Всё, что у меня есть

— Но я не верна тебе, — сказала я тогда. — Я просто сплю с тобой, пока в моей жизни не появится тот, кто мне нужен.

Я разливаю вино по бокалам, Руар поднимает свой и вдыхает аромат. Бывает, он внимательно рассматривает меня, восторгаясь тем, что я сказала или как я это сказала. Но потом кажется, что удивляется он просто потому, что я молода и он не ждет от меня слишком многого.

Руар отставляет бокал в сторону, обнимает и целует меня. Он прижимает свой нос к моему и говорит:

— Случилось нечто такое, чего я не ожидал. Наша с Анн любовь возрождается.

Я видела ее фотографию в кармане у Руара. У Анн волосы до плеч, они лежат в беспорядке, и роскошный платок на шее. Он сообщает об этом так, словно ждет, что новость меня обрадует. Должна меня обрадовать, по его мнению. В его семейной жизни все долго не складывалось, а тут раз — и наладилось. В любовных отношениях наступил ренессанс.

Руар берет свой бокал. Он что-то говорит о тете и о кресле. Затем смущается, отставляет бокал, покрывает поцелуями мою шею, лоб и губы и произносит:

— Что может быть чудесней, чем заниматься с тобой любовью.

Мы раздеваемся. Я хочу погасить свет, но он не дает:

— Я хочу видеть тебя.

Давно мы не занимались любовью. Он целует мою грудь, мочки его ушей розовеют.

— Я похудела или поправилась за праздники? — спрашиваю я.

Нина что-то кричит Толлефу за стенкой. Я не слышу, отвечает ли он.

— В любом случае ты стала еще слаще, — говорит Руар.

Он ложится на меня, теперь мы принадлежим только друг другу, теперь мы чувствуем одно и то же.

Когда я была подростком, мне очень хотелось придумать для мамы какое-то увлечение на стороне — светлый момент в ее безрадостном существовании. Нечто захватывающее, тайная интрижка. Я стала перебирать, кто бы мог подойти на эту роль. Первым выбранным мной кандидатом был папин коллега, который часто бывал у нас, Лейф — высокий мужчина с серебристыми от седины висками, благоухающий лосьоном после бритья. В моих фантазиях присутствовали беседка в плакучих ивах, а мама была спокойной, как обычно, но мудрой и нежной, наполненной тихой страстью. Она бы сидела за семейным завтраком, наливала бы папе кофе, с улыбкой просила меня не пачкать маслом рукоятку ножа, а внутри горела бы огнем страсти из-за Лейфа.

— О, о, — выдыхаем мы в одном ритме.

— Не понимаю, зачем тебе нужен я, мужчина далеко не первой молодости, — шепчет Руар. — Не лучше ли тебе найти молодого порядочного парня и родить от него детей?

Но я мотаю головой.

— Не думаю, что хочу детей, — говорю я.

— У тебя обязательно должны быть дети, — отвечает Руар. — Все великие женщины просто обязаны иметь детей, это будет преступлением против человечества, если ты не родишь. Ты ведь еще и умна. Красивая, умная, веселая.

Я протестую еще энергичнее, словно упрямый ребенок.

Тогда он обхватывает мою голову и впивается в губы, продолжая ритмичные движения. Что-то чудесное нарастает во мне, накрывая с головой, и я начинаю бояться, что сейчас все закончится. Еще немного, наслаждение достигает своего пика, он издает хриплый стон, и я чувствую, как влага растекается по моему животу, и снова испытываю досаду, безотчетное разочарование — такое, что слезы подкатывают к горлу, и желание, чтобы он потерял контроль, просто отпустил все, не сопротивлялся самому себе. Наконец Руар нарушает молчание.

— Это неправильно, так нельзя… Но как же это прекрасно! Все мужчины за сорок просто обязаны завести молодую любовницу.

Затем он отворачивается от меня и выдыхает короткое «ох» в потолок. Я просто хочу быть счастливой. Я не хочу страдать из-за его слов, просто хочу, чтобы все было хорошо.

Руар и Анн женаты уже одиннадцать лет. У них две дочери: Софии девять, Тире шесть. Он на девятнадцать лет старше меня. С одной стороны, он умеет все держать под жестким контролем, обладает непререкаемым авторитетом и опытом, собственным мнением, которое невозможно оспорить. А с другой стороны, есть в нем абсолютное отсутствие контроля и какая-то беспомощность. Вся его жизнь может рухнуть в один момент — и что он будет делать? Он обнимает меня своими большими и сильными руками. Эта противоречивость в Руаре дает мне уверенность во многих вещах. Он знает о жизни больше, чем я смогу узнать за всю свою жизнь. Он знает больше о безопасности и рисках, о счастье и отчаянии. Он не всегда понимает, что со всем этим делать, но опыт у него есть.

