Нечего бояться

На крыше вроде затихло все, но как будто ворота хлопнули, хотя я сама задвижку закрывала за тетей Любой. В окно глянула — да нет, никого.

И тут только я сообразила: радио же есть! Я сама его не люблю, поэтому днем, пока хозяйничала, выключила совсем, но у тети Любы оно круглые сутки работает. Включила — а там тоже помехи, треск и шипение. Крутила я ручку, крутила, вроде нащупала рабочий канал — какая-то музыка. Бодренькая, навроде похоронного марша. Прислушалась — ага, это заставка перед новостями. А вот и новости… Ну хорошо, значит, все работает! Тут мне еще одна спасительная мысль пришла в голову. В шкафу на полочке недопитая клюковка же стоит, так и просит, чтобы я употребила грамм пятьдесят для храбрости. Вот так вот и спиваются люди зимой в деревне, угу. В неравной борьбе со страхом, тоской и скукой.

От настойки в голове уже слегка зашумело, и я не очень разбирала, что там радио бормочет, где именно снежный покров достигнет максимальной толщины и чей конкретно президент опять чего-то там сказанул. Главное, что никаких посторонних звуков больше не слышно, и Мыська спокойно спит под настольной лампой. Как только ей свет не мешает? Оказывается, ее черный нос внутри ярко-розовый. И уши на просвет не черные, а персиковые. И сама она в свете лампы рыжиной отливает. Бархатные щечки и мелкие зубки блестят, как прозрачный бисер.

А по радио новости кончились и приятный мужской голос уже какую-то книжку читает с выражением. Прямо ностальгия меня разобрала: будто я снова маленькая, и мама ушла в магазин, а мне включила пластинку, чтобы не скучала и не плакала. Я прислушалась.

«…Встретил он меня однажды и говорит: “Слушай, я расскажу тебе сказку. Ночка была лунявая-лунявая, звезды так и понатырканы…” Я ему: “Стой, эту сказку я знаю с детства. Нет ли чего поновее?” И тогда он говорит: “Ладно, слушай другую. Я однажды встретил зверя, страшного зверя с тысячью острых зубов. Он погнался за мной и долго бежал, то и дело отхватывая от меня зубами куски. А я все убегал от него и на бегу заклеивал раны пластырем, и делал вид, что не замечаю, как за мной тянется кровавый след, и делал вид, будто я просто вышел прогуляться, и по пути еще успевал собирать букет из придорожных цветов, и улыбался другим на бегу, и прикидывался, что никакого зверя нет. А потом он меня догнал — и я понял, что убегал от него зря. Не бойся зверя. Я видел его, и я не боюсь”. Мой бедный старый друг, его считали сумасшедшим. Но никто из нормальных людей не научил меня смелости, а он — научил. И я больше не бегу от своего зверя».

Радио поперхнулось, булькнуло и умолкло. Мыська заурчала во сне и вдруг подскочила на месте, и лампа опрокинулась и погасла.

Я зажгла свет, попробовала снова настроить радио — безуспешно, убрала недопитую бутылку обратно в шкаф. Надо ложиться спать, пока тихо, пока не поползли по углам шорохи и скрипы, пока я не перепугалась уже до смерти. Взять в кровать теплую недовольную Мыську, укрыться с головой одеялом, не думать ни о чем. Не думать о темноте за дверью, о вымершей наполовину деревне, о ледяном свисте ветра в черных ветвях. Не думать о том, каково теперь там, снаружи, во мраке и холоде. Не думать о пустой городской квартире и о своей пустой жизни. Обо всех совершенных ошибках. О смертельных болезнях, которые таятся в моем теле, об одиночестве, о близком конце. О том, зачем мне столько ненужных вещей, зачем я их собирала, чего ждала, ради чего старалась. Холодно под одеялом, укрыться бы еще одним. Метель под утро выстудит дом, никакая печка не поможет… она натоплена, но почему тогда так холодно? Зуб на зуб не попадает, озноб забрался под одеяло, в теплый кокон, и шарит по пояснице жадными пальцами. И кошка куда-то убежала.

