Всё, что у меня есть

— Завтра утром ничего подобного уже не будет, нас ждет кошмарный перелет. — Тетя Лив перехватывает Стиана и усаживает его к себе на колени, тискает и раскачивает из стороны в сторону, но он извивается, как червяк, и ей приходится отпустить его. Я наливаю себе еще вина, предлагаю Элизе наполнить и ее бокал, но она отказывается.

— Но что же Халвор может поделать? — тетя Лив продолжает разговор с папой и Кристин. — Он почти не видит своего ребенка.

Стиан протискивается между тетей Лив и столиком и потом между Кристин и столиком, чтобы убежать от Юнаса, но тот его преследует.

— Я бы не советовал ему обращаться в суд, — говорит папа. — Это стоит бешеных денег, и, к сожалению, ситуация такова, что позиция матери в суде автоматически считается сильнее.

— Но это же не означает, что он должен опустить руки! — вступает Кристин со своей обычной горячностью, которая всегда проявляется в разговорах с отцом и которая много раз заставляла меня задуматься о том, что папа наверняка обеспокоен ее манерой выступления в суде.

— Успокойтесь немедленно! — прикрикивает на сыновей Элиза. — Юнас, Стиан, ну-ка тихо!

— Отношения с отцом важны для любого ребенка, — продолжает Кристин. — Думаю, суд с большой долей вероятности примет это во внимание.

— Юнас, — кричит Элиза, — ты что, не слышишь? Стиан, хватит!

Помню, в детстве тетя Лив говорила нам: «Ваш отец не из тех, кто печется о славе, деньгах, власти, как многие другие адвокаты, он такой добрый и щедрый. Такие на дороге не валяются».

— Элиза, это бесполезно! — вступает Ян Улав.

Когда мы были маленькими и тетя Лив с Халвором проводили у нас целое лето, в ее поведении чувствовалось какое-то подобострастие, желание угодить — в том, как она помогала маме с нами, с домом, с ягодами и вареньем. «Это еще кто кому помогает! — восклицала мама, обращаясь к отцу. — Мы даем Лив и Халвору возможность побыть в семье, обеспечиваем едой и крышей над головой, дарим им летние каникулы».

Папа воспринимал историю жизни тети Лив как данность, но для мамы все было не так однозначно, словно всем было очевидно, что она имела право смотреть на тетю Лив свысока, но не делала этого. Тетя Лив была обречена на мамину щедрость.

Тетя Лив пела дифирамбы маминому и папиному хорошему вкусу, мебели и обоям. Она хвалила катер и дачу, еду, когда не сама ее готовила. Это не выглядело нарочито, тетя Лив порой иронизировала по поводу пережаренных котлет и давала советы насчет соуса. Но все это делалось с безграничной доброжелательностью и благодарностью.

— У меня в голове не укладывается, — говорила мама папе. — Как будто в ней нет зависти и горечи, как такое возможно? Как думаешь, Педер, это возможно?

Папа смотрел на нее поверх газеты.

— Одно удовольствие, когда Лив гостит у нас, — сказал отец, — она такая позитивная.

Мама умолкала. У нее самой начисто отсутствовала способность быть счастливой. Откуда в ней бралось столько недовольства и злости? И откуда ж взяться счастью, когда тебя занимают одни несчастья? Маму словно одолевал зуд, и облегчение приносили только сплетни о тете Лив у той за спиной.

Мне хочется совершить что-нибудь удивительное. Например, открыть маленькое кафе или бар. Придумать беспроигрышный маркетинг, сотрудничать с интересными людьми, не разделять работу и свободное время, друзей и коллег. Изобретать новые напитки. Когда нужно, менять режим дня. Медленно, но верно добиваться успеха, так чтобы моей семье стало стыдно из-за их раздражения и сомнений во мне. С Элизой что-то происходит. Она смотрит на меня, поднимает свой пустой бокал, тянется за бутылкой и наливает немного вина. Оказывается, на горизонте появился Боб. Он выглядывает кого-то, видит нас, светлеет лицом и что-то говорит приятелю. Боб пробирается к нам между столиками, делает комплимент Элизиным сережкам, и она невольно тянется к уху и быстро отдергивает руку.

