Нечего бояться

Вадим это был. Точно он. Я крючок на форточке повернула и потянула ее на себя — только бы не заскрипела… но нет, не заскрипела. И в открывшуюся щель так и повеяло холодом, нездешним, не просто зимним, а потусторонним. И разговор их мне хорошо стало слышно, и как Вадим хрипит и кашляет через слово.

— И что теперь будет? — говорит тетя Люба. — Они же знают, что убили тебя…

— И что с того? — сипит Вадим. — Разве они признаются?

— Нет… конечно нет.

— Не хочу прятаться.

— Ну не хочешь так не хочешь. Но ты бы, может, ушел бы, ну хоть на время. Мы-то тебя в обиду не дадим, сам знаешь. Но если люди чужие…

— Побоятся.

Мне из окна не видно было, но я почувствовала, как Вадим в темноте улыбается, ощерив зубы, будто это он прямо перед моим лицом оскалился.

— А сам-то не боишься? — спрашивает тетя Люба.

— Нет. Нечего мне уже бояться. Я тебе другое хотел сказать…

Он вдруг замолчал, подобрался весь и повернулся в мою сторону. Я так и отпрянула от окна, хотя увидеть он меня никак не мог. Увидеть не мог, а вот учуять по запаху через открытое окошко… Я скорее форточку затворила, хотела было проскользнуть к себе в комнату, да вспомнила про крючок на двери. Надо откинуть его обратно, а то тетя Люба сразу поймет, что я вставала и во двор выходила.

Пальцы меня не слушались, пока я с крючком возилась, и все внутри сопротивлялось тому, чтобы открыть дверь, когда на улице творится черт-те что. Но я все же справилась, и только потом прокралась к себе, улеглась и стала ждать, что дальше. Тети Любы долго не было, не знаю, сколько времени прошло, но очень много. Потом слышу — пришла, дверь заперла, заскрипели половицы под ногами, потом кровать, и все стихло.

Я так и не спала до самого утра, и встала ни свет ни заря. Заварила кофе, собрала вещи, тут и тетя Люба поднялась.

— Ты чего это колобродишь?

— Да так. Я, теть Люб, домой поеду сегодня. У меня же отпуск заканчивается, а там еще дел навалом.

Она на меня внимательно посмотрела, и мне вдруг страшно стало: а ну как не отпустит?..

— Ну раз так, поезжай, конечно. Ты бы вчера сказала, я б тебе в дорогу пирожков напекла.

— Да какие там пирожки, — мне вдруг стало совсем легко и весело, когда я поняла, что вот уже часа через три сяду в автобус и к вечеру буду дома, далеко-далеко от всех этих странных дел и мутных страхов. — Я тут и так за три дня килограмма на три поправилась… Да и блины вот еще вчерашние не доели.

— Погоди, я в яму спущусь, варенье достану, с собой возьмешь.

— Теть Люб, да я не…

— Сама не съешь — отвезешь Сергею, у него не пропадет! А огурчиков соленых хочешь?

В общем, битый час мы провозились еще с банками, потому что протертую с сахаром смородину я уронила и изгваздала весь половик, пришлось убирать, а потом заворачивать банки в газеты и составлять в сумку так, чтобы я, с моим везением, не перебила их по дороге в город. И тут меня вдруг как бес какой-то толкнул, я возьми да и спроси:

— Теть Люб, а это к нам ночью кто приходил? С кем ты разговаривала? Не с Вадимом?

Она и бровью не повела, паутину с банки смахнула и говорит:

— С Вадимом, ага.

— Нашелся он, значит?

— Нашелся, куда он денется? Заплутал с пьяных глаз, переночевал в сторожке.

— А откуда у нас следы собачьи во дворе?

— Следы? Какие следы? — тетя Люба удивилась так натурально, что я бы ей поверила, если бы… если бы не все остальное. — Нет там никаких следов. Показалось тебе, что ли?

Ага, конечно, показалось. Но я спорить не стала, молнию на сумке дернула, чтобы застегнуть… и молния взвизгнула и разъехалась, только язычок у меня в руках остался. И то сказать: четыре банки варенья, да огурцы, да бутылка клюковки… А я сразу сказала, что не выдержит!

