Всё, что у меня есть

Утешение и сопротивление

Январь 2018

Мне приснился узор — красный с зеленым на голубом фоне, в моем детстве такая рождественская скатерть была дома у родителей. Еще мне приснилась Элиза — она стоит на центральной площади во Фредрикстаде, прямо у памятника королю Фредерику Второму и кричит, что я задолжала ей множество советов, она ждет утешения и помощи. На ней желтые хозяйственные перчатки. Мимо спешат какие-то люди, обходят ее, бросая быстрые взгляды. Я заснула с «Цветочным натюрмортом Яна ван Хейсума», и детали книги вплелись в мои сны: горящий дом, скорбящий отец, кипенно-белое платье, заблудшая дочь, море цветов, пепел и еще ниссе Фрёйи, который тоненьким голоском повторяет: «Счастливого Рождества, счастливого Рождества, счастливого Рождества».

За окном еще темно, но горизонт уже окрасился оранжевым, на крышах домов лежит снег. Я ставлю чайник и наливаю кофе во френч-пресс, у меня первые два урока — норвежская литература, буду говорить о романтизме — Вельхавен, Вергеланн.

Однажды Элиза, держа прядь волос перед глазами, сказала, что кончики секутся, и спросила, не могу ли я их подрезать. Майкен тогда была совсем маленькой. Я ответила, что у меня нет времени, потому что мне надо встретиться с Анной Луизой, я хочу показать ей Майкен. Ян Улав красил плинтус в коридоре, на улице шел дождь.

Я давала Элизе советы не так уж часто, но если она меня спрашивала, или просила о помощи, я помогала. Помню, как однажды дала совет по поводу приготовления баранины с капустой, что-то про время варки, но у меня все же было ощущение, что это она и так знала. Не уверена насчет Кристин, но я видела, как она помогала Элизе заполнять анкету, а в другой раз объясняла, как пользоваться новым телефоном.

В понедельник вечером позвонила Элиза и сказала, что случилась беда. У меня тогда оставалось всего шесть процентов зарядки. Ларс как-то заметил, что полезно давать телефону полностью разряжаться хотя бы раз в месяц, поэтому я в тот раз не поставила его на зарядку. Элиза сообщила, что во время футбольного матча для команд спортсменов старшего возраста Яну Улаву попал в живот мяч и его сердце остановилось. Он умер. Через полгода после своего семидесятилетия. Игрок из другой команды попытался его реанимировать, но безуспешно. Скорая приехала через четырнадцать минут, но и они не смогли ничего сделать. Элиза плакала, но слезы не мешали ей говорить, так что я поняла, что случилось, ее слезы перетекали в слова и предложения. «И по-х-хтом они за-кры-ли-и-и его тело просты-не-е-ей». Бедная моя сестра. С кем теперь она, преодолевшая столько трудностей, будет стариться? Наконец они расстались, после стольких прожитых лет.

— Чего им вздумалось играть в футбол в январе? — спросила я.

— Да, они совсем рехнулись, — всхлипнула Элиза. — Они играют в свой футбол круглый год в любую погоду — и в дождь, и в снег, и в слякоть.

— Ну а ты сейчас как? Может, мне приехать?

Элиза отказалась — ни к чему. Она обещала перезвонить, когда узнает про похороны и поминки. Я еще дважды предлагала приехать.

— Ты совершенно точно уверена, что не хочешь? — настаивала я. — Обязательно скажи, если передумаешь.

Она сказала, что ей нужно привыкнуть к мысли, что она осталась одна.

— Мы ведь делили все пополам целых сорок лет.

После этого разговора я позвонила Майкен. Она глубоко вздохнула.

— Не могу сказать, что Ян Улав так уж много для меня значил, — сказала она. — Но я очень соболезную тете Элизе.

У Майкен на носу остался след от пирсинга — заросший прокол, крапинка. Маленькая кухня в квартире, которую снимает Майкен на Майорстюен, выглядит как на обложке глянцевого журнала. Не знаю, готовит ли она там. Она никогда не приглашала меня на ужин. Гейр говорит, что, по его мнению, у Майкен есть приятель, во всяком случае, «между ними что-то есть», что он студент, изучает психологию, зовут Амир.