Кто-то ходит под окном, скребется в дверь. Когти стучат по деревянному полу… нет, нет, в доме ведь нет собаки, это снаружи. Кто-то хочет, чтобы его впустили. Это стук в окно, стекло дребезжит, чья-то темная тень наваливается на него снаружи… рама вылетает с грохотом, и в проем просовывается мохнатая лапа с когтями, шарит по подоконнику, и летят на пол пожелтевшая розочка и фарфоровая собачка с отбитым ухом… Я хотела закричать, но закричать не вышло, и я проснулась.

Одеяло совсем сползло на пол, а Мыська в углу кровати голову подняла и смотрит на меня сердито.

Утро после развеселой ночки тоже вышло бодрое. Задремала я уже на рассвете, с намерением продрыхнуть до полудня, да не тут-то было. Разбудил меня звонок в дверь. Я, когда сообразила, где звонят, обрадовалась и мигом вскочила. Тетя Люба, значит, приехала пораньше, а войти не может, я же изнутри на крючок закрылась.

Распахиваю дверь, а там вместо тети Любы какой-то незнакомый дядька. Хорошо еще, я утеплилась и не в одних трусах выскочила. Дядька тоже опешил, попятился.

— А где, — говорит, — хозяйка?

— В отъезде, — отвечаю, — скоро будет. А вам что?

— А я, — говорит, — из милиции. Участковый я.

Проморгалась, глянула на него внимательнее — точно, на нем форма, и общий вид такой… ну, короче, понятно, что участковый, и смотрит профессионально — тоскливо и оценивающе.

Натоптал он нам в сенях, от чая отказался, но суть дела мне изложил. В общем, Вадим наш действительно куда-то пропал. Кабы летом было дело, про него бы и не вспомнили. Но на дворе зима, мороз, замерзнуть до смерти где-нибудь в сугробе по пьяному делу — ничего не стоит. И вот, казалось бы, никому и дела нет до бедного забулдыги, а все же хватились его. Уж второй день, как ищут. Он до вечера сидел на своем обычном месте, у входа в магазин. Потом магазин закрылся, а он пошел себе домой через поле напрямик. Его мужики на остановке видели, как он по тропинке ковылял со своим костылем. А до дома так и не дошел, сгинул без следа где-то по пути.

И с одной стороны, вроде деваться ему некуда — не такое расстояние, чтоб заплутать, и деревня рядом, и дорога тут под боком, и если к ней выйти, так уж точно не заблудишься. А с другой — темень была, и мело так, что носа своего не увидишь, и случись что — до людей не докричишься. Но если б он, допустим, просто замерз там посреди поля, старый ведь уже был и инвалид к тому же, то его бы уже нашли.

А он как сквозь землю провалился. И следов никаких, все занесло, а потом на следующий день там уже заново натоптали.

Вот такая история. А участковый, значит, ходит и всех опрашивает теперь, кого дома застанет. Но мне рассказать ему было нечего, я только поохала, да вот еще вспомнила, как учительница с кассиршей в магазине про это говорили. А потом, когда он стал уходить, меня вдруг как подбросило:

— Слушайте, — говорю, — а вы как к нам во двор-то попали?

Он на меня глазами только заморгал.

— Да как… обычно. Калитку в воротах открыл да вошел.

— А как вы ее могли открыть, когда она на засов была заперта?

— Да не, открыто все было. Я за веревочку потянул, она открылась. Ну, как обычно.

Вот еще новости… Я точно помню, как сама засов вечером задвигала. Еще подергала его, проверила, надежно ли заперто. Это у меня пунктик такой, я всегда по три раза проверяю, точно ли дверь закрыла и утюг выключила. Когда по три раза, а когда и по десять. Так что калитка точно была на ночь заперта. А утром, получается, кто-то засов отодвинул. Утром или ночью. Изнутри. Со двора. Кто-то тут, значит, ходил.

Больше всего мне хотелось все бросить и побежать вслед за участковым, чтоб только не оставаться тут одной, пусть даже среди бела дня. Но на кухне замявкала Мыська, запросила есть, возмущенная тем, что про нее забыли. Ну и я немного опомнилась и пошла к ней.