Как-то я пыталась пересказать отцу миф об Одиссее, но почувствовала, что он меня не слушает — так много всего происходило вокруг. Поначалу казалось, что он пытается следить за моим рассказом, но потом он все равно сдался. Элиза поставила воду, чтобы сварить детям кашу, в самый разгар подготовки к рождественскому обеду. Она стояла посреди кухни и укачивала Стиана, а Кристин совсем в другом ритме перемешивала квашеную капусту. Юнас носился по комнате на своей игрушечной машинке, достаточно большой, чтобы он мог на ней ездить, отталкиваясь ногой от пола.

— Я могу взять его, — сказала я и протянула руки к Стиану, но как раз в этот момент мама попросила:

— Моника, можешь разложить салфетки?

Элиза спустила Стиана с рук на пол, потянула за шнурок музыкальной игрушки, и ноты звонко покатились одна за другой отрывистым стаккато, складываясь во фрагмент мелодии. Этот кусочек мелодии повторялся снова и снова. В детстве я умела складывать веер из салфетки, но сейчас уже забыла, как это делается, так что я сложила их просто пополам по диагонали. Плинг-плонг, ноты катились из музыкального механизма — незавершенная, потаенная и жестокая красота. Музыка достигала своего пика, прежде чем оборваться и снова начаться, вновь забиралась на самую высоту и опять стихала. В ней звучали надежда, обещание красоты и надежности, которые снова и снова прерывались. Словно волна выплескивала обещания на берег, а затем увлекала их обратно. И тот же самый отрывок мелодии начинался заново и замолкал.

Только уверишься в красоте и надежности происходящего, как они исчезают. И возвращаются вновь.

Кристин опустилась на колени рядом со Стианом, который, опираясь на ладошки и коленки, раскачивался, как неуклюжий теленок. Я ожидала, что папа спросит ее:

— Ну, как жизнь помощника адвоката? Там к тебе хорошо относятся?

— Он скоро начнет ползать, — воскликнула Кристин, — смотрите!

Стиан пустил слюни на пол. В котле с кислой капустой булькало. По комнате были расставлены цветочные горшки с пурпурными рождественскими пуансеттиями, в большой латунной миске — орехи горкой, в вазочке — жареный миндаль. Все, как должно быть.

Ян Улав подошел к разделочному столу и открыл пакет со смесью для детской каши.

— Ян Улав так гордится кашей, которую сам готовит, — не удержалась от комментария Элиза. — Он долго взбивает и понемногу подсыпает смесь из пачки. Он утверждает, что так каша получается без комочков и по консистенции похожа на крем.

Ян Улав бросил на нее веселый, благодарный и немного смущенный взгляд и продолжил взбивать смесь вилкой. В этом взгляде была не только благодарность, но и удовлетворение: ему нравилось быть образцом для подражания, олицетворением благополучной жизни, в которой есть место традициям, небольшим отклонениям от них и юмору. Он принимал это как само собой разумеющееся, с удивлением и радостью.

Руар говорит, что в Грюнерлёкке есть турецкий магазин, где продают баклажаны.

— Ты их пробовала? А ты когда-нибудь ела мусаку? Это греческое блюдо.

Он рассказывает, что у него есть греческая поваренная книга и что Анн готовила мусаку как минимум семнадцать раз осенью после возвращения из отпуска в Греции, на Санторине.

— Семнадцать? — уточняю я.

— Ну, может, и не семнадцать, — сдается он с улыбкой и целует меня в шею.

— Ну и как, вкусно? — интересуюсь я.

— Великолепно, — отвечает он.

У Руара нос с широкими крыльями, немного кривой и лоснится. Может, когда-нибудь он соберется и уйдет от Анн.

— Как думаешь, достаточно ли я зрелый мужчина, чтобы дать мне больше сорока?

— Очень зрелый, — уверяю я. Теперь Руар все больше говорит о самом себе, а не обо мне. Он не собирается уходить от Анн. Он сообщает, что они с Анн идут на джазовый концерт на следующей неделе со своими друзьями — тоже семейной парой. А я думаю о совершенно обыденных вещах: как они покупают помидоры по дороге с работы, как складывают полотенца и убирают их в шкаф. И о важных семейных событиях: конфирмациях, свадьбах, крестинах. Каково это — нарядиться, запереть за собой дверь дома, вместе идти по гравийной дорожке к машине и садиться одновременно, каждый со своей стороны. Он рассказывает о предстоящем отпуске в Марокко — выяснилось, что надо делать прививки.

— Вот бы спать с тобой здесь всю ночь, — шепчет он мне в шею.

Я никогда не буду покупать помидоры по дороге с работы в наш общий дом. Или туалетную бумагу. Я никогда не буду обедать с его детьми, Софией и Тирой. Я не буду произносить речь на их конфирмации. Не буду помогать с уроками. Я не рожу от него ребенка.

— Я хочу куда-нибудь поехать с тобой, — говорю я.

— Да, — быстро отвечает он. — Куда ты хочешь поехать?

— Пожалуй, в Рим, — говорю я, — или в Париж.

Руар берет мою руку, подносит ее к лицу, прижимает к губам и говорит:

— Как бы я хотел лежать здесь с тобой бесконечно. Никогда никуда не выбираться из этой постели.

Дыхание у него спокойное; кажется, ему хорошо.