…В борьбе за советскую лингвистику: Очерк – Антология

Содержание

Предисловие * Русский язык (Ф.П. Филин. Советской русистике 50 лет, С.Г. Бархударов. Русская лексикография, С.Г. Бархударов. Русское языкознание и школа) * Украинской язык (М.А. Жовтобрюх) * Белорусский язык (А.И. Журавский) * Старославянский язык (Н.И. Толстой) * Сравнительная грамматика славянских языков (В.М. Иллич-Свитыч) * Южные и западные славянские языки (Г.К. Венедиктов) * Балтийские языки (А. Сабаляускас) * Германские языки (Н.С. Чемоданов) * Романские языки (Н.А. Катагощина) * Классические языки (И.М. Тронский) * Армянский язык (Э.Г. Туманян) * Иранские языки (В.С. Расторгуева) * Индийские языки (В.М. Бескровный) * Албанский язык (А.В. Жура) * Кельтские, тохарские языки и индоевропейские языки Древней Малой Азии (А.В. Десницкая) * Финно-угорские языки (К.Е. Майтинская. Введение, П.Ю. Пальмеос, Ю.С. Елисеев. Прибалтийско-финские и саамские языки, А.П. Феоктистов. Волжские языки, Р.М. Баталова. Пермские языки, К.Е. Майтинская. Угорские языки) * Самодийские языки (Н.М. Терещенко) * Тюркские языки (Э.Р. Тенишев, Н.З. Гаджиева, Л.А. Покровская, Г.И. Донидзе, А.А. Юлдашев, Н.А. Баскаков, А.А. Коклянова, К.М. Мусаев, Г.П. Мельников) * Монгольские языки (А.А. Дарбеева) * Тунгусо-маньчжурские языки (О.П. Суник) * Корейский язык (Л.Р. Концевич) * Кавказские языки (Г.А. Климов) * Палеоазиатские языки (П.Я. Скорик) * Японский язык (К.А. Попов) * Языки Юго-восточной Азии (Ю.Я. Плам) * Китайский язык (Н.В. Солнцева) * Малайско-полинезийские языки (Ю. Сирк) * Семито-хамитские языки (Г.Ш. Шарбатов) * Африканские языки (И.А. Осницкая, Б.В. Журковский) * Языки коренного населения Америки и Океании (Ю.В. Кнорозов)» [146, с. 7 – 9].

Но была и другая сторона медали. В это время наука в СССР становится массовой профессией. Научный бум быстро вышел далеко за пределы математики, физики и структурной лингвистики. Вполне закономерно, что наряду с энтузиастами, которым была нужна наука ради нее самой, в науку пришли случайные люди. Сами о себе они этого чаще всего не знали. Занятия наукой представлялись им – тоже не вполне осознанно – как такая деятельность, где ценой не слишком больших усилий можно совершенно законным образом получить большие результаты (эта мифологема оказалась чрезвычайно живучей). Для менее честолюбивых работать в науке значило «интересно жить». Но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что понятие «интересная жизнь» вовсе не было связано с научной работой как таковой, а лишь с социальным престижем науки, в чем бы он ни выражался. Для третьих вообще интересная жизнь начиналась тогда, когда рабочий день прерывался для чаепития, а еще лучше – заканчивался. Так, эпоху 70-х будет описывать Р.М. Фрумкина [160, с. 119]. А так – В. Новиков:

«В нашей академической науке послесталинского и догорбачевского времени такая система сложилась: в каждом институте было, естественно, втайне презираемое официальное начальство – и в то же время существовала своя научная аристократия, не занимавшая руководящих должностей, но имевшая авторитет „по большому счету“, работавшая в основном на себя и лишь удостаивавшая институт своих редких посещений… Такие кадры не способны решить ничего. Это я об институте своем. Во-первых, почти все здесь отъявленные филоны: принципиальная стратегия абсолютного большинства моих коллег состоит в том, чтобы ходить в присутствие как можно реже, любую работу по возможности растягивать до черт знает какого года, остальное – тактика, порой довольно изощренная» [122, с. 121 – 122].

О 70-х с горечью будет вспоминать В.П. Григорьев:

«Отчетливо видны сегодня постыдное высокомерие „аппаратчиков“ и их „доверенных лиц“; их самодовольство, помноженное на страх перед начальством, перестраховку или бытовую трусость; то, как в келейной обстановке сохранялись и крепли административные методы „управления наукой“; как аргументы подменялись сакраментальными „несвоевременно“ и „нецелесообразно“; насколько ничтожны были „мотивы“ недопущения к читателю не только указанного сборника, но и других работ. Ради чего нарушались элементарные нормы, самые основы деятельности научного работника? Ради подавления ростков самоуправления. Кто заинтересован в нестабильности развития науки? Тот, кого страшат позиции внутренней независимости авторов. Зачем кандидату или доктору наук, уже санкционированному ВАКом, обращаться с рукописью работы, одобренной Ученым советом, за разрешением быть услышанным к далекому от исследовательских интересов автора монополисту-номенклатурщику, никак и ни перед кем не отвечающему за свой запрет?

