Всё, что у меня есть

Он намекал на рождественскую песню, которая лилась из проигрывателя и где были такие слова: «Эй, домовые-ниссе, беритесь за руки, вставайте в круг».

— Наша жизнь — лишь краткий миг, — повторил папа. — Она так скоротечна. И сколько в ней хлопот, сколько усилий и трудностей.

Папа улыбнулся, но в этой улыбке сквозило что-то помимо веселья. Элиза убрала со стола десерт, хотела забрать у него коньячную рюмку, но он не отдал. А я думала о маленьких ниссе, которые пытаются переубедить себя и друг друга в том, что жизнь прекрасна и наполнена смыслом, хотя они знают, что это не так. Так позвольте нам веселиться, ну пожалуйста, разрешите, потому что скоро этому придет конец. Майкен в красном платье и колготках сидела на полу и колола орехи. Я спросила папу, становится ли отношение к смерти с годами проще. Он посмотрел на меня, покачал головой и улыбнулся.

— Нет, как раз наоборот. Время бежит все быстрее. Жизнь слишком коротка.

Он проглотил последние капли коньяка в рюмке.

На каждом этапе своей жизни я сама себе казалась зрелой и думала, что в глазах других я тоже такой выгляжу, но, оглядываясь назад, я понимаю, что это ощущение было обманчивым. Мне всегда не хватало зрелости, чтобы позаботиться о других, поставить себя на место другого. Конечно, папа боялся смерти. Когда он говорил, что умрет, мне было неспокойно, но это ведь не касалось меня напрямую. Его тревога не проникала в мою душу, я больше думала о самой себе.

Теперь мамино пианино стоит в гостиной Элизы. Майкен нажимает одну клавишу за другой, так что ноты складываются в некое подобие песенки «Лиза пошла в школу». Я думаю о маме, которую всегда надо было уговаривать сесть за инструмент, несмотря на то что она это обожала, и мне становилось неловко, хотя я тогда была довольно маленькой. И это опасливо-нетерпеливое выражение в лице отца, когда к нам приходили гости и он чувствовал, что мама зашла уже слишком далеко в своем кокетстве и ставила себя в дурацкое положение.

Однажды она спросила отца: «Может быть, у меня талант?» Но папа едва заметно покачал головой, и мама вслед за ним стала повторять это движение, она и сама так не считала. «Возможно, — сказал папа, — в любом случае, ты способная». За год до того, как я уехала от родителей, она бросила преподавать музыку. Однажды за ужином папа как бы вскользь заметил: «Но ведь ты не должна работать». Не знаю, что предшествовало этой фразе, но у мамы вырвался вздох облегчения, и решение было принято. Стояла уже поздняя весна, цвела вишня, оставалось несколько недель до конца учебного года, и после этого она больше никогда не появлялась в школе.

По лестнице спускаются Хеге и Юнас, они здороваются. Юнас — здоровый плечистый парень, при этом не склонный к полноте. Я обнимаю его. Он самый невысокий из всех братьев, и его девушка с ним почти одного роста.

— Подумать только, никто из нас не играет на пианино, — произносит Элиза, — и никто из наших детей, но вот Хеге — она действительно играет.

— Вы преувеличиваете, — смущается Хеге.

— Вовсе нет, — возражает Элиза.

— А как же я? — спрашивает Майкен. — Вы что, не слышали, как я только что сыграла «Лиза идет в школу»?

В комнату входит Ивар и обнимает меня, зажав в руке бутыль со средством от засоров. Вот теперь все в сборе, все обнялись.

Он передает бутылку Элизе.

— Не уверен, можно ли это использовать для туалета, — говорит он. — Не так-то просто понять из того, что написано на этикетке.

Элиза подносит бутылку к глазам и читает, сдвинув брови.

— Здесь про это ничего не сказано, — она поднимает глаза на Ивара. — Но хуже ведь не будет?

Ивар настроен скептически. Он считает, что, в любом случае, особого эффекта ждать не стоит, что жидкости трудно будет добраться до места засора.

