Всё, что у меня есть

Я всегда считала, что Элиза заслуживает кого-то получше, чем Ян Улав.

Но на свадьбе Стиана и Марии, после десертов, пока мы еще сидели за столиками, а все речи, к счастью, уже были произнесены, я неожиданно зашла в туалет и увидела Яна Улава за спиной у Элизы, которую тошнило, он придерживал ее голову. Элиза стояла на коленях, расставив ноги в спущенных капроновых чулках. Она не стала снимать туфли на высоких каблуках, щиколотки неуклюже вывернуты, юбка натянута так, что в разрезе трещит по шву. Ян Улав собрал ее волосы на спине. И ждал. Ни тени нетерпения, раздражения или отвращения. Просто держал волосы и подобрал локон, который выпал на лоб. Словно теперь это была его задача. Так случилось, он взял на себя заботу об Элизе. Ее спина горбилась в приступах рвоты. Рукава его рубашки были закатаны.

Мы все поднимаемся и поем «Возьми меня за руки и веди меня вперед, пока я не найду упокоение на небесах». Я плачу, вцепившись руками в спинку скамьи перед собой. У нас с Яном Улавом было не так уж много точек соприкосновения — можно пересчитать по пальцам, зато случались бессчетные трения и разногласия, и все возможные банальные мысли мелькают в моей голове: ты не можешь просто взять и вот так умереть. Я даже не попрощалась с тобой. Кристин берет меня за руку и сжимает ее.

Псалом и звуки органа пронизывают все мое тело, шум, когда люди поднимаются, высокие своды, и моя сестра — в одиночестве у выхода из церкви, три ее сына стоят закрыв лица руками — Юнас, Стиан, Сондре. Из моей груди вырывается всхлипывание. Майкен стоит прямо рядом со мной и не находит себе места, и я не знаю, что сказать, как я могу объясниться. Если бы я и знала это, я бы все равно не смогла произнести ни слова. Мы идем вслед за всеми мимо церковных скамей и выходим на улицу, к свету.

Снова пошел снег. На другой стороне церковного кладбища у каменной кладки стоит пустой грузовик с работающим двигателем, он такой грязный от выхлопных газов, что невозможно разглядеть написанное на нем название фирмы. Я получила сообщение от Ларса о том, что он приземлился в аэропорту Осло, я так и вижу его перед собой, как он проходит через такс-фри, берет с полок бутылки вина и коробочки снуса. Ларсу пятьдесят семь, мы почти ровесники. Он коренастый, но не толстый. Он работает специальным советником в Красном кресте, отвечает за развитие. Рассудительный и здравомыслящий, он умеет провести четкую границу между работой и свободным временем, почти циничный, бессердечный. Он никогда не берет работу на дом. Мы познакомились с ним в магазине, столкнулись, выбирая упаковку мяса, у которого заканчивался срок годности, и оно продавалось за полцены. «Вот когда мясо в самом соку», — сказал Ларс.

Группы людей стоят у машин, толпятся у церкви. Майкен в нескольких шагах от меня, отвернувшись от всех, шея вытянута, лицо бледное. Она моя. Я все годы наблюдала за тем, как она взрослеет, и вдруг передо мной оказывается совсем другой человек, на самом деле готовый стать самостоятельным, добросовестным, сознательным, ответственным и, может быть, слегка невротичным? Все, чего я не получила сама, и все, чего я не понимаю. Все, что не имеет ничего общего со мной и что до боли похоже. Все, что похоже на Гейра, мать Гейра и на его сестру.

Я подхожу к Майкен, улыбаюсь ей и выдыхаю: «фух». И лицо ее искажается, как тогда, когда ей было не больше двенадцати, ветер разметает пряди волос у нее по лицу, я привлекаю ее к себе и обнимаю, и тело ее мягко прижимается к моему все сильнее с каждым всхлипом, а я еще сильней сжимаю ее в объятиях. На припорошенной снегом парковке стоит Элиза, прощальные слова и полные горечи пожелания держаться, объятие за объятием без конца, все склоняются, рассаживаясь в машины, а Майкен просто стоит и плачет.