— Садись с нами, — произносит она.

Я пытаюсь тайком поблагодарить ее взглядом, но теперь она смотрит не на меня, а вниз, потом переводит взгляд на море и опять на Боба. Он оглядывает присутствующих и понимает, что те не против, чтобы он остался за нашим столиком. Боб занимает место рядом со мной, напротив Элизы. Стиан и Юнас лежат под столом на животе и играют.

Боб достает пачку сигарет и хочет всех угостить, но у меня и папы есть свои. Тогда он делает знак официанту и просит принести бутылку вина и бокал. Он обводит всех взглядом и говорит: «У всех есть бокалы?»

На столе стоит почти полная бутылка вина.

Я прикуриваю сигарету. Боб курит «Лаки Страйк».

— Ну как вам здесь, нравится? — спрашивает он.

— Здесь прекрасно, — отвечает тетя Лив.

Бобу приносят вино, официант убирает со стола грязные тарелки.

— Вы замечательная семья, — говорит Боб. — Обожаю такие семьи. Моя вот недостаточно сплоченная, чтобы называться семьей.

Он подает пачку сигарет Элизе, и она протягивает руку.

— Да, что-то и мне покурить захотелось, — произносит она.

По лицу Яна Улава пробегает тень — не раздражения, не разочарования — нет, а недоверия и подозрения, что его предали. Боб отдает пачку Элизе.

— Ты же не куришь, Элиза, — выдавливает из себя Ян Улав.

Элиза улыбается, расправив плечи и тряхнув волосами, которые легкими волнами разлетаются по плечам.

— Когда-то я много курила, — говорит она. — Но это было до того, как я встретила тебя.

О том, что это не первая ее сигарета, можно догадаться по тому, с какой жадностью и удовольствием она затягивается и отворачивается от Яна Улава, словно хочет отвоевать это право для себя — курить и получать удовольствие.

— Сигарета тебе идет, — говорит Боб и с улыбкой смотрит на Элизу, подперев голову руками.

— Нет, все же курение не идет никому, — вступает мама.

— Мне почему-то всегда ужасно хочется курить, когда я подписываю рождественские открытки, — говорит Элиза.

— А я не могу выкурить только одну сигарету, — замечает тетя Лив. — Если я сегодня позволю себе одну, завтра выкурю уже двадцать.

Боб наливает еще вина себе и тете Лив. Папа показывает на бутылку, которую заказали мы.

— У тебя такие нарядные косички, — говорит тетя Лив. — Как ты их заплел?

Боб улыбается, обнажая белоснежные зубы, и проводит рукой по волосам.

— У парикмахера в Осло, — говорит он. — Такого чудного гомика с татухами и клипсой в носу.

— С ума сойти! — говорит тетя Лив и смеется.

Креманка с десертом Юнаса еще наполовину полная, в ней тает мороженое разных сортов. Ломтики картофеля фри лежат между моим бокалом и миской с салатом. Ян Улав комментирует поведение женщины, непрерывно хохочущей за столиком по соседству.

— Она смеется так, как смеются только что разведенные женщины за сорок. Чтобы убедить всех вокруг и саму себя в том, что у нее замечательная жизнь, гораздо лучше, чем когда она была замужем, — говорит он.

Яну Улаву удается рассмешить Боба, и он этим страшно доволен. Боб обращается к Элизе:

— Тебе идет это пончо. Ты словно женщина из индейского племени с трубкой мира.

В Париже внезапно потеплело. Уличные кафе тотчас заполнились посетителями, и я спросила:

— Как ты можешь уехать от такой погоды?

Это ему следовало сказать:

— Как я могу уехать от такой погоды? От тебя в такую погоду?

