Нечего бояться

— Здравствуйте, — говорю, — Василь Михалыч! Вы тоже с утра на ногах?

Он смеется:

— Здорово, Черешня! Какое утро, солнце уж высоко! Заспалась с дороги?

А и правда, по здешним меркам уже половина дня прошла. Я чего-то невнятное промычала и тоже устроилась поближе к блинам. Сто лет таких не ела, кружавчатых, с пылу с жару, с хрустящими краями, и чтобы уютный блинный чад на весь дом… Только вот кофе у тети Любы в доме не водится, как выяснилось, даже растворимого. Ну ладно, можно и чаю, по старинке, с вареньем девяти сортов. Василь Михалыч в стакане ложечкой позвякивает и спрашивает серьезно так:

— А ты, значит, приехала тетку проведать? По хозяйству помочь?

Это они тут, видать, без меня посмеялись уже потихоньку над тем, какая из меня помощница.

— Да ну, какое теперь хозяйство, — вздыхает тетя Люба. — Так, баловство одно. Скотину давно уж не держу, а остальное… крышу вот только в сарае починить, но это уже по весне.

— Ты бы летом лучше приезжала, — говорит Василь Михалыч. — Когда ягоды пойдут. У нас теперь народу мало, собирать некому. Или под осень, когда яблоки. Я в том году девять мешков набрал, а куда их столько?

И смотрит на меня поверх стакана, не улыбается даже, только возле глаз морщины собрались. Но тут уж я сама прыснула, не удержалась, как вспомнила про те яблоки.

Мне лет восемь, наверно, исполнилось, когда мы это устроили. Я, Женька и Саня Пикулев. Они-то постарше были, я с ними не особо водилась, а тут как бес попутал… Подбили они меня залезть ночью в сад к Василь Михалычу и набрать там яблок. Главное дело, яблок этих у всех было навалом, девать некуда. У него, правда, какой-то особенный сорт, розовые такие и душистые… Но ему не жалко было, попросили бы — насыпал бы нам полведра просто за спасибо. Он только с виду суровый, я его побаивалась, когда маленькая была, а так вообще-то старик не вредный. Ну Женька с Саней, понятно, оторвы, у них и похлеще случались подвиги. Но я-то зачем в это ввязалась? Ума не приложу...

А кончилась эта наша затея бесславно. Дождались мы темноты, перелезли через забор, я платье еще порвала, потом Саня на дерево забрался, потряс его, яблоки так и посыпались… и тут у соседей где-то завыла собака, прямо под боком. Чья — непонятно, нашу Шустру я бы узнала (да она бы нас и не выдала, умница была), а Василь Михалыч собак не держал, иначе мы бы к нему так смело не сунулись. Но завыла она совсем рядом, да так пронзительно и злобно, что Саня с яблони кубарем скатился, и рванули мы все через грядки и обратно через забор. Тут уж я сплоховала: завизжала со всей дури, перебудила народ… Ох и влетело нам тогда! И больше всего — от тети Любы. Меня-то родители не сильно ругали, больше удивились и посмеялись потом, но тетя Люба прямо взбеленилась. Отец ее даже урезонивал: было бы из-за чего шум поднимать. А Василь Михалыч так и вовсе не сердился. Но историю эту, видать, тоже запомнил, вон не упустил случая поддеть.

— Василь Михалыч, а что это за сорт такой? Я с детства таких яблок больше нигде и не видела.

— Вот не скажу даже. Не знаю.

— Как это?

— Так не я ж их сажал. Я ведь на той стороне жил, за оврагом, а когда сюда перебрался, эти яблони тут уже были.

Да, вон оно как… Мне-то по малолетству казалось, Василь Михалыч так всегда тут и жил, за забором, бобылем, с одними яблонями. А у него ведь, если подумать, до этого целая жизнь была. Сколько ему лет, интересно? Немолод ведь уже, а присмотришься — жилистый такой, еще крепкий, хоть и усох немного с тех пор, как я его в последний раз видела, и глаза старческие, желтоватые, а все же смотрят ясно, прямо даже пронзительно. Это все потому, что пил он умеренно, сколько я его помню. Вот и дожил до таких лет, и еще всех нас переживет.

