Всё, что у меня есть

Она глубоко вздыхает, кажется, вот-вот расплачется, но потом дыхание ее снова становится ровным. И мне кажется, что я начинаю понимать последовательность тех событий, которые случились примерно в одно время. Что Сондре несколько недель пролежал в больнице с подозрением на колики и как раз тогда Халвор покончил с собой; я словно забыла обо всем этом. Что именно поэтому Яна Улава не было на похоронах.

— Элиза, можешь налить воду в кувшин? Ты сидишь ближе всех к крану, — говорит Ян Улав.

Элиза смотрит на него и словно не понимает, о чем он просит. Она выглядит ошеломленной, потом оборачивается ко мне:

— Мне совершенно не приходило в голову, что я как-то должна позаботиться о тете Лив после смерти Халвора.

Гейр возвращается за стол с кувшином воды. Ян Улав говорит «спасибо», тянется за бутылкой с вином и наливает себе, потом оглядывает стол в поисках других пустых бокалов.

— Но ведь у нее есть Бент, — замечаю я.

— А хорошее было вино, — пытается сменить тему Ян Улав, так, словно он в этом разбирается лучше, чем Гейр.

А что же я? Где была я, что происходило в моей жизни в то время, позаботилась ли я о тете Лив? Мы тогда получили место в детском саду, и я наконец могла соглашаться на все предложения по работе, которые получала как журналист-фрилансер, тогда это казалось самым правильным. И уже не нужно было просить тетю Лив посидеть с Майкен, мне это казалось огромным облегчением. Я ведь так устала сидеть дома с маленьким ребенком, что все-таки позволила тете Лив присматривать за Майкен в те дни, когда она была свободна.

На третий день пребывания Майкен в детском саду я записывала интервью с начинающим писателем, а Гейр забрал Майкен и приготовил сальтимбокку из телятины. Я пришла домой в приподнятом настроении, воодушевленная, Гейр открыл вторую бутылку вина, все игрушки были убраны с пола, и восхитительный секс напомнил мне о том времени, когда мы только начали встречаться и строили планы на новую жизнь. А на следующий день позвонил папа и сказал, что Халвор повесился в гараже у родителей своей девушки.

Я помню, как бежала через парк с резиновыми сапогами двадцатого размера в руках, я забыла дать их Майкен с собой в детский сад. Двадцатый размер — на совсем маленькую ножку. У меня была только одна мысль: я должна освободить голову, нужно отредактировать интервью, и прежде чем я поставлю последнюю точку, нельзя думать ни о чем другом. Я боялась, что информация, хранившаяся в моей памяти, сотрется и ее уже не восстановишь.

Кроме того, мне одобрили командировку в Стокгольм. Заботу о тете Лив целиком и полностью взяла на себя Кристин. Она помогла оформить документы в похоронном бюро, написать объявление о смерти Халвора. Мама с папой приехали в Осло и присутствовали на встрече со священником. Кристин организовала поминки и угощение. У меня возникло ощущение, что прямо из-под носа увели что-то ценное, чем я владела всю жизнь, но так и не воспользовалась. Как будто всех остальных объединяло что-то, к чему я не имела отношения. Я вернулась из Стокгольма за день до похорон, мне казалось, чувства в моем теле стали осязаемы и распределились в определенном порядке: скорбь лежала на самом верху толстым надежным слоем, придавливая все остальное, а радость и все воспоминания скопились внизу и угрожали прорваться и выплеснуться через край.

