Всё, что у меня есть

Разделенная радость — двойная радость

Июль 2002

Однажды, через несколько месяцев после знакомства с Гейром, я отправилась на прогулку по городу с сыновьями Кристин. Эмоции переполняли меня, как это всегда бывает, когда влюбляешься. Я собиралась выпить с мальчиками какао в торговых рядах позади кафедрального собора, но они попросили купить им слаш.

— Уверены? — уточнила я.

Погода для того, чтобы хлебать ледяной коктейль, была самая неподходящая: сразу после Рождества ударил мороз, да еще и задувал пронизывающий ветер.

— Вы что, не хотите какао?

— Нет, только слаш, — отрезал Гард, которому к тому времени исполнилось лет пять-шесть.

— И мне тоже! — выкрикнул Ньол, ему было что-то около восьми или девяти.

Мы нашли отвратительное место в торговом центре «Осло Сити», где продавали этот коктейль, и, расстегнув куртки, устроились на пластиковых стульях.

— А знаете, что надо делать, если у тебя мозги заледенели? — спросил Гард. — Продолжать пить слаш. Никому это и в голову не приходит.

Потом мы вышли на улицу Карла Юхана, пересекли площадь, и вдали показался королевский дворец, залитый невероятно красивым зимним светом, какой бывает ранним утром или ближе к вечеру, когда горизонт окрашивается оранжевым. Надвинутые на лоб шапки, намотанные до самого носа шарфы — только ярко-голубые глаза светились на детских лицах, Ньол на голову выше Гарда. Я должна была встретиться с Гейром тем же вечером, мы переживали период взаимной влюбленности, в которой оба были уверены. Я размышляла о том, что наконец отважилась поверить в счастье, во что-то хорошее и в то, что все и дальше будет хорошо. Но вдруг у нас на пути появился человек в костюме клоуна, который мастерил фигурки животных из длинных и узких воздушных шариков, и он привлек внимание Гарда. Несмотря на то что я старалась не встречаться с клоуном взглядом, он следовал за нами, и вдруг в руках Гарда оказалась маленькая собачка, скрученная из шарика.

— Тетя Моника, — произнес он тонким голосом.

— Верни ее, слышишь? — попросила я.

И он попытался, но клоун не хотел забирать собачку. Мы пошли дальше, я прибавила шагу. Теперь уже клоун пританцовывал вокруг нас, заходя с разных сторон. На его лице была нарисована огромная улыбка, но сам он не улыбался, а протягивал свободную руку и показывал, что хочет получить деньги. Глаза клоуна были обведены и густо подкрашены белой краской, и от этого белки глаз казались желтыми. Я еще раз попросила Гарда вернуть собачку, и он протянул ее обеими руками, но клоун не хотел брать игрушку, ему нужны были деньги. Он становился все более настойчивым, преграждал нам путь, другим пешеходам приходилось обходить нас. Я огляделась, чтобы понять, видит ли кто-то, что происходит, может быть, кто-нибудь может прийти мне на помощь, но все были поглощены собой, только одна дама в шубе, проходя мимо, проследила за нами взглядом. В конце концов я сдалась и спросила клоуна, сколько он хочет за собачку, и он ответил высоким голосом по-английски: «Двадцать пять». Зубы у него тоже оказались желтыми. Я показала на другую фигурку животного, нечто голубого цвета, и дала ему пятьдесят крон, забрала голубую игрушку и протянула ее Ньолу. Тогда клоун, пританцовывая, отправился дальше, а я почувствовала с одной стороны облегчение оттого, что нам удалось от него отделаться, но с другой — раздражение из-за того, что испугалась: разве что-то могло случиться здесь, на Карла Юхана, где мы окружены толпой людей? Вдруг Ньол сунул игрушку мне прямо под нос и прошипел:

— Эй, тетя Моника, я такого не хочу.

Он практически выплюнул эти слова, и в душе у меня зашевелился стыд, который всегда был наготове, и я знала, что Ньол с Гардом это запомнят. Мне захотелось сесть на корточки и заткнуть уши.

— Ты знаешь, сколько мне лет? — спросил Ньол возмущенно.

— Прости. Тогда мы отдадим обе игрушки Гарду.

— А мне?