Тетя Люба наконец тоже присела поесть, и завели они какой-то нудный разговор про крышу, которую надо чинить, и про Люську, которая взбесилась, стукнула Борьку, сломала ворота и сжевала чью-то простыню с веревки… Из последнего стало ясно, что Люська — это, скорее всего, корова.

Пока я нагрела воды, пока помыла посуду, Василь Михалыч домой засобирался. Тетя Люба ему говорит:

— Блинков-то возьми! Разогреешь на сковородке.

А он ей:

— Да зачем это? Мне вроде без надобности.

Вот чудак. Что за странный вообще вопрос — зачем человеку блины? Ну и ладно, ему не надо — нам больше достанется.

Дорогу замело так, что я до магазина еле доковыляла. Тетя Люба вообще отговаривала туда идти, но должна же быть от меня хоть какая-то польза. Да и кофе надо все-таки купить. Не догадалась я из города-то привезти, придется уж тут брать, какой найдется.

Стою, в общем, смотрю печально на полку, где чай-кофе выставлены, слушаю краем уха, как кассирша с какой-то женщиной болтает. Поначалу не особо вслушивалась, а потом вдруг интересно стало, когда поняла, о чем речь. И женщину узнала, забыла только, как звать. Учительница, в райцентре в школе работала. У Сани она классной была несколько лет, я про нее наслышана. Строгая такая тетка, даже я при ней робела, хотя в ту школу ни дня не ходила. Вот уж на ком годы сказались, и не узнать, если б не голос.

— Да вы чего волнуетесь? — говорит кассирша. — Найдется, куда он денется-то? Запил небось, вот и все дела.

— Да он же непьющий!

— Он-то? Вадим непьющий? Ну да! — кассирша прямо рассыпалась вся дробным щекочущим смехом. — Кабы не пил, так небось не сидел бы на паперти!

— Паперть — это в церкви, — говорит учительница сухо. — А у вас просто крылечко. Ясно? Если придет, скажите, что я про него спрашивала.

— Да скажу, чего ж не сказать? — кассирша поджала губы и явно обиделась, но раздражение свое предпочла обратить на меня. — Девушка! Эй! Да-да, вы! Вы чего там стоите уже полчаса? Будете что брать — так берите, а то я на обед закрываюсь.

И ведь, главное, я же не одна там была. Еще какой-то здоровенный смурной парень в оранжевой курточке там топтался с двумя бутылками водки. Закуску, видать, выбирал, да все не мог решиться. Набычился весь, глаза бессмысленные. Куртка такая жизнерадостная, как мандарин, и к угрюмой его физиономии совсем не подходит. Ну правильно, к такому лезть с замечаниями — себе дороже, поэтому кассирша ко мне прикопалась.

Я быстро набрала все, что купить хотела, расплатилась и заковыляла обратно по сугробам. Хоть и мороз, а прямо жарко стало, как в детстве бывало, когда я холода не боялась. И вообще словно в детство окунулась, в прошлую жизнь, или даже в позапрошлую. И магазинчик этот с мутными стеклами и тремя кривыми ступеньками у входа все тот же, и даже вот Вадим, оказывается, все еще жив, хоть и запропал куда-то.

Для всех нас, даже для детей, он был просто Вадим и все. Ни отчества, ни фамилии, хотя возраст у него уже тогда был… ну, неопределенный, но ясно, что почтенный. Вадим был наш местный… как его назвать-то, даже не знаю. Нищий, попрошайка, забулдыга? Сидел у входа в магазин, подстелив газетку, выставив в сторону изуродованную ногу, на пол перед собой клал засаленную кепку, куда ему кидали мелочь. Я тоже оставляла ему деньги — много, даже неприлично много, я это понимала по изумленным лицам случайных свидетелей. Но подавала я, только когда Вадим на меня не смотрел, не пытался завести свой бессвязный разговор, не стучал костылем с железным наконечником по бетонному парапету так, что стук отдавался в зубах у тех, кто стоял рядом. А если он меня замечал, я поскорее отворачивалась и торопилась проскользнуть мимо, ругая себя, злясь неизвестно на кого и боясь неизвестно чего.