Когда я вышла из церкви после похорон, свет ослепил меня, в нос ударил запах весны — свежей глины и мать-и-мачехи. Гейр отстал от меня на пару шагов, позади шли Элиза, мама, папа и тетя Лив с Бентом, и я слышала, как Элиза сказала тете Лив: «Халвор был для нас как родной брат». Я подумала, что ей-то говорить легко, она была старше его на шесть лет и всегда оставалась просто какой-то там старшей сестрой. Мы с Халвором были обречены находиться в обществе друг друга по нескольку недель подряд. Может, я и относилась к нему как к родному брату, но ведь и брата можно воспринимать по-разному. Я не знаю, каково это на самом деле — иметь родного брата. Но когда мы выросли, я не ощущала с Халвором особенной душевной связи. Каждый раз, когда я слышала, что дела у него идут хорошо, я чувствовала смутное облегчение, которое через короткое время забывалось. А каждый раз, когда до меня доходили разговоры о том, что дела у него идут неважно, что он потерял работу или впал в уныние из-за того, что его бросила очередная подружка, в моей душе появлялась смутная тревога, которая исчезала, впрочем, так же быстро.

Однажды, когда мы еще были детьми или подростками, я сказала Халвору: «Ты что, не можешь хотя бы попытаться стать нормальным? Так, чтобы мне не было стыдно за тебя?» Конечно, у меня масса причин для угрызений совести. Аманда сидела между своей матерью и тетей Лив в церкви и плакала навзрыд. Священник иногда бросал на нее взгляд, чтобы понять, не нужно ли сделать паузу. Аманда. Пухленький подросток, с густой челкой, падающей на лоб, в ушах — сережки с символами мира. Черные потеки туши на щеках. Я сидела в церкви и думала, что никогда не смогу избавиться от чувства вины перед Халвором. Но теперь мне кажется, что у меня получится жить с этим. Просто жить дальше с этим чувством. Открывать двери и идти по улице, вставать по утрам и засыпать вечером с чувством вины. Оно постоянно будет со мной, не вырастет и не уменьшится, хотя со временем, может, и станет слабее. Я буду пить кофе, общаться с людьми, ходить на работу, а оно будет меня сопровождать.

В первый год учебы в старшей школе мы с Анной Луизой обычно встречались на детской площадке, она выбрала специализацию по здравоохранению и социальной помощи, мы курили и пили что придется — что смогли прихватить из домашнего бара. Однажды на площадку пришел Халвор. Я уже давно раскусила, что он был влюблен в Анну Луизу, и, само собой, поделилась этим наблюдением с ней. Она кое-что прошептала мне на ухо, а потом мы повернули головы друг к другу и поцеловались прямо на глазах у Халвора. И он немедленно испарился, просто исчез. Это был торопливый порыв, хулиганский, жизнеутверждающий — что-то противоположное ревности или радость от ревности другого человека, которую мне удалось вызвать. Неоднозначное чувство победы. К нему примешивался и страх, и остатки детского беспокойства из-за того, что Халвор наябедничает маме с папой. Но он не наябедничал. А во мне, возможно, сидел еще и осколок другого страха — как долго Халвор сможет терпеть череду унижений? Возможно, об этом я стала думать уже позже, когда поняла, что в жизни ему ничего не удается.

— С мальчиками труднее, — однажды заметила мама, — они не рассказывают о том, что их беспокоит. А девочки наоборот. Вот вы все трое всегда говорили, если вас что-то не устраивало.

На самом деле я считала, что девочки, напротив, более ранимые существа, чем мальчики. Но когда я думаю о своих племянниках, вспоминаю, что они ведут себя иногда неприступно, замыкаются в себе. Или Ульрик. Хотя нет, не надо о нем. Он был такой открытый. Он хотел подарить мне целый мир. Вот он ковыляет мне навстречу неуклюжей клоунской походкой по усыпанной листвой поляне — одна штанина комбинезона задрана выше сапога, — и протягивает мне кленовый лист, который больше его собственной головы. Он дарил мне камешки, маленькие милые штуковины, рисунки; рассказывал, что сказал учитель, во что они играли с приятелем, что узнал о Плутоне, Меркурии, и доверительно сообщал, что у него чешется там, пониже спины.

Мы с Анной Луизой почти не поддерживали отношения много лет, но потом случайно встретились во Фредрикстаде. Это было 17 мая, вскоре после самоубийства Халвора. Майкен исполнилось полтора года, я возила ее в сидячей коляске. Я пришла с Элизой на площадку за школой ради Сондре. Анна Луиза отвечала за «яичную гонку» и раздавала участникам следующего забега яйца и ложки. У одного мальчика развязался шнурок на ботинке, и она с ложкой и яйцом в руке оглядывалась по сторонам. И тут увидела меня.