Ивонна вручает каждой из девочек по мороженому. Тент над верандой мы опустили, чтобы стол оказался в тени, я чувствую, как доски веранды нагрелись под лучами солнца.

— Нам тоже надо было такой сделать, — говорю я Гейру и показываю на навес над нами.

Гейр кивает. Мы уже поели, на блюде осталось немного ветчины, лепешки и консервированная спаржа, белая и блестящая. И я знаю, что скажет Гейр, когда мы придем домой: «В магазинах полно свежей нежнейшей спаржи, а она покупает консервированную!»

— Вы не заметили, что с Ханной что-то не так в последнее время? — спрашивает Ивонна. — Мы немного переживаем за нее. Она стала слишком часто болеть и постоянно жалуется на боли в ногах.

— Она сама не своя, — говорит Калле, — но я не думаю, что у нее что-то серьезное.

— Нет, но мы боимся, что это может быть лейкемия, — говорит Ивонна. Она застывает на полуслове, переводит взгляд с меня на Гейра, потом на Калле. — Она как будто немного… анемичная, — произносит она и закрывает лицо руками.

Я уверяю ее, что мы ничего такого не заметили.

— Вы что, раз так — не можете отвести ее к врачу? — спрашивает Гейр, подливая пива себе и Ивонне.

— Можем, но наш врач пока в отпуске, — отвечает Ивонна, — так что мы думаем подождать, пока он вернется.

— Да точно у нее ничего нет, — говорит Калле.

— Конечно, нет, — соглашается Гейр. — Дети вообще часто болеют, а в какие-то периоды еще чаще. Мне кажется, сейчас она выглядит здоровой.

Ивонна поднимает подлокотники своего кресла и откидывает спинку назад.

Мне вспоминается, как мы с Гейром покупали в садовом центре деревянные стулья с зелеными подушками. Прошло немало времени, прежде чем молодой продавец смог отыскать те стулья, которые мы хотели. Лицо Гейра становилось все более напряженным, нас попросили выйти со склада и подождать снаружи, словно почувствовали какую-то угрозу, исходящую от Гейра, и это разозлило его еще больше. Стоял июнь, солнечный летний день; в сущности, мы радовались, но, стоя на улице у магазина, я почувствовала себя не в своей тарелке, я не могла понять, нравится мне, что Гейр так злится, или нет. Мне нравился его гнев, для этого были причины, но мне не нравилось то, как именно он злился.

— Но я понимаю, что вы нервничаете, любой бы волновался, — говорю я.

Калле машет рукой в сторону Ханны и Майкен, которые сидят на лестнице веранды каждая со своим мороженым. Майкен склонила голову и лижет мороженое сбоку, волосы, выгоревшие на солнце, забраны в хвост на макушке. Мне спокойно, я почти никогда не волнуюсь за Майкен.

— Летом так легко сделать детей счастливыми, — говорит Калле. — Просто дать им мороженое, и пусть радуются, ведь лето такое короткое!

Я улыбаюсь ему.

— Ну, уж эти девочки точно не знают недостатка в мороженом, — замечает Гейр.

Ивонна наливает еще пива себе и Гейру.

— Сельма вчера вернулась к своей маме, — говорит Ивонна. — Ей, похоже, ни в коем случае нельзя видеть, как люди получают удовольствие от алкоголя, так что за пять дней мы не сделали ни глотка.

— Моя бывшая говорит, что так и должно быть, — вступает Калле. — Попробуй пойми эту логику. Но я делаю все, что могу, чтобы не нарываться на конфликт.

От пива у меня появляется чувство пустоты во рту и немеют ноги, и эти ощущения не проходят, как это обычно бывает.

— Майкен тоже хочет с осени начать заниматься футболом, — говорю я. — Вернее, Гейр хочет.

Калле кивает. Он собирает со стола тарелки и приборы.

— Посоветуете, с кем нам связаться? — спрашивает Гейр.

— Я дам вам номер телефона тренера девчачьей команды, — говорит Калле. — Давайте будем мотивировать Ханну и Майкен играть побольше этим летом, тогда Майкен будет легче войти в команду. Девочки часто понятия не имеют, как ведет себя футбольный мяч, в отличие от мальчиков.

Он подхватывает стопку тарелок и выходит с ними с веранды, а Ивонна поворачивается ко мне и шепчет: «Ты даже не представляешь себе, как здорово, что Сельма уехала обратно к матери, а то я уже была готова ее растерзать».

