Живая ласточка языка

Чтобы понять этот вектор осмысленности, обратимся к тому, как М. М. Бахтин (1895—1975) обосновывал понятие «внутренняя речь». Впервые это понятие появилось в его книге «Фрейдизм: критический очерк» (1927), напечатанной под именем его друга и редактора В. Н. Волошинова. Споря с моделью Фрейда, где бессознательное односторонне деформирует речь, определяя и поступки человека, и его отношение к поступкам, Бахтин утверждает, что деформация внешней речи («оговорка по Фрейду») еще не есть деформация внутренней речи. Наоборот, наши поступки располагаются между внутренней и внешней речью, находя во внешней речи свое обоснование для других, а во внутренней речи — обоснование для себя. Такое постоянное обоснование поступка, совесть, мешает нам совершать дурные поступки — ведь любой дурной поступок искажает и внутреннюю речь, то есть и наша мысль становится сбивчивой и неполноценной.

Поэтому внутренняя речь становится «житейской идеологией», то есть некоторыми подспудно живущими в нас мыслями и представлениями о справедливости, честности, правильности. Эта идеология не обязательно находит свое выражение во внешней речи, которая может следовать официальной идеологии, где, например, существеннее не справедливость, а величие. Поэтому то, что Фрейд описал как конфликт бессознательного и сознательного, на самом деле это социальная ситуация — господствующие классы свободно выражают свою житейскую идеологию в официальном языке, тогда как подавляемые классы подавляют выражение, и у них и возникают сновидения и оговорки как результат такого вполне социального подавления. Житейская идеология может разлагаться по мере «деклассирования» человека, когда он пассивно принимает свою судьбу и говорит готовыми штампами. Также затруднения при переходе от внутренней речи к внешней, когда угнетенные не могут говорить на официальном языке, он от них далек и не уступается им господствующими классами, приводит к тому, что эти все внутренние переживания вообще не находят слов и могут привести к выплеску, например, в форме бунта. Но житейская идеология может и становиться революционной силой, взрывая систему официальной идеологии и утверждая ценности, живущие в ней.

В следующей книге Бахтина — Волошинова, «Марксизм и философия языка» (1929) появляется новый мотив. Здесь уже не только внутренняя речь может оказаться как бы в ступоре и замешательстве, произведя структуры бессознательных реакций, но и внешняя речь оказывается в ступоре. Она не может быть только монологическим вещанием, но сбивается на диалог, делает свои диалогические оговорки. Один из таких сбоев — абзацы на письме: членя речь на абзацы, мы ожидаем определенной реакции читателя. Другой такой сбой — косвенная речь, которая не сразу утверждается в индоевропейских языках. Мы с вами знаем, что, например, в латинском языке косвенная речь тождественна сложному объекту (accusativus cum infinitivo), то есть нет различения между предметностью и содержательностью косвенной речи. Здесь чужая речь может быть, как и чужое присутствие, только принята полностью. Но постепенно развиваются более тонкие механизмы включения чужой речи в свою, с оговорками, комментариями, иронией, репликами. То есть чужая речь оказывается не частью предметного мира внешней речи, но частью диалога, внутренней речи говорящего, проникает в эту внутреннюю речь, провоцируя новые диалоги.

Особенно сильно такое проникновение в романе — роман, по Бахтину, есть механизм, который стирает границы дважды: и между сословиями, создавая единый «буржуазный» контекст интерпретации поступков героев, и между жанрами, допуская любые жанровые образования как часть большого разговора героев, большой их подготовки к новым поступкам. Вершина романа для Бахтина, уже в его работе, напечатанной под собственным именем «Проблемы творчества Достоевского» (1929) — полифонический роман Достоевского, где другой проникает не просто во внутреннюю речь героя, но в сознание героя — и настоящий Другой, Христос, поэтому в конце концов и может спасти всех, создать идеально направленное сознание.

