…В борьбе за советскую лингвистику: Очерк – Антология

«В Отдел пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) тов. Яковлеву М.Д. Партийная информация.

Статья товарища Сталина, опубликованная в газете „Правда“, „Относительно марксизма в языкознании“ вызвала всеобщее одобрение и громадный политический подъем. В день опубликования статьи очередные экзамены практически начались с того, что экзаменаторы вместе с экзаменующимися студентами прочли статью товарища Сталина. Следует отметить, что это было сделано без каких-либо особых указаний. Вместе с тем, имеют место отдельные случаи, которые заслуживают внимания. Как заявил заместитель декана филологического факультета, член ВКП(б) тов. Зозуля в личной беседе со мной, он был свидетелем разговора тов. Сердюченко с профессором Чемодановым следующего содержания: профессор Сердюченко сказал, что одно высокопоставленное и компетентное лицо (фамилию которого он не назвал) сообщило ему, что „Правда“ открыла свободную дискуссию для того, чтобы выяснить позицию ученых. После выяснения этих позиций „Правда“ нанесет удар. Таким образом, он дал понять, что „Правда“ организует свободную творческую дискуссию как бы с провокационной целью. Тов. Зозуля подтверждает, что профессор Чемоданов резко дал отповедь такому настроению профессора Сердюченко. Доцент кафедры русской литературы, член ВКП(б) тов. Белкин в разговоре с тов. Зозуля высказал следующее мнение: „Что же, товарищ Сталин не знал раньше об аракчеевском режиме в науке? Ему давно бы надлежало вызвать тов. Кафтанова и дать соответствующие указания“. Проявляются настроения и иного рода. Так, профессор Гудзий высказывал мысли о том, что у нас допускался перегиб с критикой веселовщины. „Когда, – заявил профессор Гудзий, – исследователь говорит о влиянии Байрона на Пушкина, это считается чуть ли не предательством. А когда же говорят, что Марлинский влиял на Пушкина, то это признак хорошего тона, признак благонадежности“. В личном разговоре с проф. Чемодановым, который состоялся у меня 30.07., выяснилось, что действительно проф. Сердюченко в период еще до появления статьи тов. Сталина пришел к тов. Чемоданову и сказал, что ему кажется, что „Правда“ открыла свободную дискуссию для того, чтобы выяснить точки зрения и уничтожить противников. На это проф. Чемоданов, по его словам, ответил, что центральный орган нашей партии не открывает свободных дискуссий с провокационной целью. Метод провокации не метод нашей партии. Проф. Сердюченко прервал разговор. После появления статьи тов. Сталина в газете „Правда“ проф. Сердюченко заявил: „Дело ясное. Надо искать вакансию где-нибудь в Рязани или Воронеже“. Указанные выше высказывания, конечно, являются исключениями. Статья товарища Сталина поставила целый ряд вопросов, которые обсуждаются среди ученых факультета.

Секретарь парткома МГУ Прокофьев. 30 июня 1950 г.» [145, с. 490 – 492].

Дискуссия создавала впечатление достигнутой победы науки над политикой. Но, как скажет С. Бойм, лингвистика оставалась в СССР одной из самых политизированных наук на всем пути ее развития [36, с. 141; 65]. Да, в начале 50-х годов марризм был отвергнут. Однако попытки выстроить науку о языке на диалектико-материалистической философской основе оставлены не были. В конечном итоге, диалектико-материалистическое языкознание так и не было создано, хотя такие попытки предпринимали Р.А. Будагов, Б.А. Серебренников, В.З. Панфилов и др. [59, с. 99].

Поэтому бессмысленно пытаться уточнять исторический генезис идей Сталина: не столько в смысле влияния отдельных источников, сколько в смысле культурно-исторической детерминированности в целом. Открытая им модель языка представляла собой универсальную истину. Это и породило первоначально у советских ученых осознание действительности как тяжелого сновидения и попытки стряхнуть с себя тот мучительный сон, в который они (ученые 30 – 40-х гг.) сами себя погрузили. Но он сменился гипнозом незыблемых идеалов европейской (американской) цивилизации и всечеловеческого прогресса: предыдущее толкование языка было ложно, необходимо пробиться к новому толкованию. Эта «тяжесть» и этот «гипноз» будет долго преследовать не только советских лингвистов 50-х годов.

Л.С. Ермолаева так напишет в своих воспоминаниях о тех годах:

«Мне, наверное, вдвойне повезло, ибо происходило все это в 50-е годы. Известный поэт и переводчик Павел Грушко, окончивший в те годы отделение испанского языка, сказал в одном из своих юбилейных выступлений: „В 50-е годы в Ин-язе царила поразительно, нет, даже подозрительно творческая атмосфера“.

Вскоре, в начале 60-х годов, ситуация изменилась к худшему. Весь ректорат МГПИИЯ освобожден от занимаемых должностей за „недостатки в воспитательной работе со студентами“ (вот она, „подозрительно творческая атмосфера“), отмеченные комиссией ЦК КПСС. Но еще раньше, в 1960 году, вышел запрет на совместительство, по которому научные сотрудники Академии Наук лишены права заниматься педагогической работой в вузах» [67, с. 3].

Даже в начале 70-х А.Ф. Лосев в разговорах с В. Бибихиным вспоминал о том времени так:

«(19.01.1973) Я свое дело сделал, делайте теперь вы свое дело, кто помоложе. Я вынес весь сталинизм, с первой секунды до последней на своих плечах. Каждую лекцию начинал и кончал цитатами о Сталине (В доме Лосева я видел старые тетради с хвалебными посланиями Сталину на древнегреческом языке). Участвовал в кружках, общественником был, агитировал. Все за Марра – и я за Марра. А потом осуждал марризм, а то не останешься профессором. Конечно, с точки зрения мировой истории, что такое профессор. Но я думал, что если в концлагерь, то я буду еще меньше иметь…» [29, с. 38].

