Нечего бояться

Может, все дело было в том, что стоял февраль, мело во всю земную ширь и в пяти метрах уже ничего не было видно. Летом бы этого не случилось, или во всяком случае все было бы совсем иначе. Но стоял февраль — месяц глухой, темный и тревожный. Декабрь и январь еще как-то озарены отблесками новогодней елки, пусть даже чужой и безрадостной, а вот потом наступает настоящий мрак.

Началось с того, что мне вдруг позвонил Серега. Вообще-то он не любитель телефонных разговоров, потому что ему вечно некогда, вечно весь в заботах. И я не любитель, потому что… ну, просто не люблю и все. Неурочных звонков, честно говоря, побаиваюсь. И от Сереги никаких вестей не ждала, так что сразу понятно было — ему от меня что-то нужно. Я прямо спросила:

— Серег, ты чего звонишь-то? Попросить о чем хотел?

Мы люди свои, можно без церемоний. Он помялся немного, потом говорит:

— Я просто подумал, ну раз ты вроде как сейчас свободна, никаких дел и ничего такого…

Это точно, свободна. Я ему наврала, что в отпуске, а поехать никуда не смогу — денег нет. Про деньги, кстати, это правда. Насчет отпуска тоже в принципе правда, только отпуск бессрочный и неоплачиваемый. Надо собраться с мыслями и искать новую работу. А за окном февраль, темнота и уныние, и неохота даже второй тапок под кроватью искать, не то что работу.

— Ну и раз ты все равно тут, — продолжает Серега, — может, съездишь к тете Любе? На недельку хотя бы, а?

— Чего? К тете Любе? А что вдруг?

— Ну или хотя бы денька на три. Я, знаешь, сам хотел, да никак не получается. Просто вообще затык! А она там одна, старенькая ведь уже, силы не те, а тут зима. То дорожку от снега почистить, то дрова, то еще чего. Я ей обещал, что приеду и помогу, она ждет, а тут на меня это все навалилось, вообще не вырваться, даже на выходные.

Хорошо все-таки, что мы свои люди и можно не церемониться.

— Серж, — говорю, — але, ты с какого дуба рухнул? Какие дрова? Где я и где дрова? У меня, во-первых, спина, ты же знаешь. Во-вторых, я топор в последний раз видела на картинке в азбуке в первом классе…

— Стой, погоди, я ж тебя не в лес с подводой посылаю! Просто подсобишь ей там, ну, с мужиками договоришься, чтобы привезли, разгрузили, то-се.

— А ей не проще будет самой с теми мужиками договориться? А то они прямо там только меня и ждут, чтоб я из города понаехала указания им раздавать. Ну ты серьезно, что ли?

Молчит Серега, только сопит в трубку. Так-то я его понимаю. Тетя Люба ему весь свой дом отписала с огородом, а он ей то по хозяйству поможет, то деньжат подкинет, когда у самого заведутся, хоть и редко это бывает. Такая вот семейная договоренность. А он тут и правда закрутился совсем и свою часть договора выполнять перестал. Нехорошо получается.

— Слушай, — говорю, — ну я могу съездить, если прямо очень надо. Просто какой от меня толк-то?

— Ну как это! — обрадовался Серега. — Отвезешь ей тут кое-что, потом лекарство передашь, которое она заказывала. Ну и так, вообще… Тоскливо ей там одной. Летом еще ничего, когда дачники наезжают, а сейчас — хоть волком вой. Вдвоем все повеселее.

Это он прав. Я бы в деревне на второй день завыла на луну почище волка. Тетя Люба, конечно, привычная, она там всю жизнь прожила, а все-таки и ей должно быть одиноко. От моего общества, правда, веселее никому обычно не становится, но раз Серега просит, ладно уж… Все равно надо куда-то себя девать.