Вообще, в романе, согласно Бахтину, чужая речь может быть сведена к колориту, как у Гоголя, когда важен не смысл, а колоритность высказывания, характерность его для героя. Гоголь при этом, правда, допускал внутреннюю речь как письмо: бюрократическое письмо не спасло Башмачкина, но художественное письмо самого Гоголя должно спасти Россию — в этом Гоголь был уверен и очень скорбел, что миссия письма не удалась. Но у Достоевского появляется иное — речь персонажа сильнее, чем тот контекст, в который ее помещает автор. Рассказчик заражается речью героев, начинает подыгрывать их речи, иногда почти скандально; речь героев и становится настоящей доминантой романа.

Слово «доминанта» получила в эту же эпоху специальное значение в психофизиологической системе А. А. Ухтомского (1875—1942): так ученый называл область повышенной возбудимости, оттягивающую на себя все прочие возбуждения — например, когда нам велено «не думать о белой обезьяне», мы всё время думаем только о ней и она поглощает всё наше внимание. Доминанта — это как бы иллюзия, обладающая особо сильным механизмом подгонки под себя всей нашей психической жизни. Нужно заметить, что А. А. Ухтомский был монахом и аскетом и отчасти взял свое учение из аскетического православного учения о «прилоге», навязчивом помысле, который может быть преодолен только выходом в «невидимой битве» на новый, более высокий уровень аскетического делания, через «сведение ума в сердце». И вот, художественный мир романа как раз становится такой доминантой: мы ждём, что герой скажет, а не только что он сделает.

Герой тогда очень легко переходит от внешней речи к внутренней речи, как бы проваливается в нее, проваливается в своего всегда незавершенного «внутреннего человека», и чтобы вновь вернуться к внешней речи, которая бы выражала его, он выходит к другому. До другого оказывается ближе, чем до внешней речи: например, Соня Мармеладова спасает Раскольникова, просто читая ему Евангелие, то есть спасает цитатой, а не собственной личной речью. Она спасает самим фактом присутствия другого, близости другого, так что Раскольников принимает саму фактичность ближнего. Так, провалившись в безысходный лабиринт внутренней речи, герой вдруг оказывается спасен Другим, чего не было бы возможно в характерной и потому очень инертной внешней речи.

Понятие о незавершенности внутреннего человека Бахтин рассматривает уже в своей поздней статье «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках», не завершенной и опубликованной посмертно. Бахтин здесь обращается не к художественной прозе, но к обыденной речи. В ней диалог тоже оказывается механизмом конвертации внешней и внутренней речи, актуализации внутренней речи, но внешняя речь не есть исключительно социальное условие восприятия всего сказанного и сделанного как «характерного», как это было в романе. Внешняя речь не оказывается так далеко от внутренней, как в полифоническом романе Достоевского. Наоборот, в обыденном разговоре мы должны сразу высказывать всё так, чтобы это понял собеседник. Но здесь поэтому появляется другой механизм завершения незавершенности «внутреннего человека» — это «нададресат», то есть условный адресат не отдельных реплик, а всего диалога.

Представим, что мы, например, спорим, что важнее, свобода или справедливость. Мы вдвоем — адресаты аргументов друг друга: каждый приводит аргументы, стараясь сделать их более убедительными. Но никто из нас не исходит из того, что собеседник может полностью присвоить твои аргументы, истолковать их по-своему и навязать свое понимание всем остальным. Тем самым, если мы имеем дело не с произволом и насилием, но с разговором равных, мы поневоле вводим в диалог третьего собеседника (или N-ного, если это диалог нескольких лиц, как диалоги Платона), который всех нас поймёт, но не присвоит сказанное нами. Тогда наши аргументы работают уже не просто на наши убеждения, но на наше само присутствие в мире: мы присутствуем как свободные и справедливые, исходя из того, что нададресат понял нас и его понимание имеет какой-то социальный вектор смысла. Скажем, уже в ходе диалога мы задумываемся о практическом применении наших идей, мы смотрим, как что может быть осуществлено в действительности, и надсобеседник превращает эти мечты в конкретную программу действий. Как мы видим, социолингвистика Бахтина имеет в виду и духовный рост человека как эффект социальной организации, и практическое измерение каждого социального действия, в том числе высказывания, которое не может быть только характеристикой твоей внешней или внутренней ситуации. Таким образом, влияние языка на человека неотделимо ни от роста человека, ни от его внутреннего слова, и поэтому не может объясняться просто как воздействие с простыми следами.