А вот фрагмент воспоминаний И.И. Ревзина:

«Я возвращаюсь к 1958 г. – ко времени, когда В.Ю. Розенцвейгу удается стать председателем некоторой корпорации, а именно Объединения по машинному переводу. Наверное, трудно даже представить себе, сколь неожиданным было это Объединение и последовавшая далее конференция в стенах МГПИИЯ, где я все эти годы должен был давать 700 – 800 часов в год (в последние годы благодаря опеке В.Ю. несколько меньше), обучая бездарных студентов еще более бездарному делу: переводить на немецкий язык газетные штампы (именно с тех пор я перестал выписывать газеты, так как беря любую из них в руки, например, где-нибудь в туалете, я бессознательно начинаю переводить), МГПИИЯ, где я должен был, кроме того, по два-три раза в месяц сидеть на заседаниях кафедр, советов факультета, методических объединений и выслушивать несусветные глупости, преподносимые под видом глубоких теоретических обобщений, МГПИИЯ, где предел мечтаний каждого – попасть за границу, купить машину и в лучшем случае стать кандидатом или, соответственно, доктором наук (а достигнув этого, уже ничего не читать, кроме передовых статей журнала „Вопросы языкознания“, чтобы всегда быть в курсе дела), МГПИИЯ, затхлая атмосфера которого душит любое самое доброе начинание, – и еще не просто МГПИИЯ, а переводческий факультет МГПИИЯ, готовящий кадры для Комитета государственной безопасности.

Тем не менее, именно в МГПИИЯ активно действовало это Объединение. Более того, после ухода Вяч.Вс. Иванова из Университета МГПИИЯ надолго стал признанным лингвистическим центром <…>.

Сев писать о секторе, я все с большей растерянностью убеждаюсь, что ничего не помню. Не зря, оказывается, я писал год назад: „Те события и совокупность событий, о которых хранится воспоминание как о самых существенных и решающих, записаны в памяти очень суммарно как некая доминанта, и написать о них почти не удается. По-видимому, мозг устроен так, что совокупность важных событий интегрируется в единое целое, они уже не хранятся как отдельные образы, а переработаны в опыт, интуицию, знания“ <…>.

Я силюсь вспомнить конкретное и ничего не вспоминаю. Может быть, все, что было, действительно слишком уж вошло в меня. Ведь я пришел в сектор – и даже выступил в „Моделях языка“, и далее по инерции отчасти и во второй книге – совершенно иным лингвистом, чем я стал сейчас. Надо сказать, что всю свою жизнь я был очень подвержен влияниям (я намерен еще написать об огромном влиянии на меня Игоря Шехтера, немца Ноффке, от которого мой педантизм и даже „гелертерство“, потом книги Балли. О периоде машин и влиянии Ляпунова, Успенского и Вяч. Вс-ча я уже писал. Так или иначе, но в момент моего прихода в сектор я был убежденным дескриптивистом. Помню, в самый начальный период сектора (может быть, даже до моего официального назначения туда) состоялось обсуждение принципов построения русской грамматики, над которой тогда решили работать две Тани и Зоя (кажется, планировалось и участие Вл. Ник-ча. Во всяком случае, он потом подал отдельную работу о сочетаниях графем, примыкающую к ней). Каждый из участников выдвигал свою точку зрения. Так, Вяч.Вс. предложил построить ее целиком как порождающую грамматику, подробно аргументируя выгодность именно такого представления для типологии. Я же очень горячо выступил за грамматику, целиком основанную на дескриптивных принципах. Для меня тогда научность и дескриптивность были синонимами. Теоретико-множественная концепция была очень удобным инструментом дескриптивного описания языка, а то, что именно мне выпало соединить дескриптивное мировоззрение с математическим языком теории множеств, наполняло меня гордостью. В концепции О.С. Кулагиной меня мучительно беспокоило лишь одно: то, что парадигма слова („окрестность“) считалась заданной вместе со словом. Это было допущение, противоречащее дескриптивизму. Помню, как серьезно я относился к задаче получить „окрестности“ на основании остальных данных. Написанная мною на эту тему работа об операционных определениях в лингвистике сейчас лишена какого-нибудь смысла, хотя формальный аппарат ее, кажется, корректен. Сейчас я считаю вполне естественным допустить, что мы умеем отождествлять слова одного значения и, в частности, объединять парадигмы. Но тогда я считал эту работу наиболее существенной для всей концепции именно потому, что не мыслил себе возможность не дескриптивной лингвистики.

Ниспровержение дескриптивной лингвистики обычно связывают с именем Хомского. Но для меня это происходило иначе. Во-первых, я самого Хомского воспринимал как дескриптивизм наизнанку. Уже в первые годы сектора („Модели языка“ отражают лишь начало сдвига) я понял необходимость более пристального изучения парадигматики языка, которая в концепции Хомского была на роли Золушки. Во-вторых, постепенно (уже после написания „Моделей“) я понял – думаю, не без влияния В.Н. Топорова, с которым я часто беседовал на эту тему, – что полноценным может быть лишь описание, которое комбинирует генеративный и дескриптивный подход. Впервые я рассказал об этом на конференции в Ереване осенью 1963 г., но, хотя кое-какие детали были встречены сочувственно А.В. Гладким и В.А. Успенским, суть концепции, кажется, была воспринята равнодушно. Надо сказать, что мне вообще не приходилось сталкиваться с пониманием концепции и одновременным сочувствием к ней где-либо и когда-либо за пределами сектора (да и в самом секторе реакция была сдержанной, но даже это значило для меня очень много) <…>.