Как ни старайся, а дорога к тете Любе всегда занимала целый день, и даже летом в детстве мы приезжали туда в сумерках. Не то чтобы деревушка наша находилась в особой глухомани (хотя, если честно, то да, глухомань та еще), но так уж по-дурацки туда ходил транспорт. Не все электрички останавливаются на незаметном полустанке, а потом еще жди там рейсовый автобус под издевательской ржавой табличкой с расписанием, которого он никогда не придерживался. Серега-то на машине ездит и горя не знает. Я вообще-то тоже могла бы, у меня ж права есть. Машины, правда, нету. Собиралась, да так и не купила. Не из-за денег даже, денег-то я бы наскребла, не разоришься на этом. Но я водить боюсь, прямо все поджилки трясутся. Помучилась, да и плюнула, и о правах забыла напрочь. Вот только и вспомнила, пока на остановке мерзла, дожидаясь автобуса. Хорошо еще, что мне на конечной выходить и остановку я никак не перепутаю, потому что позабыла я эти места совсем, ничего знакомого не углядела в дырку, которую продышала на замерзшем стекле. И в душе ничто не шевельнулось, пока автобус, пыхтя, петлял между пригорков.

Никогда я этого не любила. Припадать к истокам, обращаться к корням и сливаться с природой. Нет для меня в этом никакой романтики, только уныние, сосущая тоска, неуют и убогий быт. Я при деревенских вслух про это не говорю, конечно, но он правда ведь убогий.

В детстве-то мне еще нравилось заваливаться с родителями к тете Любе на все лето, а потом, когда осталась одна, уже ничто меня сюда не влекло. То пыль и жара, а то — скука и маета, темные бесснежные зимы да безлесные пустоши. Раньше здесь леса густо росли, да давно уж их вывели, только жиденькие рощицы топорщатся меж угрюмых бугров. А что снега в последние годы не видать, так это даже хорошо, а то я вот однажды спину себе сорвала, когда лопатой сугробы разгребала. Как только тетя Люба одна справляется? А вот справляется. Хотя она, опять же, привычная, не то что я, городской хлюпик.

Но в этом году зима пришла настоящая, как в былые времена, и мело вовсю, кружило и вьюжило. В городе еще не так заметно, а вот как выберешься на сельскую дорогу, тут и почуешь, что зима словно отыграться собралась за все эти годы. Автобус раза три в снегу увязал, я, честно говоря, струхнула и уж не чаяла доехать, но добрались мы до места хоть и затемно, а все ж таки не ночью.

Тетя Люба моему внезапному приезду обрадовалась, обняла, назвала Черешней — это у меня детское прозвище было, уж и не знаю, почему так. Тут только на меня и повеяло вдруг родным, домашним, щемящим. Одичала я, забыла уже, что так бывает. В доме тепло, в печке потрескивает, радио бубнит, кошка Мыська сидит на лавочке, меня разглядывает не моргая, тетя Люба причитает, что поесть-то нечего, а в магазин бежать поздно, закрыто уже все. Я вызвалась слазить в яму за картошкой, да сил не хватило крышку поднять. Помощница, называется, приехала… Потом пошла за дровами, чуть с крыльца не навернулась — темно мне показалось во дворе, после дома-то. Метель, правда, утихла, и лампочка под навесом горит, но тусклая, света почти не дает, только в черноте над головой месяц белеет обглоданной косточкой и снег кругом призрачно мерцает. Красиво даже, вообще говоря, но меня от этой красоты жуть берет. Ухватила несколько поленьев и скорее обратно.

— Теть Люб, — говорю, — а не страшно тебе одной?

Она смеется:

— Да у нас тут бояться нечего! Это у вас в городе всякие ужасы, а тут спокойно.

В доме и правда спокойно. Картошка на сковородке шкварчит, сливовый компот в граненом стакане сверкает рубином. В окне между рамами — целая выставка: на белом валике из ваты пожелтелая искусственная розочка, иссохшая кисть рябины, фарфоровая собачка с отбитым ухом и несколько обрывков серпантина. А на табуретке у печки — самовар. Реальный самовар, не электрический, и труба у него выведена в дымоход. И тетя Люба из бутыли с клюквенной настойкой уже вторую рюмку мне наливает — для сугреву. Или для храбрости, не знаю, чтобы не страшно было ночью в туалет бежать через темный двор.

