Всё, что у меня есть

Дальнобойщики

Март 1987

Вчера в Аргинегине Элиза отыскала на рынке пончо. Это такой квадратный лоскут ткани, сотканный из шерстяных ниток — красных, желтых, черных и белых. Элиза развернула пончо и внимательно осмотрела его. Я мысленно отговаривала ее. Она показала его Яну Улаву, он скривился и равнодушно пожал плечами. Его футболка промокла от пота. Элиза посмотрела на меня. Я кивнула. Белые полотна, натянутые над проходом между рядами, служили для защиты от солнца, но не спасали от жары.

— Ты что, не можешь подождать, оно же никуда не денется, — проворчал Ян Улав.

Но Элиза не хотела ждать.

— Ты должна торговаться, — настаивал Ян Улав.

Элиза купила пончо. Она отсчитала купюры, завернула покупку, смахнула пот со лба. Я видела, как в ней растет чувство поражения, проигрыша. И в то же время упрямство, тоска по чему-то недостижимому, жалкие попытки противостоять воле Яна Улава. Она всем своим существом жаждала его признания, уважения и любви к себе и всем своим особенностям и прихотям. В тот момент я остро чувствовала, как жалость к Элизе вплетается в прочное счастье моей жизни. Жизни, которую я еще не загнала в угол, не испортила окончательно и не испорчу. Мы пробирались под изнуряющим южным солнцем через толкотню торговых рядов. А я все смотрела на потерянных Элизу и Яна Улава и думала о том, что они, несмотря ни на что, хотят ведь быть вместе, пока смерть не разлучит их.

— Отличное пончо! — сказала я. Мне казалось, что важнее противостоять Яну Улаву, чем сказать правду. Если бы я забраковала обновку, мы с Яном Улавом были бы на одной стороне, а этого я допустить не могла. Правда, теперь у Элизы есть с пончо, радости от которого никакой.

Ян Улав ест вторую порцию яичницы с беконом, передо мной тост, фрукты и йогурт. Мама вытащила кроссворд — это занятие уже становится одержимостью.

— Вы слишком долго спите по утрам и не видите, как резко здесь светает, — говорит Элиза. — Когда Стиан просыпается, еще совершенно темно. Пока мы одеваемся, вдруг становится светло.

— Это потому, что мы находимся рядом с экватором, — поясняет Ян Улав, — солнце всходит перпендикулярно горизонту прямо над головой. На севере солнце всходит под острым углом.

Он отбирает у мамы карандаш с кроссвордом и рисует схему.

Папа возвращается за стол с двумя чашками кофе, одну он ставит перед тетей Лив. Еще прохладно, Элиза надела новое пончо. Она отправляет Юнаса и Стиана играть в мяч. Ян Улав спрашивает меня, хочу ли я поехать с ним покататься на лодке, я делаю вид, что раздумываю, и отказываюсь. Боб интересуется, не хочу ли я пойти искупаться, и я отвечаю — да. Ян Улав пристально смотрит на меня.

— Решила сегодня расслабиться, — объясняю я.

— Но ведь сегодня последний день, — вступает в разговор Элиза.

— Я тоже на лодке не поеду, — заявляет Кристин. — Надо отдохнуть.

— Ну а ты, Ивар? — спрашивает Элиза. Ей хочется, чтобы все мы были вместе.

— Думаю, пойду в гостиницу и буду помогать Кристин отдыхать, — отвечает Ивар, и Кристин смеется. Мама замечает, что небо затянуто облаками. Ян Улав качает головой.

— Это просто утренняя дымка. Утренняя дымка — только и всего, — повторяет он, но по-прежнему изучает меня взглядом.

— Ну и как же ты собираешься провести сегодняшний день, Моника? — не отступает он.

Ян Улав обгорел, особенно лоб и скулы. Скоро он нарядится в свои купальные шорты с сетчатой вставкой внутри, и когда он усядется, расставив ноги, все его прелести будут мне видны. Не понимаю, как Элиза этого не замечает, давно бы уж сказала ему об этом.

— Отсутствие интереса к удовольствиям в жизни, девять букв, — произносит мама. — Вторая «н», последняя, кажется, «я».

