Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени

5

К сожалению, многие лингвисты (в том числе и некоторые советские ученые) не учитывают, что сближение искусственных кодов и национальных языков, которое стало проводиться за последние 20 лет, по существу своему неправомерно. Любой код – это закрытая и ограниченная система, а живой язык – это открытая и подвижная система с огромными внутренними возможностями. В коде все обусловлено заранее, в языке все устанавливается в процессе его же функционирования.

Французский лингвист Ж. Мунен безусловно прав, подчеркивая невозможность и недопустимость подобного сближения и отождествления. Уродуются и искажаются национальные языки в процессе такого отождествления[121]. Он же резко и совершенно справедливо ставит вопрос о непреодолимой теоретической пропасти («un fossé théorique infranchissable»), которая отделяет материалистическую лингвистику от формалистической науки, опирающейся лишь на внешние показатели знака[122].

Между тем советские филологи имеют возможность и в этом вопросе опереться на прекрасные отечественные традиции. Против попыток представить словá национального языка лишь как условные знаки, не находящиеся в ряду «знаки – значения – вещи (явления)», всегда выступали видные наши филологи. Уже в 1901 г. Д.Н. Овсянико-Куликовский в статье «О значении научного языкознания для психологии мысли», приводя ироническое изречение Мефистофеля из «Фауста» Гете («Где отсутствуют понятия, там на помощь всегда подвертываются слова»), справедливо подчеркивал, что слова любого национального языка – это вовсе не пустышки, приходящие на помощь людям, не умеющим выражать свои мысли и чувства или вовсе лишенным подлинных мыслей и подлинных чувств. Функция слов национальных языков – функция совсем иная, гораздо более ответственная. Она тесно связана с самим процессом познания[123]. Аналогичный тезис защищали у нас Крушевский и Потебня, Шахматов и Виноградов, Жирмунский и Винокур и многие другие филологи.

Как мы видим, истолкование значения слова находится в самой непосредственной связи с истолкованием взаимодействия между знаком, значением и вещью (явлением). И здесь могут быть выделены две противоположные концепции, между которыми располагаются всевозможные «промежуточные» доктрины. Согласно одной из них, категория значения (во всех ее разновидностях) – это центральная лингвистическая категория, согласно другой, противоположной, категория значения – это нелингвистическая или экстралингвистическая категория. В этом втором случае язык оказывается в стороне от процесса познания, а тезис о глубоком взаимодействии языка и мышления лишается всякого смысла. Язык предстает как элементарная знаковая система.

Разумеется, проблема разграничения лингвистического и нелингвистического значений сама по себе сложна и ее нельзя упрощать.

В свое время Фреге предложил различать значение (лингвистическая категория) и смысл (логическая категория, известная в практической жизни)[124]. Позднее об этом же писал Выготский, а уже в наше время – итальянский филолог Мауро[125]. Иногда разграничение значения и смысла проводится под другим углом зрения: первый термин толкуется в лингвистическом плане, второй – в плане контекстной семантики (значение, бытующее лишь в определенном словесном окружении). Не решая здесь вопроса о степени удачности подобного терминологического разграничения (в целом оно представляется справедливым), несомненным остается одно: категория значения в языке и в науке о языке имеет свои особенности и вместе с тем эта же категория так или иначе соприкасается, взаимодействует с категорией смысла в нашей практической жизни. Вот почему, например, при определении любого слова в «Толковом словаре» совершенно необходимо считаться с реальными представлениями о семантике этого же слова в данную эпоху.

В последние годы было предложено и иное разграничение: значения и имманентного значения[126]. В сфере филологии (прежде всего в художественном произведении, в его стиле) сторонники подобной дифференциации видят лишь имманентное значение, за пределами филологии – значение без всякого ограничительного эпитета. При таком истолковании, однако, остается открытым вопрос о взаимодействии имманентного значения с объективным значением, и весь, уже хорошо знакомый нам ряд «знак – значение – вещь (явление)» как бы повисает в воздухе: можно ли говорить о незамкнутости имманентного значения? Или имманентное значение существует само по себе и никакого отношения к другим видам значений и к объективной действительности не имеет?

Как только что отмечалось, для категории лингвистического значения одинаково опасны обе крайности: и объявление значения нелингвистической категорией и утверждение, что в языке «всё значение». Как это и ни странно с первого взгляда, тезис «в языке – все значение» оказывается для категории значения таким же смертельным, как и простое изгнание значения за пределы языка и науки о языке.

Итак, лингвистическая категория значения, сохраняя свою специфику, взаимодействует и не может не взаимодействовать с другими видами и типами значений, которые встречаются в разнообразных областях человеческого знания и в практической жизни людей. При этом – и это очень существенно – чем более отвлеченным и общим является понятие, тем большее значение приобретает для его передачи чувственная форма слова. Отсюда сознательное отношение людей не только к терминологии отдельных наук, но и к словам более широкого бытования, имеющих, однако, отвлеченные значения.