Его руки пахли гостиничным мылом. Он ответил с независимым видом, который я ненавидела. Не со скорбным или печальным, который я любила. Как бы мне хотелось, чтобы чувства ко мне раздирали его изнутри на куски, чтобы он показал это, дал понять. Но он не был в отчаянии из-за отъезда и жалел скорее не себя, а меня.

— Один день пройдет быстро. Все будет хорошо. И ты наконец увидишь Лувр, — вот и все, что я услышала.

Лучше не придумаешь, черт побери! Я не хотела осматривать Лувр без него. Я не хотела видеть Эйфелеву башню, даже издалека. Руар нырнул в такси, он выглядел озабоченным, как будто он был моим отцом, а я — его ребенком.

Я гуляла в одиночестве по парижским улочкам, забрела на Елисейские Поля, разглядывала мужчин в беретах и кепках. Есть мне совершенно не хотелось, но я села за столик в кафе, заказала бокал вина, пила его маленькими глоточками и смотрела в окно. Я подумала о том, что достаточно несчастна, чтобы сочинить стихотворение, и нашла в сумке ручку и чек. Но строчки не складывались, слова становились пустыми и бессмысленными, как только ложились на бумагу или даже еще когда приходили мне в голову: тоска, отчаяние, обида, непонимание… Я написала «ледяная простыня», «забытое томление», оставила на скатерти франк, поднялась и пошла дальше.

Булыжная мостовая привела меня к Сене. На мощной деревянной балке у воды расположилась молодежь с рюкзаками, багетами и красным вином. Девушка и трое молодых людей, один из них окинул меня дружелюбным взглядом, но я прошла мимо. Я смотрела вниз на мутную воду. Мне подумалось, что мама могла бы сказать: «Я всегда любила вас такими, какие вы есть. Я никогда не была одержима вашими достижениями. У меня никогда не было ожиданий, которые бы вы не оправдали. Я никогда не была по-настоящему разочарована или по-настоящему обеспокоена из-за кого-то из вас». Но она никогда не говорила ничего подобного. Наверное, она даже так никогда и не думала. В последний раз, когда я была дома, сразу после того, как съехала от Толлефа, она подала на стол яблочный пирог. Коричневые, сухие яблочные дольки с морщинистой кожурой, посыпанные корицей.

— Я не очень хочу яблочный пирог, — сказала я. — Никогда не любила его.

— Ну, сегодня ты могла бы немного изменить свое отношение, — возразила мама, раскладывая чайные ложки над десертными тарелками, одну за одной, все ручки вправо.

Есть бесконечное количество способов разочаровать маму, и мне всегда это удавалось. Родители купили микроволновую печь. Мама сказала, что папа подогревает остывший кофе.

— А ты? — спросила Элиза.

— Я размораживаю мясо, — ответила мама. — И булочки. Одна минута в микроволновке, и они как будто только из печки.

В доме моего детства, когда я сидела с семьей за столом, во мне росло чувство безысходности. Чувство, что мои собственные ценности и принципы в корне отличаются от тех, которые приняты в моей семье, и потому здесь я никогда не смогу быть самой собой.

Странно, но я гораздо больше боюсь разочаровать Элизу, чем маму. Но когда я действительно чувствую, что чего-то добилась, и Элиза пусть редко, но признает это, само признание Элизы служит для меня оценкой успеха. Кристин же часто хвалит меня в знак скрытого протеста против мамы и папы. Если ей хочется устроить небольшое восстание, чтобы совсем не потерять себя после того, как она оправдала все мечты и ожидания родителей — юридическое образование, муж-адвокат, будущий ребенок, — она восстает и защищает меня в, казалось бы, самой нелепой ситуации. Поддержка Кристин только ослабляет мои и без того шаткие позиции — моя свободная жизнь, отказ от собственного жилья и «престижного» образования, как она это называет, предстают смехотворными и неразумными. «Университетское образование совершенно необязательно означает получение определенной профессии», — говорит она, как бы намекая на то, что в этом есть здравое зерно, но отыскать его невозможно.