— Юнас! — зовет Элиза резким голосом. — Можешь погуглить про это средство? Можно ли его использовать в туалете?

В ее устах это «погуглить» звучит довольно странно. Юнас отправляется на поиски своего мобильного телефона.

— И что люди делали, когда не было интернета? — спрашивает Элиза. — Я без него не справляюсь. Я гуглю все, что можно.

И второй раз слышать это «гуглю» от нее довольно непривычно.

Я вспоминаю Тронда Хенрика, который считал, будто я гуглю для того, чтобы поставить его на место, он называл меня «жадина-гуглядина».

— В то время как другие гуглят, чтобы расширить свой кругозор, — говорил он любя, как бы в шутку, — ты его этим только сужаешь.

Нарезанная тыква шипит в сковородке на плите. Элиза говорит, что заказала кейтеринг.

— За исключением этих тартов и булочек, — говорит она, — и еще разных пирожных и кексов; оказалось, нет ничего проще, чем попросить людей что-нибудь испечь. Ты должна завтра взять с собой домой кекс, здесь так много всего останется.

Я думаю о завтрашнем дне, об оставшейся еде и о вещах Яна Улава. О том, что на его имя продолжит приходить почта. Останется подписка на «Тиденде», журнал профессионального сообщества стоматологов. Будет звонить его мобильный телефон. А что будет с катером, машиной, — кроме него, ими почти никто и не пользовался. И с квартирой на Гран-Канарии. Элизе предстоит постирать его грязное белье в последний раз.

— Тут на многих сайтах написано, что для туалета его использовать нельзя, — сообщает Юнас. — Но пока не могу понять почему.

— Ладно, — говорит Элиза, — тогда я повешу записку на дверь.

Я выкладываю кусочки тыквы плотным слоем на омлет в пироге.

— У Тронда Хенрика выходит роман; ты знала об этом, мама? — раздается голос Майкен. — Я в «Афтенпостен» прочитала.

Хеге спрашивает, кто такой Тронд Хенрик.

— Мой бывший, — говорю я, — мы с ним жили какое-то время.

— И я тоже, — вставляет Майкен. — Я с ним тоже жила, и еще с его дочерью. Она была жуткой. Да и вообще все там было жутковатым, да, мам?

— Нет, — возражаю я. — Не было. Нет, я бы так не сказала.

Юнас убирает в холодильник бутылки с питьевой водой. Я вижу открытую коробку с баночками рыбного паштета на дверце холодильника, его очень любил Ян Улав.

— Ой, с Фрёйей я обращалась ужасно, — Майкен поворачивается к Юнасу и прикладывает ладони к щекам. — Я ее запирала в сарае, и она так боялась, что писала в штаны.

— Ты всегда была типичной зловредной двоюродной сестренкой, — говорит Юнас.

— И не говори! А когда она выходила в мокрых штанах, я ее еще и дразнила. Вот разве можно быть такой злой?

Элиза отправляет в духовку две формы с пирогами, они помещаются рядом, одна прямоугольная, другая — овальная. Поверхность плиты надраена до блеска. Я смотрю на шею Элизы, ее ухо, щеку. Лицо натянутое и напряженное. И вдруг она закрывает лицо руками и начинает плакать.

— О, Элиза! — восклицаю я.

Кристин отнимает ее руки от лица, Элиза кладет голову на плечо сестры и плачет, но быстро берет себя в руки, откладывает в сторону прихватки и вытирает слезы.

— После похорон станет немного легче, — говорит она.

В кухне появляется Сондре в костюме. Майкен возбуждена, она много болтает и смеется, кажется, ей хочется произвести впечатление на Юнаса и Хеге, вот и теперь она театрально всплескивает руками.

— Сондре! Ни разу не видела тебя в галстуке и не думала, что увижу, — говорит она, поднимает руки и затягивает галстук потуже, продолжая хрипло смеяться. — Вот, — говорит она, — теперь ты выглядишь просто безупречно.

— Нам уже переодеваться, мама? — спрашивает Юнас.

— Можно особенно не спешить, — отвечает Элиза.