Покажу на одном примере, какие этапы может пройти слово в поисках подобной чувственной мотивировки, даже независимо от воли людей. Мне уже пришлось писать об этом в другой связи[127]. Сейчас я попытаюсь обратить внимание на другой аспект процесса.

В латинском и романских языках широко известен такой семантический переход: существительное testa ʽглиняный горшокʼ получило в поздней латыни значение головы, тогда как латинское классическое caput ʽголоваʼ почти не сохранилось в этом значении в романских языках, где большинство наименований головы восходит к testa. Весьма чувственное представление о глиняном горшке оказалось в основе этимологии многих романских наименований головы (франц, tête, исп. testa, ит. testa и др.). Не так давно Гиро предложил такую очередность переходов (см. сл. стр.)[128].

Как видим, метафора объясняет отнюдь не все, а является лишь звеном в семантической цепи соотношений caput > testa. Первоначально возникало сопоставление двух предметов и слов, их обозначающих. Говорящие долго осознавали различие между caput и testa. В одной из латинских глосс так прямо и объяснялось, что testa: caput vel vas fictile «это голова или глиняный горшок». Testa и сопоставлялось с головой и противопоставлялось ей одновременно (первый этап). Затем метафора сближает понятия, а с понятиями и слова (второй этап). После этого в отдельных контекстах testa начинает именовать голову (третий этап). Наконец, уже независимо от отдельных контекстов testa – это голова вообще (четвертый этап)[129].

Проблема, однако, не исчерпывается этими материалами и соображениями. Старинные значения testa ʽгоршокʼ до сих пор живут во многих романских диалектах, в частности, в Италии, в неаполитанском диалекте, где testa ʽваза для цветовʼ. В романских языках и диалектах находят свое отражение и caput, и testa. В румынском и каталанском cap ʽголоваʼ. В испанском и португальском cabo весьма полисемантично, но включает также значение глава, начальник. Понятие голова здесь передается не только с помощью testa, но и с помощью образований, производных от caput (порт. cabeça ʽголоваʼ). Во французском tête ʽголоваʼ, но chef (от caput) ʽглаваʼ, ʽначальникʼ (ср. в аналогичном осмыслении шеф в русском языке). Если посмотреть на карту распространения caput и testa в современных итальянских диалектах, то можно обнаружить своеобразную чересполосицу: зоны одного слова чередуются с зонами другого слова[130].

Существительные caput и testa и разделяют романские языки, и сближают их одновременно. Если не считаться с диалектами, которые часто сохраняют архаичную лексику, то в литературных романских языках нередко сосуществуют оба эти слова. В этих случаях возникает дифференциация между ними. Процесс растянулся на многие столетия. Во французском языке, в частности, где tête ʽголоваʼ стало основным наименованием этой части человеческого тела, еще у Ронсара и Рабле в XVI столетии в аналогичной функции выступало и chef (лат. caput). Чувственный образ способствовал семантическому переходу от глиняного горшка к голове. Вместе с тем процесс подобного перехода оказался достаточно сложным: он прошел ряд этапов и в некотором отношении еще не завершился и в наше время, в особенности в тех языках, где бытуют оба слова, семантически или стилистически дифференцированные.

Такими материалами (их легко увеличить) может быть подкреплено ранее выдвинутое теоретическое положение: чем более отвлеченным является понятие, требующее наименования, тем большее значение для него приобретает чувственная оболочка слова. Говорящие и пишущие люди обычно не замечают подобных процессов, но исторически аналогичные процессы широко пронизывают лексику самых разнообразных языков.

Все эти важнейшие диахронные закономерности в лексике остаются в стороне при подходе к языку лишь как к знаковой системе. В этом плане ограниченность знакового понимания природы языка не может не бросаться в глаза. Разумеется, в ходе изучения материала ученый может для тех или иных целей отвлекать знак от его значения. Но, как справедливо заметил один из исследователей этого вопроса, необходимо строго различать две, совершенно несходные операции: знаки, временно рассматриваемые в отвлечении от их значений, и знаки, рассматриваемые как вовсе не имеющие никаких значений[131]. Эти концепции действительно оказываются несовместимыми, теоретически противоположными.

Если устранить всевозможные «промежуточные доктрины», как правило эклектические, то в лингвистике нашей эпохи бытуют и борются друг с другом две основные концепции: для одной из них язык – это только система обозначений, для другой, язык выступает не только в этой своей функции, но и в функции отражения действительности, в функции, тесно связанной с общим историческим процессом познания. Вторая концепция не просто дополняет первую, а принципиально иначе истолковывает функции языка, принципиально иначе понимает знаки в их взаимодействии со значениями и вещами (явлениями). Язык – это не только формальная система обозначений, но прежде всего – культурное завоевание и достояние каждого народа, располагающего своей национальной историей. Возможности национальных языков – это возможности принципиально иных масштабов сравнительно с возможностями кодов, создаваемых для тех или иных, чисто технических целей.

Глава третья. Теория относительности и материал национальных языков