— У меня в сарае сумка, — говорит тетя Люба, — с которой я на базар езжу. Клетчатая такая, знаешь? Тащи ее сюда! Она крепкая, и молния хорошая, не сломается. Я тогда тебе еще сала с собой положу.

— Тогда, — говорю, — я сама сломаюсь. Если там еще сало будет.

— А ты тележку возьмешь. Как я сразу-то не подумала!

И пришлось мне идти за сумкой и за тележкой.

В сарае темно, я по стене шарю в поисках выключателя, и тут слышу — ворота загрохотали, и во дворе кто-то вдруг как заорет благим матом, будто убивают его. Меня так и подбросило, и нет бы поглубже в сарай забиться, но я наружу выскочила, гляжу — калитка распахнута, а посреди двора на снегу какой-то человек… тот парень в оранжевой курточке, которого я в магазине видела! Ползет к дому и причитает, а за ним по белому снегу кровавая полоса, и штанина одна разодрана в клочья.

— Собака! Там собака бешеная!

Вот дурак-то, что ж он калитку за собой не закрыл! Я только было к ней метнулась, а собака-то уже во дворе… Здоровая, желто-серая и хвост поленом… Волк ведь это, не собака! Не лает, не рычит, только шерсть на загривке дыбом и весь напружинился — сейчас прыгнет… Не на меня, я к поленнице спиной прижалась, он на меня не смотрит, метит в парня, а тот и орать перестал, только всхлипывает.

И тут грянул выстрел, и я закричала, и парень опять закричал, а волк не шелохнулся даже, так и стоит. Смотрю — тетя Люба на крыльце, в руках — ружье, а в кого стреляла — непонятно…

— А ну не шали, — говорит тетя Люба, а сама в волка прицелилась. — Давай-ка, иди откуда пришел!

Тут-то он и зарычал в первый раз, и я совсем в поленницу вжалась, а парень заскулил, потому что волк не на ружье смотрит, а на него, уставился желтыми своими глазами и скалится.

— Иди давай! — снова прикрикнула тетя Люба. — Не бери грех на душу! Хватит тебе того, что есть!

А он не уходит, к земле припал и вот-вот прыгнет… и прыгнул бы, да не успел. Через забор, за которым яблони Василь Михалыча, вдруг перемахнуло что-то — другой волк! И прямо первому на загривок упал, и покатились они по снегу кубарем, и ничего не разобрать, только хвосты и лапы мелькают… Потом вдруг один вырвался, отскочил, завыл протяжно… и бросился бежать — через огород и в чистое поле. А второй так и остался на месте, язык вывалил и дышит тяжело, бока так и ходят. Это другой был волк, белесый такой, без желтизны, и на трех лапах, а четвертую поджал. Постоял он так, глядя на всех нас, и глаза у него голубые, бледные и спокойные, и заковылял, покачиваясь, вслед за первым.

Тетя Люба ружье опустила и вдруг говорит злобно так, сквозь зубы:

— Скотина ты!

Я не сразу поняла, кому это она. А она тому парню, он уже на ноги поднялся, носом шмыгает.

— Скотина, — повторила тетя Люба, — вот бы тебя… только грех на душу брать неохота. Хватит нам.

И словно тут только меня заметила и головой мотнула:

— Иди в дом.

Ну, меня уговаривать не надо. Ноги, правда, подгибаются, и тошнота накатила, но я послушно пошла в дом. Вдоль стеночки.

И только краем глаза заметила, как парень, который вроде приободрился, хотя его и выбранили, вдруг подскочил к тете Любе, дернул у нее из рук ружье — вроде и не сильно, но она покачнулась, да так и осела на месте, и в волка прицелился. Первого-то уж и след простыл, а второй серым пятнышком движется по белому полю, как на ладони. А я хоть бы полено догадалась схватить, ничего в руках нет… И я тогда его просто с размаху в бок толкнула, он не ожидал, пошатнулся, и опять грохнул выстрел, и все вокруг взорвалось золотистыми искрами, а потом враз потемнело.