А к обеду и тетя Люба приехала. Усталая, осунулась вся, я стала про ее знакомых расспрашивать, ну тех самых, к которым она ездила, но там вроде нормально все. Сели мы за стол, Мыська бессовестная опять есть просит, будто я ее голодом морю, хотя я с утра уж два раза ее кормила. Я на нее посмотрела и спрашиваю:

— Теть Люб, а ты чего собаку не заведешь? Спокойнее же с ней.

— Да куда мне собаку! Кормить-то ее… Да и придется вот так уехать, на кого я ее оставлю?

Я покивала, но сама вдруг подумала, что на этой стороне улицы почему-то вообще собак не держали. Ни одной не помню. Шустра только наша здесь бывала наездами, вместе с нами. И, по-моему, ей тут не нравилось.

После обеда я ушла в свою комнатушку, там светло у окна, а мне носок надо было заштопать. Из окна видно, как Василь Михалыч за забором у себя лопатой шурует, дорожку разгребает под яблонями. Дядя Коля на меня с фотографии смотрит грустно. Красивый и совсем молодой, теперь уж навсегда молодой, таким и остался навеки. Тетя Люба на кухне возится, опять тесто для блинов завела, и радио опять стрекочет. Я выглянула из комнаты — да нет, это ведь не радио… она сама что-то бормочет себе под нос над тестом.

Странная она какая-то мне показалась. Будто чужая. Будто это не она вернулась из города.

И опять мне очень хотелось сбежать скорее домой, просто покидать вещи в сумку — и бегом на остановку. Но, во-первых, сделать так означало окончательно признать собственное безумие. А во-вторых, чертов сегодняшний автобус все равно уже ушел, и до станции теперь не добраться, разве что поискать оказию среди знакомых, а как я ее найду и какие у меня тут знакомые? К вечеру, впрочем, как-то меня попустило. И тетя Люба вроде повеселела, и в доме опять вкусно пахло блинами. Только от клюковки я отказалась. Одна головная боль от нее и изжога.

Но трезвый образ жизни не помог: все равно я проснулась среди ночи. Поворочалась — нет, не спится. Надо прогуляться до туалета, вот что. Намерзнусь по дороге, а потом нырну в теплую постель — самое верное средство от бессонницы. Осторожно на цыпочках прокралась через дом — у тети Любы тихо, умаялась за день и спит. Нашарила в темноте дверную ручку… а дверь-то открыта! Вот это здорово… это мы что же, в незапертой избе спать улеглись? Вот молодцы! Ну правильно, я же дверь перед сном не проверяла, не моя теперь забота, когда хозяйка дома. А тетя Люба бесстрашная, ей что… она и с открытой дверью переночует. Ладно, закрою, когда обратно пойду.

Лампочку во дворе я зажигать не стала — и так светло. Ночь ясная, будто стеклянная, и морозец кусачий. Хорошо, что мы дорожки во дворе все расчистили, хоть снег в башмаки не набьется. И тут мне прямо в глаза бросилось — на снегу собачьи следы. Свежие, днем еще их не было. Откуда здесь собака?.. Я как шла по дорожке, так и встала там столбом. Присмотрелась — да точно, собачьи, да еще здоровые такие. И вдруг слышу — голоса за оградой, негромко так переговариваются, и один голос — тети Любы. Что это за гости посреди ночи, да еще с собакой? Я разбираться не стала, бегом в дом. Заскочила, дверь за собой закрыла и еще крючок накинула. Зачем? Черт его знает… Пробралась в свою комнату, опять на цыпочках, хотя во всем доме только я да Мыська… вроде бы. И только тут сообразила: окно-то в большой комнате на улицу выходит, и оттуда через забор все видно, кто там у ворот. А если форточку приоткрыть, то и слышно даже, вон какая тишина кругом.

Обзор из окна все-таки открывался не очень, мне не все было видно. Про тетю Любу я только догадалась, что она возле калитки стоит. Собак никаких тоже не обнаружилось. А гость… гостя я сразу узнала, хоть он и стоял отвернувшись. Он такой, что не перепутаешь. Весь скособочился еще сильнее, чем прежде, ногу изуродованную поджал и на костыль опирается.