Всё, что у меня есть

Под пристальным взглядом отца я подливаю себе вина. Элиза пытается вести беседу с Бобом, при этом ей приходится держать в охапке обоих хнычущих мальчиков. Боб с напускным интересом расспрашивает ее о работе медсестры, и она рассказывает. Он говорит что-то о «спасении жизней», но Элиза возражает: речь всего лишь о том, чтобы под конец сохранить качество жизни, насколько это возможно.

— Но сейчас я старшая медсестра отделения, так что помогать умирающим мне приходится не так уж часто. Мне на самом деле этого не хватает, — поясняет она.

Стиан оставляет попытки завладеть вниманием Элизы и начинает громко плакать.

— Вот видишь, — говорит Ян Улав, — это то, о чем я тебе говорил.

Все в жизни всегда происходит именно так, как предупреждал Ян Улав.

— Думаю, нам пора ложиться, — веско произносит Ян Улав. Он встает, пытается подозвать официанта, это ему не удается, и он договаривается с папой, что они рассчитаются позже. Элиза поднимается и стоит в пончо и с ребенком на руках.

— Прощай, Лунный Свет, — говорит Боб.

Я бросаю последний взгляд на лицо Элизы, вижу тоску, которую не замечала прежде, — ей хочется еще посидеть с нами, поговорить с Бобом. Словно нельзя и предположить, что у нее могут возникать такие желания. Словно в эту секунду она понимает, что ее жизнь ее не устраивает. Потом Элиза исчезает в толпе людей с мужем и сыновьями. Ей приходится смириться с разочарованием, отогнать тоску и принять последствия того, что она принадлежит Яну Улаву, она — его на веки вечные, что бы ни произошло.

Тетя Лив разговаривает с Бобом о военной службе. Боб, как и Халвор, отказался от службы в вооруженных силах.

У Боба мускулистые, загорелые руки, покрытые волосами, он много смеется. Папа молчит. Официант спешит мимо нашего столика, семья с тремя детьми оплатила счет и собирается уходить, один из детей повисает на руках отца.

— Слова о необходимости защищать свою родину звучат благородно, — говорит тетя Лив, — но если это предполагает необходимость убивать, все становится не таким уж привлекательным, я так считаю.

— Я бы не смог убить и котенка, — говорит Боб. — Не то что я категорически против убийства, я просто абсолютно не способен на это сам.

Официант начинает убирать посуду с нашего столика. Я роняю губную помаду под стол, Боб наклоняется и достает ее. Он медлит, прежде чем отдать ее мне, и смотрит пристально мне в глаза.

— Теперь я приглашу вашу дочь на коктейль, — говорит он папе.

Папе он уже разонравился. Или это я ему не нравлюсь.

— Пойдем, — говорит Боб и протягивает руку. Рукава его светло-голубой рубашки закатаны. Папин взгляд полон неодобрения и озабоченности. Озабоченности не из-за того, что со мной может случиться что-то плохое, но из-за моего характера.

Мы проходим пару сотен метров к бару с гирляндами из цветных лампочек. В баре в основном туристы, но есть несколько человек, которые выглядят как местные. Я вынимаю заколку и распускаю волосы. Боб приподнимает одну прядь, заправляет ее за ухо и произносит:

— Завтра ты уедешь от меня.

Он рассказывает о том, что Томас влюбился в местную девушку, которая работает в баре соседнего отеля.

— Так что теперь я могу остаться с тобой без угрызений совести, — говорит Боб.

Подходит официант, и Боб заказывает напитки. С ним так легко разговаривать, и я рассказываю ему о своем разочаровании в собственной семье, о вечно капризничающих племянниках, о маминой беспомощности и о тете Лив, которая вмешивается во все, о Яне Улаве. Даже о его плавательных шортах.

— И он что же, трясет перед всеми своими причиндалами? — спрашивает Боб. Я смеюсь. — Наверное, он знает об этом. Он фантазирует, что ты возбудишься при виде его богатства.

