Живая ласточка языка

Бенвенист прежде всего заявил, что на смену старой грамматике, описывающей отдельные речевые ситуации исходя из риторической нормы, что «правильно», а что «неправильно», должна прийти новая коммуникативная грамматика. Эта грамматика должна непротиворечиво квалифицировать не отдельные высказывания, а речевые ситуации, то есть быть не грамматикой языка, а грамматикой дискурса. Напомню, что слово дискурс означает высококонтекстуализованное высказывание, которое уже в коммуникативном употреблении не может сбросить с себя панцирь своего контекста. Например, слово «порядок» может быть констатацией факта, а может быть дискурсом, если имеет в виду наведение порядка властью, и в нашем употреблении поэтому слово «порядок» будет поневоле идеологично — здесь Бенвенист совпадает с критической теорией как критикой идеологий.

Коммуникативная грамматика потребовала сменить известную вам модель Соссюра, язык как система оппозиций, замкнутый код, на модель открытой уровневой системы языка — это своего рода «теория относительности» в лингвистике. Язык делится на множество уровней, начиная от фонетического и кончая синтаксическом. На каждом уровне создаётся множество комбинаций, каждая из которых обладает своей выразительностью. В поисках большей выразительности, чтобы сообщение было действенным, язык как бы переходит на следующий уровень: уже не просто запоминающиеся звуки, а прямо ориентирующие в социальной деятельности слова. Комбинаций в результате создается множество, и потому и создается множество ситуаций общения. Так же, где не получается создать этот избыток выразительности, где оказывается какой-то дефицит, там институции, такие как собственность, и компенсируют этот недостаток языка, прямо реализуя практики, прямо создавая выразительное действие, выразительное хозяйствование. И эта компенсация институтами дефицита — уже как бы не «специальная теория относительности», а «общая теория относительности», если использовать термины Эйнштейна.

В коммуникативной грамматике появились новые термины, такие как дейксис (греч.: указание). Дейксис указывает на ситуацию речи, например, на реальных или потенциальных собеседников (я, ты, он), на отдаленность предмета речи (здесь, там, то), на время речи и время действия (сейчас, потом). В отличие от дискурса, связывающего речь, дейксис высвобождает речь, позволяет ей легко переходить от предмета к предмету, вовлекать новых собеседников. Работу дейксиса можно проиллюстрировать строками из стихотворения Д. И. Хармса «Цирк Принтинпрам»: «Выйдет Иван Кузьмич / С пятью головами». Если бы было сказано просто «человек», то это было бы просто нелепостью. Тогда как «Иван Кузьмич» — это не просто именование данного человека, но усиленный дейксис, включающий в себя почтение, то есть определенную социальную практику. И столкновение устойчивой социальной практикой с декларированием ее невозможности в данном случае, раз невозможен человек с пятью головами, и создает весь художественный эффект строки Хармса, приём и скандал, как бы сказали формалисты. Но дейксис в обычном случае нормирует социальную жизнь, тогда как ломка ее начинается тогда, когда весь язык начинает быть выразителен (ниже мы скажем о философе В. В. Бибихине и его учении о языке)

Признание дейксиса позволяет преодолеть гипотезу Сепира и Уорфа: нет различия между лексическими и грамматическими значениями в дейксисе, он просто поддерживает разговор. А вот недейктические единицы, указания на отношения предметов, существующие безотносительно нашей речи об этом, например, отношение между я и реальностью, могут быть дефицитарными и компенсироваться развитием институтов: нельзя сказать «я хороший», но можно сказать «я хороший хозяин». Здесь видно некоторое влияние на Бенвениста экзистенциализма Сартра, когда ситуация заброшенности в реальность происходит независимо от наших слов, и мы только внутренними институтами, такими как честность, можем сохранить свое «я». Только Сартр имеет в виду лишь внутренние институты чести и совести и их регулирование, а Бенвенист говорит уже о социальных институтах: он относится не к экзистенциализму, а к следующему после него интеллектуальному направлению — постмодернизму как критике социальных институтов и их идеологического обеспечения.

Есть исследователи и в других странах, работавшие в сходном Бенвенисту ключе, например, британский антиковед Ричард Брокстон Онианс (1899—1986). В своей книге «Истоки европейской мысли о теле, разуме, душе, мире, времени и судьбе» (1954), в русском переводе «На коленях богов» он анализировал, как отвлеченные психологические и философские понятия возникали из переживания человеком собственного тела благодаря действию напряженных сюжетов эпоса. Например, θυμός, гнев или воодушевление, родственно латинскому fumus, дым, курение, то есть первоначально это испарения, которые могут переполнить человека, и он разрешается гневом или каким-то действием. Физика, физиология и контроль над своими переживаниями здесь нераздельны, — и их объединяет плотность повествования, где надо переходить сразу от слов к действию. Тем самым, стих Гомера действительно становится, как его и понимали античные риторы, законодательным.

Существен для нашей темы проект «Словарь европейской философии: лексикон непереводимостей» (2004). Этот проект был создан Барбарой Кассен, последовательницей Бенвениста и переводчицей Онианса, с целью примирить англо-американскую аналитическую философию и континентальную философию. Аналитическая философия, философия кампусов, логико-математического решения всех философских проблем, показывает ряд соприкосновений с континентальной. Например, один из основателей аналитической философии Джордж Эдуард Мур (1873—1958) выдвинул известный парадокс, что возможны фразы, не противоречащие логике, но при этом отступающие от нормы, вроде «Идет дождь, но я в это не верю». Но в том же смысле Деррида говорил об инерции письма, создающего иллюзию доверия, в то время, как это просто эффекты письма. Просто Мур делал вывод, что надо упорядочить язык, а Деррида, как мы еще скажем, что нужно предпринять критику самих механизмов памяти и выражения. Мур и его последователи действуют в мире кампуса, а Деррида — в мире большой политики.

Или другой пример: Мур сказал, что слова «хороший» или «плохой» не отсылают ни к какой реальности, а только содержат в себе процедуры оценки. Но и Бенвенист говорил, что невозможны завершенные фразы из характеристик и оценок. Только Мур имел в виду становление института оценки в академической аргументированной речи, а Бенвенист — исследование становления индоевропейских институтов. Так Словарь показывает, что ссора двух течений мировой философии — это институциональная условность, а на самом деле они занимаются сходными проблемами и дополняют друг друга. Многоязычие философии, принятое всерьез, оказывается ключом к этому примирению. И мы, философски изучая социолингвистику, можем примирить многих, просто показывая, как живет внутренняя форма слова, того же слова «хороший», в языках разных языковых семей.