Как-то утром Калле появился под отцветшей сиренью у нашего общего подъезда к дому, в руках он держал большой белый сверток. Оказалось, это копченый окорок. С ветки сорвалось и с глухим стуком упало на землю неспелое яблоко.

— По весу больше пяти кило, — объявил Калле, кивая на завернутый в хлопчатобумажную ткань наподобие мумии кусок мяса в шкуре.

Сквозь тень листвы на посыпанную гравием дорожку падал светлыми пятнами солнечный свет.

— Ивонна сказала, чтобы я пригласил вас на копченый окорок сегодня вечером, — проговорил он. — Мы можем поужинать на веранде.

Он прижимал к себе окорок, словно грудного ребенка. А я смотрела на небо. Незрелые яблоки на низкорослых деревьях покачивались на ветру, по небу медленно плыли огромные облака — и откуда только они взялись?

— Как думаешь, погода позволит? — спросила я.

Через час короткий ливень промочил все насквозь, а потом снова выглянуло солнце, сбрызнув искрами кусты и деревья, лужайку и розы у веранды.

С той минуты, как Калле произнес «два маленьких эклектика», до того мгновения, когда мы поцеловались в их с Ивонной кухне, а потом отправились в постель, прошел примерно год и восемь месяцев. Я не могла поверить в то, что это произошло, я не считала себя виноватой, ничего подобного я не планировала и не имела понятия о том, что это случится, я просто зашла взять книгу у Ивонны.

Я собиралась лежать на веранде, читать и наслаждаться одиночеством.

Гейр с Майкен гостили у его родителей в Конгсвингере, Ивонна с Ханной уехала к сестре. Нас окружали вещи Ивонны и Калле, которые лежали повсюду. Ничего уже нельзя изменить, думала я, и смысл произошедшего обретал все большие масштабы: мы живем здесь, все вместе, в нашем замкнутом мирке. Мне пришло в голову, что Ивонна бы расстроилась, если бы узнала, что я видела ее кухню в беспорядке. Грязная столешница, бутылки с маслом и уксусом, специи, открытая банка варенья, грязные чашки, стаканы и блюдца, мешок с тремя булочками для хот-догов, разделочная доска с несколькими измазанными маслом ножами, крошки на всех поверхностях и еще ровной дорожкой вперемешку с пылью и сором — вдоль стены, словно полоса прибоя на пляже. Жирные пятна и отпечатки пальцев хорошо заметны на глянцевых дверцах шкафов. На подоконнике — открытая пластмассовая коробка с тонкими резиночками, они разбросаны повсюду: красные, голубые, желтые, зеленые. Расписание уроков с грозным словом «ДИКТАНТ» большими буквами все в пятнах от еды. Над столом потолочный светильник в обрамлении белого металла, покрытый слоем пыли. Потом мы переместились в спальню, но не сняли покрывала, так и легли сверху.

Мы сбросили всю одежду, лежали полностью обнаженные на узорчатой накидке из Туниса. На загорелой коже Калле выделялся белый след от плавок, плечи, оказалось, покрыты волосами. В его манере целоваться было что-то змеиное. Я совершенно потеряла голову от нахлынувшей страсти и едва ли могла разумно оценивать происходящее. Дверца шкафа оставалась открытой, и я увидела одежду Ивонны: платья, юбки разных цветов, черные прямые брюки и светлые блузки. Я сосредоточилась на деталях, словно мне нужно было разглядеть и запомнить каждую мелочь — в комнате, на теле Калле, в его поведении и в его отношении ко мне. Я еще не понимала, зачем это нужно — то ли для того, чтобы сохранить в воспоминаниях красивые и наполненные смыслом детали того вечера и позже воскресить их в памяти и снова пережить ту же бурю эмоций, то ли для того, чтобы подготовиться, если придется врать Гейру или Ивонне о том, что я наделала, чтобы сохранить все в тайне или защитить себя в том случае, если однажды все откроется. Я лежала на покрывале, сосредоточенно перебирая в уме каждую мелочь, но страшно мне не было. Слишком высока оказалась цена, или риск, на который я пошла, был слишком велик, чтобы я могла разрушить впечатление страхом или отчужденностью.