— Можете подержать немного? — спросила она, обращаясь ко мне.

И тут она меня узнала и воскликнула:

— Ой, Моника!

Мы быстро обнялись, и я взяла у нее реквизит для гонки. Яйцо оказалось треснутым с одной стороны, но, конечно, оно было вареное. Первое, что мне пришло в голову, — рассказать Анне Луизе о Халворе, но я не стала этого делать, рассудив, что здесь и сейчас не самое подходящее место и время; мне нужно было взять себя в руки и сосредоточиться, потому что я чувствовала, что еще чуть-чуть — и я разрыдаюсь. Просто оттого, что я встретила ее. Мое тело было словно заковано в цепи, затянуто в узел. И еще мне пришло в голову, что нельзя давать обещаний, которых не можешь выполнить — как в случае с обещанием покормить чью-то кошку. Я не сводила глаз с ложки и яйца — просто уцепилась за них взглядом, пытаясь загнать слезы поглубже внутрь.

Потом Анна Луиза опустилась на корточки и завязала шнурки тому мальчику. На ней было красное платье с глубоким вырезом. Очень стройная, невозможно поверить, что у нее трое детей. Я вернула ей ложку с яйцом, и мне вспомнилось идиотское выражение, которое не имело ничего общего с ситуацией: «вложить свою жизнь в чьи-то руки». Нашу мусорную свалку сровняли с землей, теперь там дома, кто-то просто там живет. «Майкен! — воскликнула Анна Луиза, повернувшись к коляске. — Боже, как же она выросла! Немыслимо красивая девочка».

Потом ей пришлось вернуться к «яичной гонке». «Нам обязательно надо созвониться», — сказала я, и она энергично закивала головой, а я взялась за ручку коляски и покатила ее со школьного двора. Я нашла Элизу у пруда. Сондре стоял на берегу с удочкой. К концу лески прищепкой был прикреплен надувной мяч с рекламой. Когда он потянул леску, Элиза сказала: «Ой, посмотри-ка, что ты поймал!» Майкен восседала в коляске в своем чепчике и выглядела довольной и не по годам мудрой. Сохраняя молчание, она внимательно разглядывала всех вокруг и наблюдала за тем, кто что делал. О Майкен я думала: она справится с любыми трудностями, что бы ни случилось. Все будет хорошо. Мама и папа пригласили тетю Лив и Бента к себе, они приехали накануне. На Бенте были костюм, галстук и сандалии. Помню, я подумала, как хорошо, что Бент так внимателен к тете Лив, какое счастье, что он есть в жизни тети Лив и она больше не нуждается в маме и папе.

На следующее утро Гейр, как обычно, накрывает на стол, и Майкен сначала хочет на завтрак бутерброд с арахисовым маслом, а потом передумывает и требует мюсли с молоком. Гейр наливает кофе Элизе, мне и себе. Вчера вечером Ян Улав отправился спать, пока Гейр обсуждал со своим компаньоном какие-то неприятности в ресторане, что-то не то с электрикой. Когда Гейр повесил трубку, мы с Элизой убирали со стола. Часы показывали половину двенадцатого.

Я слышу, как Ян Улав кряхтит в туалете, по утрам он надолго там запирается. Сколько раз за все годы мы сидели и ждали Яна Улава на завтрак! Но это не тема для обсуждений, никто никогда это не комментирует. Наконец он приходит, кивает на вопрос о том, будет ли он кофе, и быстро оглядывает стол в поисках того, что положить в тарелку. У меня по телу пробегает дрожь: я улавливаю характерный запах, которым пропитывается воздух вокруг Яна Улава после того, как он наконец выходит из ванной, — запах лосьона после бритья, влажных полотенец для рук, зубной пасты и немного его собственного тела. Сырость во всех ее проявлениях.