перед тем, как он потерял сознание в электричке, и приведшее его в состояние летаргического сна. То, что фраза была произнесена на итальянском, подтверждало предположение, возникшее ещё в районной больнице, о том, что проблемный пациент является иностранцем, скорее всего, итальянцем.

И для всех стало очевидно: летаргический больной видел сны. По мнению одних, это можно было рассматривать, как признак грядущего пробуждения. Другие полагали, что дело близится к критической фазе заболевания, исход которой непредсказуем.

***

Возбуждение, которое ОН пережил во сне в связи с желанием предотвратить смертельную опасность, угрожавшую Художнику, вернуло тематику его сна к картине «Положение во гроб». В его сознании трагические судьбы Художника и этой его картины были явлениями одного порядка и были неразрывно связаны. Обе они завершились смертью: буквальной смертью Караваджо и фактической смертью картины — ее забвением, последовавшим вслед за отправкой её в церковные подвалы на двухвековое заточение. И произошли эти события почти одновременно.

После драки с известным и влиятельным римским нотариусом, в ходе которой Караваджо нанёс ему удар шпагой по голове, он был вынужден покинуть Рим. (По мнению некоторых авторов конфликт возник между претендентами на одну и ту же известную в Риме куртизанку). Спустя недолгое время в город пришли вести о таинственной гибели Художника.

Церковь воспользовалась отъездом Художника, чтобы избавиться от его картины «Положение во гроб». Переписанное после критики церковников полотно, было выставлено в одной из римских церквей и пользовалась популярностью у прихожан. Высоко оценивали его даже враги Караваджо. Но отцов церкви смущал реализм картины, её потрясающая жизненная достоверность. Под предлогом демонстрации картин на библейские темы других художников её просто извлекли из ниши в церкви и снесли в подвал, где она будет оставаться в течение последующих двух веков. А чтобы пресечь возмущение верующих, недовольных удалением полотна, в освободившуюся нишу в 1608 году поместили выдающийся триптих молодого Рубенса, к тому времени уже также успевшего завоевать любовь римских граждан.

ОН знал эту историю изгнания картины «Положение во гроб». И она всегда воспринималась им, как действительное погребение. Ещё в реальной жизни в его никогда не спавшем воображении возникала картина, как монахи, повернув огромное полотно набок (этого требовали низкие своды церковных подвалов: в высоту картина достигала трёх метров, в ширину — двух), тащат его без должного почтения по каменным сырым темным переходам в скудном свете смоляного вонючего факела. При этом фигура Христа оказывалась перевёрнутой головой вниз и это обстоятельство воспринималось им особенно болезненно.

А сейчас во сне, травмированное смертью Художника подсознание, демонстрировало ему перенос не картины, а его самого в сырое подземелье. ОН был готов к чему-то подобному ещё тогда, когда стоял рядом с полотном на выставке, ощущая могильные запахи, когда обнаруживал себя во сне в мастерской Художника на месте Христа на холсте картины. Сейчас произошло совмещение этих двух проекций, и процесс его погружения в могилу преобразился в мучительное волочение его обнажённого полумёртвого тела по церковным подвалам.

Четыре монаха тащили его за руки и за ноги по подземным переходам. Впереди кто-то шёл с факелом, его отблески скользили по стенам, сочащимися мокрой зеленоватой слизью. Его сотрясала дрожь, глаза заливал холодный пот. ОН был крупным человеком, и временами худосочные носильщики не удерживали тело на должной высоте от пола, и оно шаркало по влажному, грязному камню. ОН содрогался от этих холодных, мокрых соприкосновений, но боли не чувствовал. Наконец, его бросили на голый холодный пол, ногами подтолкнули вплотную к столь же холодной и мокрой стене. И сразу же ушли. Он ещё какое-то время слышал гулкий стук и шарканье грубой обуви его могильщиков по каменным плитам пола, видел все удаляющиеся и уменьшающиеся пляшущие отблески факела на стенах. А затем наступили полная темнота и тишина. ОН с облегчением глубоко вздохнул и задохнулся промозглым воздухом каменной могилы. Раскашлялся так, что в его мозгу как будто что-то лопнуло, и подсознание выбросило перед ним картину Курта Гольбейна «Мёртвый Христос во гробе». Глаза Спасителя, которые ранее он видел на репродукциях картины чуть прикрытыми веками, теперь были распахнуты и смотрели ему прямо в душу, как бы спрашивая: «готов ли ты последовать за мной?». Но он был атеистом до последнего атома своё тела даже в смертный час и не преминул уточнить:

— «Последовать» — в смысле уверовать в тебя или предлагаешь истлевать вместе с тобой в могиле? Я бы предпочёл первое, но, похоже, поздно…

Прежде, чем его сознание заволокла уже привычная ему чёрная патока безвременья, успел ещё подумать:

— Ну вот и все. Нашёл своё последнее пристанище. Сейчас вся жизнь должна пронестись перед моими глазами. Наконец, приоткроется тайна моего детства.

ОН всегда сожалел, что его память почти ничего — ни хорошего, ни плохого — не удержала из этого раннего периода его жизни. Последней надеждой вспомнить хоть что-то была его вера в этот стереотип представлений живых людей о последних минутах умирающего, когда якобы должна развернуться подробная лента всей прожитой жизни.