Хотя вообще был Вадим человек совершенно безобидный, даже худого слова никто от него никогда не слышал. Жил на отшибе в угрюмой развалюхе, а как он дошел до такой жизни — я по малолетству не интересовалась. Когда попривыкла, то и бояться перестала и вместе со всеми воспринимала его просто как деталь местного пейзажа. Один только раз, помню, здорово он нас всех удивил. Саня рассказывал, пришел он как-то вечером к своей классной за книжкой, чтобы сочинение писать. А у нее на кухне Вадим, пьет чай с пирогом и беседует с ней, культурно так. Костыль свой в угол поставил, а сам сидит себе спокойно, как будто так и надо. Саню тоже усадили чай пить, он до того обалдел, что не успел отказаться. И так они там все втроем сидели за столом и разговаривали. Вадим книгу у него в руках увидел — «Слово о полку Игореве», взял ее, раскрыл на середине и начал что-то учительнице втолковывать, только Саня вконец офигел и ничего не понял. Запомнил только, что про каких-то князей и какую-то птицу на дереве, что ли, а потом про Гумилева. И про стихи еще. Потом Вадим чай допил и ушел, а на следующий день снова сидел на крылечке у магазина. Я тогда сразу же про это маме рассказала, а она — тете Любе, а та только плечами пожала. Вадим-то тоже человек, любит посидеть в тепле и чтобы с ним как с человеком разговаривали, да только кто его домой к себе пустит? Нашлась вот добрая душа, он и рад.

Тети Любы дома не оказалось, я поскучала немного, да и занялась делом. Полы перемыла, занавески постирала, сковородки начистила, так и день прошел, а тети Любы все нет. Я уж запереживала, но она все-таки явилась. Озабоченная и сердитая, даже не заметила, какую я красоту в доме навела. И огорошила меня новостью: у какой-то ее приятельницы в райцентре мужа положили в больницу, и сама приятельница, значит, тоже должна к нему в больницу ехать, а дома дитя малое без присмотра. Ну и придется тете Любе по-быстрому к ним метнуться, с ребенком посидеть, потому что больше некому.

— Теть Люб, — говорю, — а как же я? Мне тогда тоже надо домой ехать, но мне ведь до станции сегодня уже никак не добраться.

Она удивилась:

— Зачем это? Куда торопишься? Я там переночую, да завтра уж и вернусь.

Ну да. Так-то логично. Просто очень уж не хочется мне оставаться на ночь одной в деревенском доме, даже в этом, с детства знакомом. Боюсь я их, опять же, с детства. По ночам что-то скрипит и шуршит, то в подполе что-то завозится, то под крышей… И из дома нос высунуть страшно — темнота в углах гнездами густится, а в сарае и в бане за закрытыми дверями черт знает что происходит. Но стыдно признаваться, что я такая трусиха, и я только сказала:

— А печка? Топить же надо, а потом заслонку эту задвигать, я ведь не умею ничего этого… Я не угорю тут до твоего приезда?

— Так натоплено же, ты там просто ничего не трожь. До завтра тепла тебе хватит.

Ну ладно, хоть что-то хорошо. Столько я знаю историй про угоревших и эту проклятую заслонку, которую задвинули не вовремя…

Уехала, в общем, тетя Люба, на ночь глядя, кто-то там обещал ее подбросить по пути. Остались мы с Мыськой вдвоем. Ей-то хоть бы хны, вылакала миску молока и задрыхла на столе под лампой, пока хозяйки дома нет. Я поборола желание сгрести ее в охапку и не отпускать — все ж таки живая душа рядом.

На крыше что-то завозилось. Будто кто-то ходит там. Это ветер опять поднялся, понятное дело. Но лучше бы я этого не слышала. В углу на кухне стоял допотопный телевизор, я не сразу его разглядела, только сегодня во время уборки обнаружила — тетя Люба его завесила старой скатертью, сверху поставила горшок с фикусом, и вообще явно использовала его вместо тумбочки. Я пощелкала кнопками — и стало понятно, почему так: ни одного канала поймать не удалось, на экране «снег», а звука вообще нет. И тут снова накатил на меня смешной детский страх — вот сейчас покажется в телевизоре диктор и скажет зловещим голосом: «Девочка, девочка, гроб на колесиках уже нашел твой дом!» Я поскорее обратно скатерть набросила и фикус на место водрузила.