Седьмое небо

Глава 16.

Лев 16 во второй шанс не верил. Если человек хоть раз оступился, то верить ему нельзя. Ни в коем случае. И наказывать нужно непременно прилюдно, с размахом, масштабно. Хотя кровожадным правитель вовсе не был. Как и многие его предприимчивые предки, Лев 16 купался в золоте. Сия процедура всегда была залогом здорового румянца и благодушного настроения. Да и как, скажите на милость, не стать добряком хотя бы на время, восседая в белоснежной фарфоровой ванне, доверху наполненной золотистыми пузырьками. Ванны улучшали цвет лица сиятельного владыки и обходились совсем недорого. Из трех золотых монет колдуны на окладе способны были сотворить целую гору наимягчайшей золотой пены, пузырьки которой лопались с приятным уху, мелодичным звоном упавшей золотой монетки.

Большое стечение народа в Битый час обеспечивалось не только первоклассным зрелищем (а что может быть интереснее, чем страдания ближнего?), но и бесплатным угощением. Лопнувшие от невыносимого жара и раздувшиеся до невозможных размеров кукурузные зерна – способ продать ведро кукурузы по цене мешка, в Битый час раздавались бесплатно и были щедро сдобрены сладким сиропом. Горожане подставляли приготовленные загодя кульки и миски.

Нетерпеливая, взбудораженная толпа запрудила поле с раннего утра. Предвкушая зрелище, зрители располагались прямо на травке, мусоря вокруг шелухой от семечек, оживленно болтая и сплетничая. Мыши прозорливо зарывались поглубже в норы. Те, что не успели, были безжалостно растоптаны сотнями ног.

Действо, меж тем, было почти готово начаться. Помост собрали загодя, с вечера. Мягкое кресло для Льва 16, заваленное подушками, установили. Битый час никогда скорым не бывает, не мудрено и зад отсидеть. Последней внесли и установили в центре помоста скамью подсудимых. Скамья была старой, работы знатной – топорной, сделанной давным-давно безвестным мастером из мореного дуба. Каждая завитушка декора резной спинки была вырезана искусно, на совесть. Льву скамья досталась по наследству от предков. Чьи только зады не полировали ее за прошедшие десятилетия: двоеженцы, фальшивомонетчики, рукоблудники, сластолюбцы, промышлявшие кражей сладостей для насыщения собственной утробы, посусейники и поамбарники, выносившие последнее из сусеков и амбаров соответственно, лизоблюды, что чужие тарелки по трактирам облизывают наперед хозяина, конокрады и послушники, то есть те, у кого своего ума нет, вот и живут чужими советами, часто дурными, и прочего люда тьма-тьмущая. Цвет нации, сливки общества.

Наконец появился правитель, обвел все вокруг довольным взглядом, угнездился в кресле и махнул рукой, введите, мол, первого обвиняемого.

Наши путешественники к тому моменту, следуя плану, рассредоточились по запруженному народом полю и, пробираясь сквозь толпу, пристально вглядывались в лица людей. Задача была не из легких – отыскать в толпе сгинувшего за стеной резиденции правителя с заветным коробом вранья поваренка. Нашедший должен был поднять вверх палку с загодя привязанной красной тряпицей и махать, покуда остальные не соберутся.

Судилище в Битый час напоминало театральное представление, местами трагедию, а местами комедию.

Наделенный немалым актерским дарованием городской обвинитель дождался, пока на скамью подсудимых усадят первого обвиняемого – тощего, опасливо озирающегося юнца, набрал воздуха в легкие и провозгласил: «Горожанин по прозванию Карп Отмороженный обвиняется в наезде на золотых дел мастера Исаака Голда, в результате которого пострадавший получил переломы трех ребер и уронил лицо в грязь.»

Пострадавший, имевший вид скорбный и болезненный, присутствовал здесь же в первом ряду, удовлетворенно сложив руки на животе.

«Что имеете сказать по существу обвинения?» – обратился обвинитель к юнцу.