Я даже не то чтобы сознание потеряла, просто… как будто во сне все было. А так-то я все помню. Как мы все втроем там сцепились, как тетя Люба этого ушлепка огрела-таки поленом, а потом забрала ружье, а тут наш волк на трех лапах обратно к нам прибежал… я смотрю — а это вовсе не волк уже, а Вадим, и урод в оранжевой курточке, как его увидел, заорал, будто его режут… А Вадим ему сказал: «Проваливай!», и еще что-то сказал, только я не разобрала, а потом засмеялся так жутко… Ох и улепетывал он, урод этот, со двора! Даже про укушенную ногу забыл. Тетя Люба меня в дом загнала, а сама Вадиму во двор вынесла… блинов в кулечке. «На, — говорит, — дашь ему, когда вернется. Он ведь теперь, как человечьей крови отведал, сам-то обратно в человека не перекинется».

Потом мы с ней опять клюковку пили. Только не брала она меня совсем, бутылку прикончили, а вот ни в одном глазу.

— Теть Люб, — спрашиваю, когда дар речи вернулся, — а это… кто?

— Так оборотни.

— Волколаки?

— Как? Да нет, просто оборотни.

— Просто оборотни?

— Ну.

— Один, значит, Вадим… А второй кто?

— Младший-то? А ты не признала? Василь Михалыч, сосед.

Я снова взялась за бутылку, да там уж пусто было.

— И давно… давно он такой? Василь Михалыч?

— Ну как давно… всегда. Они с рождения такие.

— А этот, которого покусали, он теперь тоже станет оборотнем?

— Да нет! С чего бы? — тетя Люба на меня прямо глаза округлила. — Откуда ты это взяла?

— Не знаю… ну, в книжках так бывает, и в кино.

— Сказки это все.

Ну да, ну да. Сказки… А у нас тут, значит, суровая быль.

— Как же ты с ним живешь тут рядом столько лет? — говорю. — Ты, получается, давно про него знаешь?

— Давно. Ну как живу… вот так и живу. Поначалу боязно было, а потом привыкла. Они ведь не злые, ты не думай. Они зазря никого не трогают. Я, правду сказать, один раз напугалась, когда вы в сад-то к нему полезли за яблоками… Даже не потому, что он вам что-нибудь сделает, детей они не трогают. Но если б вы туда сунулись, а там волк…

— Как же ты говоришь, что они никого не трогают! А этот вот, которого он покусал?

— А так ему и надо. И ему, и дружкам его. Я бы и вмешиваться не стала… Это они ведь Вадима чуть до смерти не забили.

— Да ты что?.. Хотя, знаешь, если он у них на глазах в волка превратился… я бы, может, тоже бы…

— Да как бы не так! — тетя Люба гневно фыркнула. — Он домой шел, в обычном своем виде, как всегда ходил. Вышел на дорогу, а там эта сволота городская… Четверо их было, на машине приехали, все уже пьяные. Задирать его стали, он им что-то ответил, ну они на него набросились… почище волков. Он ведь для них кто? Попрошайка, бомж, не человек даже. Такого ногами забить — даже отвечать за него не придется, кому он нужен-то?

— Так что же он не обернулся?

— Да вот не успел, а потом уж сил не было. Старый ведь он… не по нашим даже меркам старый, а по ихним. Но он живучий, опять же, не как мы. Они-то думали, что все, прикончили его, потом сами опомнились, сели в машину и укатили. А он оклемался, полежал, потом перекинулся все-таки в волка, уполз в поле, да так там и остался под кустами. Только и хватило сил, чтобы голос подать, когда Василий его искал.

— А те, значит, просто уехали? А откуда этот взялся, в оранжевой куртке?

— Он из местных. Ну как из местных… родня у него в поселке. Василий его и учуял. Если б не машина, он бы всех отыскал. Но они уехали — и концы в воду. Да еще метель такая потом была, все следы занесло. Уж он тут крутился ночью, крутился, собак тревожил, скотину всю перепугал, где она есть… И нашел вот одного.

— И ты говоришь, он теперь отведал человечьей крови… и все? Так и будет теперь волком?

— Да нет, зачем? — тетя Люба опять так удивилась, будто бы всем известно, как там у оборотней с этим делом обстоит, одна только я такая недотепа, ничего не понимаю. — Я ж Вадиму блинов специально дала.