Я наматываю шарф, выхожу на балкон с чашкой кофе и сигаретой. Женщина на балконе дома на другой стороне улицы тоже на месте, каждый раз я думаю, не поднять ли руку в знак приветствия, но все никак не соберусь с духом.

Мое последнее воспоминание о Яне Улаве связано с прошлым летом и их садом во Фредрикстаде.

— Ты что, похудела? — спросил Ян Улав, обращаясь к Элизе.

Лицо Элизы приняло выражение как у маленькой девочки — с трудом скрываемые гордость и смущение. Застеснявшись, она кокетливо отнекивалась.

— Нет, нет, не думаю, что похудела.

— А ты взвешивалась? — уточнил Ян Улав с напускной строгостью. И я увидела, что он прав, и еще я осознала, что моя сестра превратилась в старуху. Кожа на руках и на шее обвисла и сморщилась, под подбородком образовалась складка. Она несколько похудела, но не там, где нужно: уменьшился объем ягодиц, но не живота, а кожа уже была не такой эластичной и не подтянулась следом, как бывало прежде.

Ян Улав кивнул.

— Надо есть как следует, — сказал он.

Беспомощное проявление любви, два в одном — забота и комплимент, это лучшее, на что он был способен. Элиза, считавшая себя слишком толстой в последние двадцать лет, в конце концов услышала от Яна Улава, что она похудела. Сладость унижения, которая была мне так хорошо знакома.

Снова пошел снег, падает крупными хлопьями. Мой сосед выходит на балкон покурить. По улице медленно проезжает машина с огромным, обтянутым сеткой прицепом, внутри вверх ножками лежит двуспальная кровать, снежинки опускаются на дощатое дно. Кто-то уезжает и увозит с собой кровать. Или кто-то въезжает. Припарковать машину из-за выпавшего снега невероятно трудно, хорошо, что у меня нет автомобиля.

В среду вечером снова звонила Элиза. Она говорила рассудительно и без эмоций, сообщила о похоронах и поминках и хотела узнать, когда мы приедем.

— Хуже всего, что я сейчас абсолютно не уверена в том, был ли он верующим, — сказала она. — Но я точно знаю, что он хотел, чтобы его тело кремировали. А Кнут приедет, вы все еще вместе?

— Ларс, — поправила я.

— Ах, да, прости.

— Нет, не приедет.

Я ответила, что мы по-прежнему вместе, но сейчас он по работе в Камбодже и приедет не раньше пятницы.

— Будем только мы с Майкен.

Мы с Майкен договорились поехать во Фредрикстад вместе в пятницу вечером на машине, которую она возьмет у своего приятеля.

— Вы не захватите Гейра? — спросила Элиза.

— Нет, мне кажется, это не очень уместно. А ты думаешь, ему тоже нужно приехать?

— Нет-нет, тебе виднее, — ответила Элиза. — Но у них с Яном Улавом ведь были неплохие отношения.

Я пообещала об этом подумать.

— Знаешь, а ведь был тревожный звоночек, — сказала Элиза. — Когда мы ездили на Гран-Канарию в последний раз. Мы сидели у бассейна, Ян Улав собрался принести себе пива и вдруг почувствовал резкую слабость. Он побледнел, пожаловался, что занемела рука. Но уже через пять минут он сидел под зонтиком с открытой бутылкой пива как ни в чем не бывало. Сондре стал расспрашивать его о какой-то заправке для гамбургеров, которую он предлагал Яну Улаву купить, и я подумала: как хорошо, что он заставил нас всех переключить внимание на что-то другое. На следующий день Ян Улав пошел к врачу, и выяснилось, что у него был микроинсульт, но после этого он чувствовал себя хорошо.

Ларс уехал в командировку больше чем на неделю и вернется домой не раньше вечера пятницы. Он может звонить, но это сложно из-за разницы во времени, да и говорить по телефону не особенно удобно. Мне было тоскливо без него в эти дни, а после того, как я узнала о смерти Яна Улава, стало совсем грустно. Когда я говорила с Кристин, у меня появилось слабое желание поделиться с ней, но моя тоска была такой хрупкой, что я решила просто сберечь ее в своей душе, пока она не окрепнет, если она вообще окрепнет. Кстати, на предложение Кристин приехать Элиза согласилась, Кристин умеет настоять на своем.