Обвиняемый, еще недавно задиристый, точно петух, оказавшись на скамье подсудимых неожиданно сник и красноречие потерял напрочь.

Выждав минуту-другую и не получив ответа, обвинитель удовлетворенно кивнул и громогласно обратился в толпу: «Пострадавший Исаак Голд, прошу подняться на помост и прояснить суть дела.»

Золотых дел мастер засуетился, с помощью многочисленных родственников поднялся по ступеням и стал обличать задиру: «Иду я, значит, из бани. Никого не трогаю. Как вдруг на перекрестке на меня налетает коляска. Новая, лаковая, с блестящими спицами. Толкнула в бок, опрокинула, по грязи проволокла. Новый кусок земляничного мыла я от испуга выронил, а лошадь его растоптала. А этот субъект в рубахе нараспашку и не притормозил даже, знай только, лошадь плеткой охаживал … .»

Льву 16 речь не так уж и сильно пострадавшего золотых дел мастера наскучила, и он хлопнул в ладоши. День, конечно, длинный, но не резиновый. Нечего тратить время на разглагольствования самодовольного ремесленника. Все и так ясно. Глупые юнцы при средствах, творящие глупости всегда были, есть и будут. И наказывать кого-нибудь из них для острастки прочих периодически непременно надобно. Сколько их уже перебывало на скамье подсудимых и не сосчитать.

Обвинитель чутко уловил смену настроения правителя.

«Карп Отмороженный, волею правителя Льва 16 за наезд на прохожего приговаривается к вставлению палок в колеса его коляски. Самому ему отныне дозволяется передвигаться по столице только пешком.»

Народ вокруг помоста довольно захохотал. Покрасневшего от стыда Карпа вытолкали со скамьи подсудимых взашей и усадили нового обвиняемого.

«А ущерб?» – неожиданно обиженно возопил Исаак Голд.

Толпа снова взорвалась хохотом.

Городской обвинитель не растерялся: «В возмещение убытков обвиняемый Карп Отмороженный должен предоставить в полную и безвозмездную собственность пострадавшего золотую цепь со своей шеи длиной до пупа.»

Ровно в этот момент Иван и обнаружил искомого поваренка, стоящего ногами на тиснутой с кухни табуретке (для пущего обзора) и ржущего во все горло над перипетиями судьбы обеспеченного хлыща.

Следующий сиделец на скамье подсудимых в отличии от предыдущего нисколько не тушевался и вину свою признавать отказывался. Хотя вина была весомой – пудовой чугунной чушкой. На помост ее выволокли два дюжих стражника, за которыми гордо задрав нос следовала девица с капризно выпяченной нижней губой. Лев оживился. В сложившейся мизансцене чувствовалась драма сердечная. А это всегда интереснее, чем банальный преступный злой умысел.

«В чем обвиняете сего мужа?» – участливо поинтересовался он у девы.

«Жениться обещал,» – всхлипнула та.

«А-а-а,» – понимающе протянул правитель. Его ожидания оправдывались.

«Слово давал? И не сдержал, обманул?» – сочувственно спросил он. Толпа, затаив дыхание, ловила каждое слово, поминутно ожидая какого-то подвоха, забавной нелепицы, смешной несуразности.

Дева только всхлипнула в ответ, кивнув утвердительно.

«Что скажешь в оправдание, шельмец?» – обратился Лев к подсудимому, сурово сдвинув брови. В глазах его плясали лукавые искорки.

«Разлюбил,» – непосредственно отозвался непутевый возлюбленный и развел руками. – «Сердцу ведь не прикажешь.»

«Сердцу может и нет, а тебе приказать можно,» – неожиданно зло заявила девица. – «Голову на отсечение давал, что женишься? Давал. Вот и подтверждение.» Она пнула ногой чугунную чушку. «Вот голову и хочу. Она моя по праву. Отсекайте.»

Толпа от такой кровожадности юной девы просто ахнула. Лев хохотнул в усы, но брови сдвинул еще суровее. Зрители, затаив дыхание, ждали его вердикта.