На галстуке Сондре диагональный рисунок, он поднял руки к горлу, кажется, узел слишком тугой. А я-то читала Фрёйе наставления о том, что она не должна забывать ходить в туалет! «Ты уже большая девочка, — объясняла я ей, — если не будешь ходить в туалет, когда хочешь писать, я не разрешу тебе играть с Майкен в сарае».

— Ну а как у тебя дела, Майкен? — спрашивает Кристин. — Я слышала, у тебя на юридическом все прекрасно.

Майкен поворачивается к Кристин и кивает.

— Да, но я не собираюсь ставить все на одну лошадь и параллельно изучаю еще и психологию.

— Со стороны кажется, что это очень непросто совмещать, — говорит Кристин.

— Посмотрю, на сколько меня хватит.

Я вспоминаю, как сразу после того, как приняла решение уехать с фермы, я качала Фрёйю на качелях перед домом. Думалось — вот я и уезжаю от тебя. Отказываюсь от всего. Почему я это делаю? Или как я могу это делать? Я обещала Тронду Хенрику, что останусь с ним до конца жизни.

Он сказал, что боится потерять меня, что он не знает, что бы он делал, если бы потерял меня.

— Но ты все равно меня не потеряешь, — убеждала его я.

Я все качала и качала Фрёйю на качелях, с силой толкая вперед обеими руками сиденье. Фрёйя качалась с прямой спиной, то тихонько охая, то визжа во все горло, если качели взлетали слишком высоко. Теперь я нанесу тебе детскую травму, думала я. Спустя время я поняла, что в детстве Фрёйи эта травма была не первой.

Долгое время я считала, что все, что я хочу, и все, что мне нужно в отношениях, — равенство, общность в понимании того, как устроена жизнь и мир, в понимании смысла вещей. «Я влюблен в твой ум», — жалобно говорил Тронд Хенрик. Но что сделала с ним эта влюбленность? Чего ради нужна была эта влюбленность в то, что было в голове? Два жестких закрытых панциря, мягкие тела и так много потребностей. Порой в его взгляде мелькал страх, даже тогда, когда он открывал йогурт или доставал Фрёйину зимнюю куртку из сумки; я видела это и понимала его, понимала его страх, но этот страх не принадлежал мне, он принадлежал ему. Тронд Хенрик стоял перед книжными полками, вздыхал так, словно вся ничтожность нашего мира была заключена в этих книгах и он должен был мало-помалу принять это все на свои плечи.

Единственный раз я видела отца плачущим, когда он стоял перед закрытым гробом Халвора, укрытым цветами. Я не понимала, откуда взялись все эти люди вокруг, они что, все были знакомыми Халвора? Папа сказал, что мы ничего не могли поделать с тоской Халвора, и то, как он произнес это, казалось непривычным, словно он размышлял об этом и пришел к такому выводу. Он сказал, что тоска Халвора была иного свойства, она не имела ничего общего с тем, как устроен мир и все в нем, или с тем, что происходило или не происходило вокруг Халвора. «Пульт управления в голове», — пояснил папа, и это было все, что он сказал о самоубийстве Халвора.

Тишина в церкви кажется наэлектризованной, ее прерывают покашливания, стук крышек скамеек и шелест буклетов. Мы сидим за спинами Элизы и ее сыновей с их подругами, Мария не отнимает руки от своего живота. Слева от меня Майкен, справа — Кристин. На обложке буклета — фотография Яна Улава; обнаженный по пояс, с густой порослью волос на груди, он сидит в катере и улыбается. Где-то сбоку на фотографии выглядывает детская ручка — снимок обрезан. С первым звуком органа в груди моей что-то щелкает, я не удивлена, приходит время дать волю слезам. Элиза поворачивается, и когда она смотрит на меня, кажется, она даже рада, что я плачу. Лицо Элизы такое спокойное, и нет ощущения, что спокойствие дается ей с большим трудом. Врожденное, непоколебимое самообладание. Кристин смотрит на меня и нежно улыбается, словно я превратилась в маленького ребенка.