— А соседи? — спрашиваю. — Что-то я света ни у кого в окнах не видела.

— Да какие теперь соседи, — тетя Люба только рукой махнула. — Сейчас один Михалыч тут живет. Остальные на зиму в город уезжают, по весне только появятся, как огородные дела начнутся. А тетя Клава, у которой внук-то с мотоциклом, помнишь ее? Так вот ее невестка, как второй раз замуж вышла, они дом купили…

И пока я картошку ела прямо со сковородки и третью рюмку цедила глоточками, тетя Люба меня долго еще просвещала насчет каких-то людей, которые нам не то дальняя родня, не то свойственники, никогда я в этом не разбиралась. И лиц их не знаю, и имен не припомню, и никакого мне нет до них дела, но тетя Люба так уморительно рассказывала, или это клюковка ее так на меня подействовала, что мы то и дело покатывались со смеху, аж взмокли обе.

И заснула я мгновенно, просто отключилась, чего давно уж со мной не бывало. Это, конечно, был пьяный сон, сладкий, но недолгий, и проснулась я в темноте, среди ночи. В горле пересохло, сердце стучит — во всем теле отдается. Поворочалась, прислушалась — тетя Люба в соседней комнате посапывает, ветер опять поднялся и воет заунывно. Я занавеску отодвинула, глянула в окно — ничего не видать. На подоконнике какие-то бумаги лежат, белеют в темноте, и вдруг мне показалось — черное пятнышко там шевельнулось. Таракан!.. Ух как я подскочила, головой о какой-то угол ударилась, чуть не завизжала. Нащупала кое-как веревочку от выключателя, зажгла свет… нет, не таракан, так просто пятнышко. Я все-таки лампу взяла, посветила по стенам, по потолку — ничего, все чисто. Тетя Люба завозилась у себя, я скорее лампу погасила и притихла. Уф, напугалась… И шишку на лбу набила. И долго еще успокоиться не могла. Я тараканов боюсь до умопомрачения, до потери сознания просто. Но чего вдруг тут испугалась — непонятно… сроду у тети Любы их не бывало. Она вообще чистюля, как была, так и осталась. Это у меня просто нервишки шалят.

Улеглась я снова, притихла, стала слушать, как ветер воет. Или это не ветер? Что-то к нему подмешивается, какие-то еще голоса, это только живое существо так может… Слушала-слушала, да и заснула наконец.

Занавеску я так и забыла снова задвинуть, так что проснулась оттого, что солнце светит прямо в глаза. Тетя Люба мне свою комнату уступила — вся комнатушка со спичечный коробок, окно небольшое, а всю стену почти занимает, и солнце прямо до краев в мою спальню налилось, блики так и плещутся на одеяле. Хоть и замело ночью окно чуть не до середины, хоть и замерзло оно, а все равно искрится все и переливается, и видно, что небо синее, прямо глазам больно.

Тетя Люба на кухне уже гремит посудой, на сковородке что-то шипит, и радио лепечет. Вставать надо, похлопотать тоже по хозяйству. Не затем меня Серега сюда отрядил, чтобы я бока отлеживала. Но очень уж уютно лежать вот так под теплым одеялом, разглядывать коврик на стене, а на другой стене — опять ковер, да еще календарь из прошлого десятилетия и фотография. В большой комнате их много, а тут только одна. Дядя Коля. Невысокий, но стройный и ладный даже в старомодном тяжелом пальто. Я хорошо его помню. Красивый он был, вот и на фото видно. Такая тихая неброская красота, которую поэтизируют в женщинах и редко замечают в мужчинах. Почти не пил, но курил очень много и умер от инфаркта в сорок пять. Тетя Люба так потом и осталась одна. У нас в роду много одиночек, удивительно, как он вообще до сих пор не пресекся. Хорошо, что есть Серега, у которого дом как цыганский табор.

Пока я умывалась, пока то-се, на кухне гость нарисовался. Захожу — а он сидит там за столом, рядом с горкой блинов. Я как увидела — словно в голове что-то щелкнуло, и лицо его вспомнила, и имя само всплыло.