Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени

10

Свыше ста лет тому назад, задолго до возникновения теории относительности и задолго до опубликования основных работ феноменолога Э. Гуссерля, Карл Маркс в первом томе своего «Капитала» писал:

«… свойства данной вещи не возникают из ее отношения к другим вещам, а лишь обнаруживаются в таком отношении…»[190].

В этой краткой и предельно ясной формулировке особенно хочется подчеркнуть слова «лишь обнаруживаются в таком отношении». Аналогичную мысль К. Маркс подчеркивал и в других сочинениях, в частности, в «Теории прибавочной стоимости». Здесь он разъяснял важнейший тезис на таком примере: сила притяжения той или иной вещи является силой самой этой вещи, но подобная сила может остаться до известного времени скрытой, пока не появляется другая вещь, способная притянуть к себе первую. Все это нисколько не мешает объективности существования всех свойств первой вещи[191].

Вопрос о том, что, например, такое «расстояние между буквой А и столом», представляется бессмысленным прежде всего потому, что понятия (буква А, стол), между которыми предлагается установить отношение, сами по себе несоотносительны. Даже если представить, что подобные понятия когда-нибудь станут соотносительными, тогда надо будет заняться субстанцией буквы А и субстанцией стола, а затем уже показать, какие отношения между ними возможны и какие – невозможны. И здесь в уже знакомой формуле aRb, а и b не менее существенны, чем R. Больше того, R (отношение) оказывается возможным только при соотносительности а и b на данном этапе развития определенной науки.

То же оказывается и в любом естественном (национальном) языке, а следовательно, и в науке о языке. Ранее приведенные примеры и иллюстрации показывают справедливость подобного толкования формулы aRb. Само познание человека было бы вообще невозможным, если оно в равной степени не опиралось на познание фактов (явлений) и на установление связей (отношений) между данными фактами (явлениями).

В.И. Ленин был глубоко прав, когда подчеркивал:

«Материалистическая диалектика Маркса и Энгельса безусловно включает в себя релятивизм, но не сводится к нему, т.е. признает относительность всех наших знаний не в смысле отрицания объективной истины, а в смысле исторической условности пределов приближения наших знаний к этой истине»[192].

Здесь особенно важно отметить: материалистическая диалектика, включая релятивность, отнюдь не сводится к ней. Вещи сохраняют объективность существования, хотя и оказываются исторически изменчивыми. Подобно этому значения слов и грамматических категорий включают релятивность, но не сводятся к ней. Они существуют вполне объективно в процессе их же исторического развития.

Нередко приходится слышать, что современное состояние изучения математики и физики должно изменить наши представления о соотношении между объективным и релятивным «началами в природе самих вещей» в пользу абсолютной релятивности. Это, разумеется, неверно. Вот что говорит по этому поводу один из крупнейших физиков нашего столетия Макс Планк:

«В отношении физики мы имеем основания утверждать, что уже современная картина мира, хотя она… сверкает различными красками в зависимости от личности исследователя, содержит в себе некоторые черты, которых больше не изгладит никакая революция ни в природе, ни в мире человеческой мысли. Этот постоянный элемент, не зависящий… ни от какой мыслящей индивидуальности, и составляет то, что мы называем реальностью»[193].

Подобное понимание реальности характерно для многих больших ученых нашей эпохи, имеющих дело не только с абстрактной теорией, но и с практикой изучения самой этой реальности[194].

Хотя учение об относительности в широком смысле (под воздействием более специальной теории относительности А. Эйнштейна) действительно является детищем науки XX столетия, однако истоки самого этого учения уходят, как я уже отмечал раньше, не только в прошлое столетие, но и в гораздо более ранние времена. Разумеется, это было еще иное понятие об относительности по сравнению с его современными различными истолкованиями.

В 1927 г. проф. Н.И. Новосадский в большой вводной статье к новому русскому переводу «Поэтики» Аристотеля писал:

«Уже Аристотелю было ясно, что слово получает свое определенное значение только в связи с другими словами в предложении»[195].

И хотя в тексте «Поэтики» Аристотеля такой формулировки нет, но Н.И. Новосадский счел возможным именно так истолковать суждения античного мыслителя о подвижности значения слова в предложении. При этом автор предисловия был убежден, что подобный взгляд «правилен и в настоящее время». В комментарии характерно наречие только (значение выявляется «только в связи с другими словами»).

Обратимся теперь к гораздо более поздней эпохе – к эпохе позднего европейского Возрождения. Здесь проблема ставится иначе, как проблема взаимодействия частей и целого. Один из знатоков этого времени пишет:

«Человек той поры мыслил целостностями столь же универсальными, сколь мизерными были его действительные знания о них. Часть он мог воспринимать только как часть целого, в неразрывной связи с ним, через него… Свое положение в собственном доме он мог уяснить через положение короля в государстве, и наоборот… Если человек интересовался, какое положение занимает Солнце среди планет, то это вовсе не значит, что он был любителем астрономии… Пожалуй, никогда еще мысль о том, что все в мире взаимосвязано, не пользовалась столь всеобщим и чаще всего неосознанным признанием, как в XVI веке»[196].