Причиной нашего с Толлефом разрыва стал какой-то пустяк, мы поссорились из-за коврика у двери. Случайность, казалось бы, но я знала, что это не так. Проблема была в том, что я то безгранично любила некоторые качества Толлефа, то презирала их с такой же, если не с большей силой. И в какой-то момент мне пришлось признаться самой себе, что я не могла контролировать это презрение. С тех пор, как я съехала от Толлефа, прошло уже четыре недели. Я подыскала комнату в районе Санкт-Хансхауген, но въехать смогу только в середине апреля, а пока живу у Нины с Трулсом в Грефсене и сплю в одной комнате с их дочерью. Просыпается она рано. Каждое утро Нора в розовой пижаме встает в своей кроватке и, обхватив прутья ручками, без слов умоляет меня взять ее к себе, но я чувствую себя слишком усталой. Нина или Трулс забирают ее к себе после того, как щебет и лепет переходят в нытье и жалобное хныканье; я пытаюсь поспать еще немного — мне просто необходимо высыпаться, если я собираюсь закончить свою дипломную работу. Я хотела было втолковать это Нине, но поняла, что не смогу этого сделать. Зато во второй половине дня я часто сажаю Нору на колени и пою с ней песни, а еще я оставалась с ней однажды вечером, чтобы ее родители смогли сходить в кино. Она — прелестная малышка.

Руар внезапно позвал меня в Париж, прямо перед поездкой на Гран-Канарию, и мне пришлось отложить встречу с научным руководителем, уже второй раз подряд. Я приземлилась в аэропорту Форнебу в Осло за одиннадцать часов до того, как мне нужно было снова туда вернуться, чтобы лететь в Лас-Пальмас. Я приехала домой к Нине с вином из дьюти-фри и со слезами — я оплакивала отношения с Толлефом, Руаром и мою собственную жизнь в целом. Мы с Руаром купили сыр в небольшой лавочке недалеко от Монмартра, и еще две бутылки вина и бутылку водки в аэропорту. Все это я положила в Нинин холодильник, быстро побросала вещи в чемодан, легла и уснула на три часа. Потом вскочила и побежала на автобус до Форнебу, где мы встречались всей семьей. Маме исполняется шестьдесят в апреле, и Ян Улав с Элизой организовали общую поездку на Гран-Канарию, чтобы отметить это событие.

Тетя Лив надела платье в желтых лимонах на голубом фоне и голубые босоножки. Элиза держит за руки Юнаса и Стиана, у каждого — по маленькой коробке сока с трубочкой. Мама еще раз спрашивает, не передумала ли я насчет прогулки на лодке.

— На следующий год мы поженимся, — объявляет Кристин тете Лив. — Ну а пока живем во грехе.

— Подумаешь! — фыркает тетя Лив.

— Ну а ты собираешься пойти с Бобом? — спрашивает Элиза, и я, словно тайная сообщница, украдкой киваю ей. Она переводит взгляд на одного из своих сыновей и медленно прикрывает глаза.

— В ратуше, — добавляет Кристин.

— Тут я с вами согласна, — поддерживает ее тетя Лив. — У них красивые церемонии, можно прекрасно обойтись без упоминания имени Бога или Иисуса во время таких событий.

Но я знаю, что сказала бы мама: если уж решили жениться, надо все делать как положено, иначе нечего и думать. Папа обычно говорит, что церковь очень подходит для торжественных церемоний.

— Свадьбу большую хотите? — спрашиваю я. Кристин смотрит не на меня, а на тетю Лив.

— Мы постараемся устроить все скромно, — отвечает она, — но это не так просто. В любом случае, меньше пятидесяти человек точно не получится, и то придется многих не звать.

После того, как я порвала с Толлефом, в отношении родственников ко мне проскальзывает холодок. В первую очередь скрытое осуждение: я представила этого человека семье, заставила их принять его, а потом просто взяла и вышвырнула. Кроме того, легкое презрение или снисходительность: сначала я возомнила, что у меня с ним серьезно, съехалась с ним, ввела в семью, а потом взяла и передумала! Это было хорошо знакомое чувство, что меня никогда не воспринимают всерьез. И наконец, то, что заслоняет собой все прочее и причиняет самую сильную боль: равнодушие.