Я все хохочу. Из бара доносятся популярные мелодии. Тексты песен совершенно не созвучны моей жизни, вовсе не про меня, но они такие трогательные и душевные, что возникает опасность поддаться их очарованию и поверить в них как в истину, которую невозможно опровергнуть. У меня мурашки бегут по коже из-за отвращения к банальности текстов и манере исполнения, в то же время я тронута. И почти влюблена… И не то чтобы влюблена… Коктейль называется «Секс на пляже». По краю бокала тянется хрусткая сахарная каемка, напиток украшает крошечный зонтик. Боб прикасается пальцами к моим губам. Мы целуемся. Ну да, выпила я много.

Поцелуй Боба вызывает вполне предсказуемые ощущения — будто я погружаюсь во что-то знакомое и в то же время неизведанное, в страсть и удовольствие. Он похож на прежние поцелуи и не похож. Почему мне хочется близости с Бобом, хотя он мне почти не нравится? Потому что с Бобом я другая. Но когда я представляю, как буду оправдывать эту близость перед Элизой или Ниной тем, что с Бобом я другая, я больше не нахожу причин быть с ним. Другая — это какая? К тому же что-то подобное я говорила и о Толлефе два года назад, и чувствовала я тогда то же самое — что выхожу за пределы самой себя, расширяю пределы возможного. Ох уж эта вечная потребность удивлять саму себя, и желательно почаще. Боб целует меня в лоб, держит мою голову так крепко, что его руки дрожат, и моя голова трясется, я невольно замечаю контраст между его движениями и выражением лица — он расслабленно улыбается, на нем нежность и отчаяние. Все, что мне никогда не нравилось, приобретает почти неземную и нечеловеческую ценность, возвышается над любыми другими смыслами в мире, в жизни. Как художественный опыт, извращенное уродство, которое внезапно становится прекраснее, чем красота.

— Тебя правда зовут Боб? — спрашиваю я. — На самом деле?

— Не совсем, — отвечает он. — Бьёрн Улав Петтерсен.

— Но это же не Боб, — говорю я. Он улыбается и щурится.

— Нет. Но я же не могу называть себя Буп.

Он склоняется ко мне и снова целует, потом встает и тянет меня к выходу.

На улице мечутся синие блики. Перед рестораном стоит машина скорой помощи, натянута временная палатка, два врача склонились над раскинувшейся на спине женщиной. Она лежит почти без одежды, очень полная, груди свесились по обеим сторонам тела. Врач делает массаж сердца. От его движений, уверенных и энергичных, тело колышется, словно огромный кусок желе, как сдобное тесто. Все происходит совершенно беззвучно. Второй врач стоит на коленях перед палаткой, уперев руки в бедра, словно он уже сдался и теперь наблюдает за теми, кто еще продолжает бороться.

— Ты когда-нибудь видел мертвых? — спрашиваю я Боба.

— Думаю, теперь да, — отвечает он.

У него шелушится кожа на носу, под сухими корочками проступает краснота. Палатка освещается рабочей лампой изнутри, и тех, кто борется за жизнь женщины, можно разглядеть через отверстие входа, их тени движутся по стенам навеса. Посетители ресторана между тем неспешно едят и пьют, отвернувшись от окон, но постепенно их внимание привлекает происходящее у входа в ресторан, и они пытаются разглядеть, что случилось. За исключением двоих, — похоже, они отец и дочь. Отец фотографирует дочь, она улыбается в камеру, посыпая пасту на тарелке перед собой перцем из большой мельницы.

Мы идем дальше, рука Боба легко касается моей. Я оцепенела, во мне смешались ужас, возбуждение, сострадание и еще отвращение: я внутренне надеюсь, что никогда моя душа не покинет тело таким вот образом.

— Я сама однажды чуть не умерла, — рассказываю я. — У меня был приступ аппендицита, когда мне было восемь лет, я лежала без сознания в палате интенсивной терапии, и все думали, что я умру. Это заставило моего отца вернуться к моей матери после того, как он ушел от нее.

— Вот это да! — восклицает Боб. — И после всего этого они счастливы вместе?

— Ну, кто тут говорит о счастье, — вздыхаю я.