— Дружочек мой, — шепчу я ей на ухо. Какое это сладкое спокойное чувство в груди, ощущение близости, когда ты нужна, ты на своем месте. То, как она произносила «мама» на все лады все эти годы. Не отпущу тебя, пока ты не осознаешь, что я нужна тебе.

Маленькие бутерброды с ростбифом, креветками и цыпленком, рулетики с семгой, пироги с разными начинками, наверное, пятьдесят или шестьдесят мини-пирожных со взбитыми сливками, обсыпанных сахарной пудрой, печенье разных видов. Угощение кажется слишком изысканным для похорон. Элиза не останавливается ни на секунду, со многими разговаривает, но медленно, вдумчиво; она напоминает мне кого-то, кто долгое время наблюдал за несчастьем со стороны и теперь страстно желает поговорить об этом, но понимает, что это неприлично. Поэтому она делает паузы, взвешивает каждое слово. Просто говори, мысленно убеждаю я ее, говори все, что ты хочешь сказать, говори столько, сколько тебе нужно. Я уже второй раз слышу, как она повторяет, что все прошло лучше, чем она ожидала, но она понимает, что впереди у нее тяжелые дни.

— Здесь Гунилла, — шепчет мне на ухо Элиза и обводит глазами гостиную. — Вон она, стоит рядом с тем рыжеволосым, это компаньон Яна Улава, Георг — он занял место Пера, который ушел на пенсию.

Перед огромным окном гостиной стоит секретарша Яна Улава, Гунилла, я ее узнала. На ней черная юбка и черный пиджак, осветленные волосы вьются.

— Я не хотела потом жалеть, что не позвала ее, — говорит Элиза. — К тому же люди стали бы задаваться вопросом, почему ее не было, она же проработала секретаршей Яна Улава почти двадцать лет. Я не сержусь на нее, никогда не сердилась. Для нее хорошо быть здесь.

Похоже на самоуничижение, но, возможно, так Элиза решила уничтожить Гуниллу и все, что с ней связано. Я думаю про СМС, которое я получила от Анн, когда умер Руар.

— Как ты думаешь, это был жест великодушия с ее стороны? — спросила я Толлефа за бокалом пива и орешками. Тот же вопрос я задала Кристин по телефону на следующий день — это что, такое благородство?

— Ну да, так и есть, — согласилась Кристин. — Разве это не прекрасно? Ужасная глава твоей жизни теперь наверняка завершилась.

Или воскресла в памяти, все лето я провела в этом модусе:

Руар умер.

Смерть Руара.

На похоронах меня не было, но я отправила Анн искренне-смиренный и полный благодарности ответ, о котором позже сожалела.

— Я ведь буду чувствовать ужасную горечь из-за всего, что мы не успели, — слышу я слова Элизы, обращенные к жене брата Яна Улава.

— Моя мама всегда говорила, что нет на свете более достойного человека, чем Ян Улав, — говорит она Ивару сразу после.

Майкен ведет серьезный разговор с Кристин, такая взрослая, высокая.

— Я подумала, что есть множество вариантов, которые можно выбрать в жизни, если начинаешь с изучения права. Ты и мамин папа стали для меня образцом для подражания, — говорит Майкен.

— Я очень рада это слышать, — отвечает Кристин. — Но не всем в жизни я горжусь, иногда поступаешь, руководствуясь менее благородными мотивами.

— Меня еще очень интересует психология, — говорит Майкен.

Когда Майкен было одиннадцать, она как-то заплакала и сказала: «Какой, в конце концов, во всем смысл? Почему мы живем здесь, на этой земле?» Я не могла представить себе, чтобы Майкен в четырнадцать лет, пятнадцать, восемнадцать сказала бы что-то подобное или подумала бы. А вот теперь — пожалуй. Ей двадцать один.

Майкен замечает меня, подходит и спрашивает — ничего, если она скоро уедет? Она подкрасила губы, помада сливового цвета или на тон бледнее.

— Я договорилась встретиться с ним, — говорит она.

— С Юнатаном? Нет, с Тобиасом.

— Да, с Тобиасом.