«Голову, значит, на отсечение давал?» – задумчиво произнес он.

Непутевый возлюбленный побледнел и судорожно сглотнул. Шутки, похоже, кончились. Непреклонная дева вид имела неумолимый. Мгновение спустя лицо подсудимого озарила радостью пришедшая в голову спасительная мысль.

«Требую козла отпущения!» – заорал он во все горло.

Лев крякнул.

Надо заметить, козлы отпущения долго не жили. Наказания то разные претерпевать приходилось. Хорошо если просто порку, а то слово неприличное на козлином лбу вытатуируют взамен лба сквернослова или чуб выдерут ради науки отеческой. До козлоубийства доходило редко. Но сегодня был именно такой случай.

Старый седой козел с трясущейся бородой и сломанным рогом был невозмутим до самого конца. И пока его привязывали посреди помоста, и пока стражник точил топор, и пока прилаживался как половчее ударить. Скотину было жалко. Всем без исключения. Но закон есть закон. Слово дал – держи.

Недовольной исходом дела деве и возразить было нечего, когда ей вручили сочащуюся кровью козлиную голову и под улюлюканье толпы проводили с помоста. Симпатии зрителей явно были на стороне находчивого подсудимого.

Когда тушу бедолаги-козла отпущения уволокли, а помост окатили водой из ведер, чтобы смыть кровь и не преумножать число вьющихся в воздухе мух, на скамье подсудимых оказалась целая компания. Кустистые брови дугой у всех троих свидетельствовали о кровном родстве между ними.

Городской обвинитель прокашлялся и объявил: «Семейство Соловейчиков после кончины батюшки не досчиталось в хозяйстве его перстня самоцветного, что до самой кончины покойный носил на безымянном пальце не снимая. Теперича, так как во время кончины в доме присутствовали только они трое, обвиняют друг друга в воровстве.»

Лев оживился. Загадки он любил. Толпа заволновалась, пытаясь загодя определить виноватого.

«Люди добрые!» – неожиданно вскочил со скамьи один из братьев Соловейчиков, помоложе и потщедушнее брата. – «Да что же это такое делается? Я после смерти батюшки, можно сказать, только жить собирался начать: купить ботинки лаковые и шляпу с пером. Отец-то мотовства не одобрял. А тут бац, и все. Мечты разбиты вдребезги.» Непосредственность транжиры завоевала ему массу симпатий зрителей.

«Сядь, горе ты луковое! Не позорься!» – одернул его второй из братьев Соловейчиков, старше, серьезней, озабоченней. Но, видя, что брат не унимается, тоже выступил с речью: «Я может тоже новую жизнь начать хотел. Купить свинью заморскую, вислоухую, шибко плодовитую, и поросят развести.»

Толпа загоготала, веселясь от души. Сестра Соловейчик молчала. Лев 16 прервал представление одним щелчком пальцев: «Я предоставляю последний шанс виновному сознаться в воровстве.»

Соловейчики угрюмо молчали. Зрители, затаив дыхание, ждали.

«Несите,» – повелительно махнул рукой правитель через минуту.

«Шапку, шапку велел принести,» – пронесся по толпе шепоток.

Шапка была неказиста на вид. Что и не мудрено при таком-то предназначении. Использовали ее нечасто. Только если не было другого способа выяснить истину. Некогда солидная, меховая, с отложными ушами и кожаными завязками, ныне она темнела подпалинами тут и там, а кое-где была прожжена насквозь. Ведь на воре шапка горела.

Первым, кто удостоился чести ее примерить, оказался Соловейчик старший. Пригнувшись и втянув голову в плечи, будто на голове у него была неимоверная тяжесть, он, казалось, даже дышать перестал. В толпе стало так тихо, что удивленные мухи могли услышать сами себя. Прошла минута, другая, третья. Если и был нечист на руку старший из братьев Соловейчиков, то перстня он не брал.