Я гашу сигарету и поднимаюсь, смотрю вниз на заснеженные улицы, припаркованные между сугробов машины, дверцы автомобилей хлопают, кто-то заводит двигатель. Машина с прицепом остановилась на другой стороне дороги, заехав двумя колесами на тротуар. Какая-то женщина стоит и разглядывает дом.

Когда я иду по коридору к учительской, меня окликает Тале. Волосы ее обесцвечены до такой степени, что кажутся седыми, с серебристым отливом, она зачесывает их назад и стягивает резинкой на макушке. Блеск на губах. Рядом с ней в розовом хиджабе, длинном черном свитере и серых спортивных брюках стоит Хадия. Полгода назад она пережила любовную драму, это выбило ее из колеи, и теперь она наверстывает упущенное.

— Мне так хочется написать сочинение по «Истории скотства» Йенса Бьёрнебу, — говорит Тале. — Или вы считаете, эта жуть не для слабонервных и я слечу с катушек, углубившись в нее?

Я качаю головой.

— Нет, с ума ты точно не сойдешь.

— Я остановилась на Вигдис Йорт, — говорит Хадия. — Если вы не считаете, что это глупо или слишком сложно.

— Вигдис Йорт — прекрасный выбор, — соглашаюсь я. — Но давай поговорим об этом в понедельник? У меня сейчас встреча, а завтра меня не будет, я уезжаю на похороны во Фредрикстад.

— Ой, тяжко?

Какие у них обеих большие глаза. Какие они изобретательные, чуткие, уверенные в себе, наивные и умные.

Я улыбаюсь в ответ.

— Немного грустно, но не слишком.

Хадия влюбилась в парня-немусульманина и поругалась со своим отцом, но через несколько недель молодой человек ее бросил. Мир Хадии в одночасье рухнул, жизнь казалась беспросветной, как это бывает в таком возрасте.

— Я безумно его люблю, — со слезами говорила она мне в учительской. — А папа смотрит на меня с таким лицом! Не могу ему сказать, что все уже кончено, не хочу давать ему повод для радости.

Она ударила кулаком по столу и громко всхлипнула.

— Я обещаю тебе, что все пройдет, — сказала я. — Это не значит, что я не понимаю, как тебе сейчас ужасно, но дальше будет легче.

Это был Феликс из «С»-класса, очень неприятный парень. И все напрасно! Чувства, восстание против отца. Хотя, может, и нет. Надеюсь, этот опыт пригодится Хадии, когда придет время новых дерзких влюбленностей, а ее отношения с отцом, насколько я понимаю, не пострадали.

На перекрестке Майорстюен я встречаюсь с Толлефом, он выгуливает своего боксера по кличке Брутус, у собаки хлопья слюны на нижней челюсти. Дороги скованы толстым слоем льда. У Толлефа только что вышла книга о торговле белыми рабами в восемнадцатом веке, и он хочет подарить мне экземпляр. На внутренней стороне обложки надпись: «Дорогой Монике после сорока лет дружбы — очень важной дружбы. Обнимаю, Толлеф». И прежде, чем я начинаю понимать смысл этих слов, комок подкатывает к горлу, а глаза наполняются слезами. Толлеф обнимает меня и прижимает к себе, он стал зрелым и надежным мужчиной, да он всегда именно таким и был.

На ветки деревьев налип снег, чувствуется мороз и колючий ветер, мы заходим во Фрогнер-парк.

— Кайса ушла с головой в работу, — рассказывает Толлеф. — После того как дети уехали, я думал, мы будем проводить больше времени вместе, но она полностью поглощена своими делами.

Толлеф поворачивается и смотрит на меня. Выражение его лица противоречит тону, с которым он это произносит: он не жалуется, он горд, доволен, он сияет. И я вижу перед собой Кайсу такой, какой я ее видела последний раз — в очках, сидящих на горбинке носа, стройную, можно даже сказать, худощавую, почти совсем седую, в одном из этих ее вечных бесформенных балахонов, но по-своему привлекательную и сексуальную.