Толлеф — не тот человек, который может разбудить сильные чувства. Он не особенно хорош собой, но мне всегда нравился его живой ум. Из-за того, что его отец был алкоголиком, Толлеф всегда держался подальше от спиртного. Когда отец умер, Толлеф немного ослабил контроль, но я никогда не видела, чтобы он его потерял. Мы с ним остались вдвоем в съемной квартире на полнедели в августе, остальные перед началом учебы уехали куда-то или навещали родителей. То лето было невыносимым. Последний семестр Руара в Университете Гётеборга подошел к концу, а я ведь эти полгода больше времени провела в Гётеборге, чем в Осло. Потом Руар укатил на все лето с семьей на дачу в Южной Норвегии, а я осталась одна и чувствовала себя отвратительно.

Я провела ужасную неделю с семьей во Фредрикстаде, вошла в квартиру, а дома только Толлеф. Он вернулся из Афин, привез кампари и красное вино, и мы выпили. Я стала рассказывать ему о Руаре, подшучивая над собой.

— Моя жизнь превратилась в хаос, — жаловалась я. Я здорово набралась, чтобы не думать о Руаре, о его загорелых дочках и Анн в соломенной шляпке и с безупречным педикюром. Я помнила все, что он рассказывал об этом месте: знала, где там осиное гнездо, гамак, мостки для купания. Я думала: нет ничего такого, без чего я бы не могла прожить. Ничего, что связывает меня с ним, что имеет отношение к нему и ко мне, к нам обоим. Но потом понимала — есть. И представляла нас там вместе. Домик, обшитый деревянными панелями, жесткое постельное белье. Закат и вино. Я пересказывала Толлефу все, что говорил Руар, Толлеф коротко кивал, подливал мне кампари и апельсиновый сок. Я спросила, чего хорошего он прочитал за лето. Он назвал роман Дага Сульстада «Учитель гимназии Педерсен» и последний сборник новелл Хьелля Аскильдсена. Аскильдсена я тоже прочитала, а Сульстада — нет.

— Чтение стало моим единственным утешением, — сказала я. — И красное вино, — я подняла бокал с кампари и соком.

Мне казалось, тот вечер я запомню навсегда: столько раз менялось настроение и чувства. Мы много смеялись. Я немного поплакала. Мы говорили и говорили. Мы читали друг другу вслух из «Парящего над водой» и хохотали до колик.

— «Ты же такой дока по части языка, — сказал я, — читал Толлеф бесцветным голосом. — А я вот интересуюсь. Что такое „сплошь и рядом“? Я знаю, что такое „рядом“. Но „сплошь“ тут при чем? Ты-то должен это знать».

Потом я читала вслух из книги «Цветочный натюрморт Яна ван Хейсума», которую мы проходили по истории литературы. Это, наверное, одна из самых прекрасных книг, какие мне доводилось читать, и Толлеф согласился со мной.

Иоган и Катарина.
Стеблями срастаясь ближе,
Головы склоняя ниже,
Розовым огнем зари
Проникаясь изнутри,
Два венца, два Божьих крина —
Иоган и Катарина[1].

Помню, как я думала о близнецах Беньямине и Анне: розовый бутон и незабудка — точно как мы с Халвором; я обвиваю руками шею своего брата-близнеца и еще немного плачу над Халвором, который завел ребенка с женщиной, которая не хотела его в мужья. И тогда Толлеф обнял меня. Почему Халвор и тетя Лив отдалились от нас, что стало причиной? Покупные хлеб и варенье, дешевые духи тети Лив или то, как она складывает постельное белье и полотенца? Я была пьяна и стала ужасно сентиментальной.

Наши губы встретились. Я до сих пор считаю этот вечер незабываемым.

Боб родом из Колботна, на нем голубые купальные шорты, на голове — бессчетное количество светлых косичек. Какой-то человек ходит по пляжу и продает прохладительные напитки из сумки-холодильника, он повторяет нараспев: «Кока-кола, севен-ап, фанта, пиво…» Мы купаемся, несмотря на флаги, предупреждающие о высоких волнах, а волны и вправду огромные, на мне только трусики бикини. Боб хватает меня, прижимает к себе, я не сопротивляюсь. Он говорит, что вот так — почти без одежды — я прекрасна и что я ему нравлюсь с мокрыми волосами.