Нам еще предстоит установить конкретный вклад многих лиц в сусловско-трапезниковское „лысенкование“ филологии. Только сейчас мы начинаем осознавать всю горечь „плодов“ от практически „нулевой“ по осмысленности, но запретительской по существу „языковой политики“ у наших управленцев – инструкторов от слова „инструкция“. Это касается не только барабанного боя по поводу „ста тридцати равноправных“ языков, но и диалектики категорий „национальное“ и „интернациональное“ или „нормативное“ и „творческое“ и т.д. Перестройка невозможна без всестороннего анализа и оценки как установочных „механизмов торможения“, так и личностных качеств отдельных управленческих „винтиков“ – от ничтожных геростратиков до лишенных подлинной независимости высоких „приводных ремней“».

Поэтому – в духе времени – следует называть и конкретные имена. Для работы автора за последние 30 – 35 лет более или менее зловещую роль сыграли следующие лица: В.В. Иванов (инструктор ЦК КПСС), Ф.П. Филин, П.А. Белов (сотрудник издательства «Наука»). Не вычисляю фамилию упомянутого Анонима и других анонимов, с которыми пришлось иметь дело позже. Но нельзя не назвать здесь и фамилии секретарей РК КПСС Юшина и Кащеенковой. Иных уж нет, иные – на пенсии, иные – далече «наверху». С горечью должен признать, что, с другой стороны, тяжелые минуты из-за «неоказания помощи» в погромных ситуациях пришлось пережить и при обращениях к В.В. Виноградову, одному из моих учителей, в 1967 г., к М.Б. Храпченко и Г.В. Степанову в 1976 – 1977 гг. Что уж вспоминать, как в 1971 г. партбюро Института под руководством Г.А. Богатовой обсуждало за спиной автора гнусный донос о том, что он якобы призывал к «суду над коммунистами»! [56, с. 3 – 6].

С таким багажом советская лингвистика вступила в эпоху 70-х. 29.07.1970 В.В. Бибихин запишет в свой дневник слова А.Ф. Лосева:

«Пятьдесят лет людям не давали заниматься филологией, так теперь много можно найти интересующихся?»

Потом добавит его слова о времени и людях:

«27.06.1970. Структурализм считает себя научным. Но то, чем он занимается, это блуд. Обозначим глагол буквой Г. существительное буквой С… и все! Шаумян среди них один толковый. Он читает курс „Логика науки“, у него все строго. Правда, в его отвлеченной логике почти нет ничего для языкознания. Иванов в науке ничто. Вот Макаев… Он знает. У армянского католикоса, когда он приехал для визита, спросили, как его представить. „Скажите только, что Макаев“. Этого было достаточно, его сразу впустили. Макаев холостяк, и безупречно умеет держаться. Хороший языковед еще Маковский, который занимается английским. Недавно он женился второй раз… А структуралисты? Иванов написал статью о санскрите в „Вопросах языкознания“. Там нашли больше 100 ошибок. Просили редакцию сказать об этом, хотя бы 5 – 6 примечаний дать, но те не стали: „Знаем, да что же делать?“. Был один француз, который тоже заметил. В науке Иванов ничто. Блуд один. Смеются все. Но вот когда его ударили, он теперь поправляется. В фольклор пошел…. Ревзин глава всех этих структуралистов. Так у него вообще ничего нет…Мельчук, Зализняк – это да. У них реальные труды по крайней мере. Добросовестные. Работают. Аверинцев? Он все время заикается. Не знаю, как он там говорит в университете. Не мои ли лекции пересказывает?… Вот вышла книга Успенского по типологии искусства. Над ней все смеются. Успенскому уже скоро сорок. Пора бы и сделать что-то <…>

(27.09.1971) Будагов настолько злопамятен, что даже сделал донос председателю экспертной комиссии. А так он вежливый. Но очень любит критиковать, поправлять. Когда однажды на факультете выступал кто-то – чуть ли не Зализняк или кто-то там из новых, – студенты вывесили большую афишу: „Такого-то числа выступает Зализняк!!!“ Будагов взбесился. Сорвал афишу, принес к декану, бил по курноске и говорил: „Это разве университет? Это цирк! Это плакатный метод!“ Он бунтовал две недели. Декан посмеялся. Плакат сняли сразу, но Будагов шумел недели две. Но он действительно много знает. Он все эти языки романские знает, прекрасно произносит. В научном отношении он человек солидный, а в смысле личного поведения вот каков <…>