Мне в голову приходит неожиданная мысль — она не должна уезжать от меня, оставлять меня здесь, во Фредрикстаде, вместе с этой восторженной похоронной компанией, потому что среди них я чувствую себя самой грустной или той, у кого больше всего причин для грусти.

Когда Майкен было тринадцать, она вывихнула ногу, упав с дерева в школьном дворе. Позвонили мне, хотя на той неделе она оставалась у Гейра, но они всегда сначала звонят матери. Это случилось сразу после того, как мы переехали обратно в Осло; у меня не было машины, я забрала ее на такси, и мы поехали к врачу. Когда ногу забинтовали и Майкен выдали костыли, она запросилась к Гейру.

— Это ведь папина неделя, я поеду к папе.

И я попросила таксиста отвезти нас в Ульсруд. Остатки снега лежали на газоне перед домом, садовая мебель была накрыта брезентом. Я не так часто бывала там, по большей части Майкен перемещалась между нашими с Гейром домами самостоятельно. Она не позволила помочь ей подняться по лестнице, захотела преодолеть это препятствие на костылях; медсестра объяснила ей, как это делать. Майкен стояла на верхней ступени на одной ноге и возилась с ключами, а потом я увидела, как дверь открылась, и попросила таксиста ехать. Я отправила короткое сообщение Гейру, в тот период мы ограничивались минимальным общением.

Спустя какое-то время мне пришло в голову, что у меня в сумке остались левый кроссовок Майкен и носок. Белый носок «Найк», серый на подошве, и кроссовки, тоже «Найк», и почему-то мне вспомнился мой песик Кнертен, которого пришлось усыпить, когда мне было пятнадцать. Когда мы с папой уехали от ветеринара, у меня в руке остался ошейник, я обернула его вокруг запястья наподобие широкого браслета и удивилась, насколько тонкой была шея у Кнертена, как у птиц, которых мы хоронили. Мы под дождем шли через стоянку, я всхлипывала и шмыгала носом, у папы был тяжелый взгляд. Он открыл машину. Я ждала, что папа скажет что-то вроде: «Что ж, он прожил прекрасную собачью жизнь», но он промолчал.

— Думаю, ты скоро можешь ехать, — говорю я Майкен. — Только подожди, пока кто-то из гостей уедет первым.

— А что, если все так думают?

Кристин сидит на диване и разговаривает с братом Яна Улава. В отличие от брата, у Тура Арне густые волосы, седая шевелюра. Как и у Яна Улава, у него трое взрослых детей, правда, из них две дочери. У них обеих безликая красота и невзрачный стиль в одежде; трудно угадать их возраст, я думаю, обе они родились между Стианом и Сондре, помню их в платьях в голубую полоску на крестинах Сондре.

— Подожди полчаса, — говорю я Майкен.

Она подходит к Сондре, который стоит вместе с одной из кузин, зажав мини-пирожное со взбитыми сливками между большим и указательным пальцами. И почему я не испекла пирожных? Почему никто не попросил меня помочь?

Элиза решительно направляется ко мне с таинственным и возбужденным видом.

— Забудь, что я сказала тебе, что стану бабушкой, — шепчет она. — У Марии кровотечение.

Майкен открывает рот с ярко очерченными губами сливового цвета и говорит что-то Сондре, он откусывает кусочек пирожного, а его сестра улыбается тому, что говорит Майкен.

Я хочу остановить Элизу, держать ее на расстоянии. Знать все это мне совсем необязательно, я ведь никому не собиралась рассказывать новость про ребенка Марии.

— Все пошло не так, — продолжает она. — Но они справятся. Это ведь обычное дело, у нее срок был только девять недель, а ей всего двадцать восемь лет. И теперь они просто знают, что она в принципе может забеременеть. Такие вещи происходят сплошь и рядом, — говорит Элиза, как могла бы сказать обо всем на свете. Обычное дело, что плод прекращает развиваться и организм матери избавляется от него. Обычное дело, что семидесятилетний мужчина умирает от инфаркта. Когда умерла мама, Элиза сказала: «Чем человек становится старше, тем проще ему примириться с мыслью о том, что однажды родителей не станет».