Боб смеется, и я тоже смеюсь.

— В любом случае, думаю, они будут вместе, пока смерть не разлучит их, — добавляю я.

Мы идем по границе темноты, наползающей с моря, и света, льющегося из всех баров и ресторанов.

— Ты меня вдохновляешь, — говорит он. — Мне снова захотелось писать музыку.

Однажды мама сказала папе: «Не знаю, была ли я когда-либо по-настоящему счастлива». Она сидела на веранде, а папа поднялся к ней, держа в пригоршне увядшие бутоны, которые он собрал с цветов на клумбах. «У меня никогда не было чувства, что я на своем месте в жизни», — проговорила она. Папа так и застыл, сжав в ладонях бутоны.

Боб тянет меня за собой к кирпичной стене рядом с пляжным кафе, в пространство между запертым холодильником и стопкой досок для серфинга. Его самолет улетает на день позже, чем наш. Небо заволокло тучами, мы садимся, я чувствую под собой какую-то пластмассовую штуковину. Неважно, хочу я или нет, я чувствую возбуждение и любопытство.

— Думаю, ты женщина моей мечты, — шепчет Боб.

И я знаю, что это вздор, но понимаю, что его чувства в данный момент вовсе не выдумка. Боб обнимает меня и прижимается губами, есть что-то беспомощное в том, как он дышит. Я тут же вспоминаю Гуннара и мусорную свалку во Фредрикстаде, наше первое невинное и примитивное соитие. Полигон для двух детей, которые играют и изучают мир. Гуннар тогда взобрался вслед за мной на вершину мусорной кучи, энергично работая длинными руками и мускулистыми ногами, — туда, где заканчивалась граница мусора и начиналось небо. На старой двери вверх тормашками лежала переносная печатная машинка. Я в белых туфлях балансировала, ступая то по твердому, то по мягкому. Пахло краской, гнилыми овощами и подгузниками. Я перешагнула истрепанный брезент, споткнулась о ламповый абажур. И там я обнаружила свое логово, где не была года два-три. Мы построили его с Линой Луизой, и оно сохранилось почти нетронутым. Части кухонного гарнитура, автомобильное кресло, полка, на которой я расставила влажные и разорванные в клочья книги: «Кладбище домашних животных», «Все ради детей», старый матрас весь в пятнах мочи и крови. Множество кособоких стульев, у одного не было двух ножек. Было холодно, дул ветер. У меня сексуальный опыт уже имелся, но с Гуннаром это было впервые.

Шея Боба слабо пахнет морем, едой и шампунем.

— Какая ты чудесная, чудо какая чудесная, — шепчет он.

Я улыбаюсь, уткнувшись ему в плечо. Поворачиваю голову и вижу только песок, огни на горизонте и черное небо. По натуре я очень страстная, мне всегда необходима страсть. Неповторимость граней каждой крошечной песчинки, полная палитра цветов и оттенков, наполовину прозрачных, красиво обрамленных, их бесконечное количество. И потом четкая ясная мысль: с этим пора заканчивать. Но я не тороплюсь, целую его, позволяю ему ласкать меня и только потом произношу:

— Пойдем обратно в гостиницу?

Боб кивает, еще несколько секунд неподвижно лежит, прижавшись лбом к моему плечу, потом встает и помогает мне подняться.

В феврале мы с Руаром ходили смотреть дом в Тосене. Анн была в Копенгагене с подругами, и Руару пришлось пойти без нее. Вилла площадью больше двухсот квадратных метров с тремя ванными комнатами, камином и сауной в подвале. Паркет, эркерные окна. Спальня родителей с выходом на балкон. Руар захотел осмотреть сауну еще раз. Я осталась ждать его в коридоре между кухней и гостиной. Когда Руар поднялся из подвала, я вздрогнула. Он всегда казался мне красивым, только сейчас я заметила, какие у него тонкие редкие волосы, широкий зад, который он еще и отклячивает при ходьбе. И я велела себе: задержи это ощущение, не дай ему исчезнуть. Но оно ушло.