15.06.1973. А.Ф. говорит о Бахтине: Бахтин сильно отстал. По мировоззрению он чрезвычайно отстал. Он не работник сегодняшнего дня, и он ничего не может сделать… <…> При Сталине они все пошли бы в тюрьму за безделье и пустоту. А при Хрущеве свобода вышла, пустоту проповедовать… <…> А знаешь, как карьеру сделал Степанов?[8] Он был придан переводчиком к Хрущеву от Министерства иностранных дел. Хрущев встречался с дипломатами, так Степанов блестяще переводил. Говорил раньше, чем те рот откроют. Хрущев его спрашивает потом: ты кто такой? – Я доцент, преподаватель французского языка. – А есть кафедра, которой ты мог бы заведовать? – Да, кафедра языкознания. – Завтра будешь заведовать кафедрой. И не забыл. Через неделю декан звонит. Там разделили на две кафедры, Звегинцев с общим языкознанием и другая кафедра Степанову. Но, по-видимому, это его не очень интересует. Будет ходить раз в неделю или два раза в неделю» [29, с. 19 – 21, 93 – 94, 144].

Именно этот период М. Чудаковой и будет назван «обвалом поколений». Она вспомнит то ощущение обвала поколения, которое испытали ее сверстники в 1969 – 1970 годах. Приведем отрывки из воспоминаний М. Чудаковой:

«Речь идет главным образом о научном поколении рождения конца 1880-х – начала 1890-х годов. Потери (помимо тюрем и войны) оно стало нести раньше – в 1957 – 1959 годах: смерть Б.В. Томашевского (1890 – 1957) и Б.М. Эйхенбаума (1886 – 1959). Но первая, во всяком случае, тогда была еще не нашей потерей – мы еще не стали поколением, это было время студенчества; хотя два года, пролегшие между двумя потерями, обострили реакцию. Оба ученых в те первые послесталинские годы только начали – и успешно – использовать открывшиеся возможности; например, Томашевский на посту заведующего Рукописным отделом Пушкинского Дома успел приобрести часть архива М.А. Булгакова, Эйхенбаум составил в 1953 году проспект книги „Основы текстологии“, которую намеревался написать для издательства „Искусство“; сам проспект, будучи напечатанным, стал событием в текстологии – вторым после книги Томашевского 1928 года „Писатель и книга“. Немаловажно, что их уход воспринимался все-таки в контексте времени надежд. Пожалуй, первой чувствительной для поколения историков русской литературы, со второй половины 1950-х годов искавшего и лишь в начале 1960-х в какой-то степени нашедшего свой путь, точнее, направление своего движения, – стала потеря А.П. Скафтымова (1890 – 1968). Живший в Саратове, отгороженный (или отгородившийся) от личного участия в оживавшей столичной научной и издательской жизни, он служил все более и более убедительным примером и доказательством (крайне важным для начинающих гуманитариев в тех обстоятельствах) самой возможности самостоятельной научной мысли и свободы текстов от демагогических наслоений в подцензурных условиях. Нам, студентам филфака, он был известен лишь несколькими, выдававшимися из общего ряда статьями, особенно же – после выхода единственного прижизненного сборника этих статей. Важной была (в вышеозначенном смысле) фраза в предисловии „От автора“: „Статьи печатаются в прежнем тексте“. Возможно, потому, что трагическое событие пришлось на начало, а, скажем, не на осень 1968 года, оно не имело того резонанса, который имели последующие кончины. „Обвал“ начался осенью 1969 года смертью (4 октября) В.В. Виноградова, о котором на панихиде Н.И. Конрад сказал: „Вот и все, – и дрожь прошла по толпе, – теперь для него наступила вечная тишина и вечный покой…“. В этом „вот и все“ было нечто большее, чем только тяжелый вздох о смерти. В том же месяце, 28 октября 1969 года, смерть того, кто не был в прямом смысле человеком науки, но представлял собой немаловажную часть отечественной культуры, – К.И. Чуковского, вписалась в этот уже начатый траурный ряд. Общественный градус по прошествии года после вхождения советских войск в Прагу был сильно понижен, а стремление власти не допустить опасного народного „скопления“ – повышено <…>. Менее чем через год скончался В.Я. Пропп (1895 – 1970). В Ленинграде эта потеря ощущалась, несомненно, сильнее, чем в Москве, хотя научное значение его работ было, разумеется, очевидно. Но ощущение обвала возникло очень скоро – с известием о смерти 15 сентября 1970 года в Москве его ровесника Ю.Г. Оксмана. Это событие оказалось для нас, как и для многих, уже лично значимым: дело было и в том, что Оксман, отбывший десять лет в колымском лагере, подвергся в 1964 году на наших глазах новым, теперь уже административным репрессиям – за рискованное и весьма эффективное участие в формировании тамиздата. Он был снят с работы в ИМЛИ, исключен из Союза писателей и выведен из состава редколлегий КЛЭ, „Литературного наследства“ и других изданий, где играл важную научную и, можно сказать, эмоционально-организующую роль, его имя изгоняли из печати <…>. Вслед за Ю.Г. Оксманом умер его близкий многолетний сотоварищ Н.И. Конрад (1891 – 1970).