Как видим, – и это очень важно, – понимание зависимости части от целого не всегда было признаком глубокого понимания законов природы и общества. Не умея осмыслить положение части в системе целого, человек той эпохи был склонен абсолютизировать целое.

В XIX столетии ситуация вновь меняется. Наука этого времени начинает пристально изучать теперь прежде всего отдельные объекты, подлежащие ее компетенции. Поэтому, как считают многие исследователи, в конце прошлого века уже возникает противоположная антиатомистическая концепция, выступающая против изолированного изучения частей, которые должны составлять сложное целое. Вновь складывается культ целого, культ принципа целостной структуры. Постепенно оформляется убеждение во всеобщей структурности всех вещей, явлений, понятий. Появляются и протесты против подобного осмысления структурности.

Как писал известный советский психолог Л.С. Выготский в предисловии к русскому переводу книги К. Кофки, уже в 30-х годах

«все кошки оказались серыми в сумерках этой всеобщей структурности: инстинктивные действия пчелы и разумные действия шимпанзе… Если восприятие курицы и действия математика одинаково структурны, то очевидно, что самый принцип, который не позволяет выделить различие, оказывается недостаточно расчлененным…»[197]

Возникла реальная опасность нерасчлененного истолкования самого принципа структурности применительно к разным наукам, имеющим дело с совершенно различными объектами. Появилась опасность утратить понимание специфики каждой науки в «сумерках всеобщей структурности».

Вот один из примеров подобного нерасчлененного истолкования структуры. Еще в 50-х годах в эксперименте психолога В. Келера кур выпускали на два поля – черное и серое, но кормили их постоянно на сером поле. Затем изменили цвет одного поля и выпустили кур теперь уже на серое и белое поля. Куры сразу же вышли не на серое поле, на котором раньше они получали пищу, а на белое. Следовало заключение: у кур возникла ассоциация относительности: они привыкли получать пищу на относительно более светлом поле. Следовало и второе заключение: не важен цвет поля (объективный фактор), а важно отношение между более светлым и менее светлым полем[198]. При всей серьезности подобного эксперимента, все же неправомерно, во-первых, утверждать, что объективное различение разных видов цвета вообще несущественно для животных и, во-вторых, переносить подобный эксперимент на людей, у которых при полном понимании соотносительности разнообразных видов цвета, обнаруживается и столь же ясное понимание объективного существования каждого цвета в отдельности.

Как здесь ни существенна в обоих случаях категория отношения, она не может бросить тень на объективность самого наличия элементов, образующих данное отношение.

В научной литературе уже приводился другой пример. Когда, отвечая на вопрос, что такое «вагон-ресторан», подчеркивают – это вагон, который не помещается между двумя товарными вагонами, то подобный комментарий требует предварительного понимания функции (сущности) вагона-ресторана. Следовательно, в начале объективная сущность определяемого предмета (явления), а затем уже, как следствие из данной сущности, отношение объекта к другим объектам. Значение (сущность) определяет отношение, а не наоборот.

Все это весьма важно и для языка, и для теории языка. К сожалению, в наше время немногие лингвисты разделяют справедливый тезис В.В. Виноградова, сформулированный ученым еще в 1947 г.:

«Вне зависимости от его данного употребления слово присутствует в сознании со всеми своими значениями, со скрытыми и возможными, готовыми по первому поводу всплыть на поверхность»[199].

На мой взгляд, здесь следует выделить общее (основное) значение полисемантичного слова: именно это основное для данной эпохи значение обычно совсем не зависит от контекста, оно всегда «присутствует в сознании», тогда как периферийные, неосновные значения (сами по себе тоже очень важные) могут возникать в нашем сознании и сами по себе, и под воздействием того или иного контекста. В этом же плане аналогичную мысль точно формулирует польский лингвист Е. Курилович:

«Главное значение слова (общее или основное значение. – Р.Б.) – это то, которое не определяется контекстом, в то время как остальные значения к семантическим элементам главного значения прибавляют еще и элементы контекста»[200].

Ни один сторонник концепции абсолютной релятивности слова никогда не согласится ни с первым, ни со вторым из приведенных утверждений. Между тем оба эти тезиса безусловно справедливы, причем второй точнее передает понятие частичной релятивности слова, чем первый. Оба эти тезиса решительно и принципиально противостоят концепции абсолютной релятивности слова, согласно которой значение каждого слова бытует лишь в определенном контексте, за пределами которого словá вообще ничего не выражают и ничего не обозначают.

Трудность проблемы заключается, однако, в том, что общее значение слова механически не складывается из его отдельных значений. Больше того. Отдельные значения могут далеко «уходить» от общего значения. Задача исследователя каждого конкретного языка или группы языков заключается в том, чтобы по возможности установить своеобразную диалектику общего значения слова и его отдельных значений на каждом этапе бытования анализируемых языков.