Всё, что у меня есть

Вчера Бритт спросила меня, почему мы с Гейром все-таки решили расстаться.

— Я пока не поняла этого до конца, — сказала она. — Убейте меня, если я ничего не чувствую, или не слышу, или неспособна услышать.

— На этот вопрос никогда нет очевидного ответа, — сказал Бобо, поднялся и подлил мне еще вина, а Сюзанна кивнула.

Когда Майкен было пять или шесть лет, мы как-то возвращались домой из парка Тюсенфрюд, начинал накрапывать дождь, дворники в машине не работали. Майкен устала, наелась сладкого и пребывала в своем обычном состоянии, когда она знала, что больше не о чем беспокоиться, некуда стремиться, — пассивная, равнодушная. К ней было трудно подступиться, что-то сказать ей, заставить общаться, когда это не приносило ей никакой выгоды. Садись в машину, Майкен. Пристегни ремень. Не пачкай машину своим слэшем. В этих фразах не было причин для явного протеста или бойкота, так что она выполняла все, но нехотя и нога за ногу. Я была недовольна, Гейр тоже помрачнел, или ему было все равно. Я сидела в машине и рисовала в своем воображении картину того, как мы приедем домой с Майкен. И представила, что будет, когда Майкен отправится наконец в постель, и в этой мысли не было ничего позитивного. А потом меня внезапно пронзила мысль о том, как будет, когда Майкен уедет из дома и останемся только мы с Гейром вдвоем, и потом мне уже не хотелось думать.

Майкен раскладывает на столе блюдца, приносит клубничное варенье, сметану и сахар, снует туда-сюда — ложки, стаканы. Не стоит многого ожидать от восьмилетней девочки, которой позволили подать на стол свежеиспеченные вафли, но энергичность и целеустремленность ее движений заставляют меня думать о том, что на плечи ребенка взвалили непосильную ношу, возложили на него ответственность за наведение порядка, спасение всей семьи и она справляется, как может. Но у Майкен в голове гуляет ветер, она хочет, чтобы в ее жизни находилось место только для радости и веселья — как можно больше и желательно немедленно. Гейр протягивает ей блюдо с вафлями, Майкен берет его и торжественно несет на стол.

Мы обманываем ее, позволяя ей быть такой радостной, гармоничной и безмятежной, мы не рассказываем ей, насколько болезненно и грустно то, что происходит, и как это повлияет на ее взросление и будущее. И я думаю о том, какой была бы моя жизнь, если бы не появилась Майкен. Как ни крути, Майкен — это обуза во всех возможных смыслах, но я не могу больше представить себе жизнь без этой обузы, без всех моих способов справляться с ней и всех попыток обуздать или избежать ее. Жизнь без этой обузы — словно бездонная пропасть.

Не все идет как надо: мы не успели в магазин, он закрылся раньше из-за пасхальных праздников. Я была настроена приготовить как минимум отбивные из ягненка, а в лучшем случае — что-нибудь из мяса ягненка, если не запечь целую ногу. Гейр теперь почти никогда не готовит дома.

В морозилке так много всего, я даже не могу разглядеть, что там — упакованное в заиндевевшую пленку и фольгу. Что мы будем делать со всем этим? Со всем, что хранится в кладовке внизу, в ванной? Со всем, что меня окружает со всех сторон? Я думаю о том, что будет через полгода, где мы все будем? Когда я устроюсь на Хельгесенс гате окончательно, Майкен перейдет в четвертый класс, и я должна буду помогать ей с уроками. Предстоящие заботы и огорчения кажутся пустяками. Родительские собрания в школе одновременно с какими-то вечеринками на работе. Дырка на коленке новых джинсов Майкен.

Я достаю замороженный сверток со свиными отбивными, соскребаю лед, пока не добираюсь до замороженного мяса, снаружи какая-то белесая бахрома; сколько времени эти отбивные тут пролежали, покрытые льдом и изморозью?

Я прячу пасхальное яйцо для Майкен под диван, за корзинку со старым вязаньем — ее мне тоже нужно не забыть, когда буду собирать вещи. Отбивные с шипением оттаивают на горячей сковороде, и в запахе жареной свинины чувствуется безграничная грусть — в нем сразу и лето, и Рождество, и все годы, что я провела с Гейром. Мы собирались пойти в горы, поехать на Сицилию или Сардинию. Когда я встретила Гейра, он был загорелый и бородатый, только что вернувшийся с Сардинии с невероятной жаждой жизни и радости от всего вокруг — меня, свежих продуктов, хорошего вина, качественных соусов и интересных путешествий. Он рассказывал полные драматизма истории о том, как потерял часть пальца: он ходил в учениках на Королевском судне и упал, когда спускался по трапу с блюдом в руках. Палец оказался зажатым между острым краем блюда и стальной стеной. Абсолютно все казалось невероятно привлекательным.

Майкен отыскивает яйцо в течение каких-то двух минут.

— Это было не трудно, совсем легко, я его сразу увидела! — кричит она.

Разочарованная из-за того, что поиски так быстро закончились, что мне не нужно больше напрягаться, что я недооценила ее и что Гейр развалился, полулежа, на диване, со своими длинными праздными руками и с ничего не выражающим лицом. Никакой инициативы, воли или радости, печали или отчаяния.

— Кто-нибудь хочет попробовать? — спрашивает Майкен, крепко прижимая яйцо к животу, и Гейр протягивает к ней бесконечно длинную руку и берет одну или несколько конфеток и кладет себе в рот.

Я открываю бутылку красного вина, Майкен ест конфеты, картошка варится. Гейр смотрит старую видеозапись, на которой Майкен учится кататься на велосипеде. Он сидит с камерой, зажав ее между ладоней, и вглядывается в крошечный экран. Майкен едет, виляя, по грунтовой дорожке, а я бегу сзади, согнувшись в три погибели. За кадром голос Гейра: «Еще раз! Еще раз!» Он снова и снова запускает запись, и каждый раз раздается его голос: «Еще раз! Еще раз!» В какой-то момент слышен мой смех и визг Майкен. В кадре мелькает часть моей груди, подчеркнутой тканью свитера, широкая улыбка — тогда я была счастлива. Кроны деревьев попадают в кадр, солнце вспыхивает, и все становится белым. Тогда Гейр был счастлив. И Майкен. Она-то всегда счастлива.

Отпустить его прочь в другую жизнь со всем, что он знает обо мне.

Майкен склоняется над Гейром и заглядывает в объектив камеры.

— Я помню, что я упала, — говорит она.

Да, падение за падением, ссадина и опухшая губа, пластырь на пластыре, а сверху еще пластырь.

Я подливаю себе вина.

Картошка сильно кипит, я уменьшаю температуру на плите, и вода в кастрюле постепенно перестает пузыриться. Я накрываю на стол, мы купили желтые салфетки, я кладу и их.

Гейр задремал на диване, держа камеру на коленях, я прошу Майкен разбудить его.

— Мне так весело каждый раз, когда я смотрю эту запись, где Майкен учится кататься, — сказал он как-то года три назад, и я развеселилась оттого, что он сказал это: в его веселости была уверенность в будущем и в отношениях, и, главное, — в себе самом.

Гейр продолжает пить пиво вместо красного вина, которое я открыла специально к отбивным, и даже этот факт заставляет меня думать, что между нами уже ничего не может быть. И у меня это не вызывает ничего, кроме раздражения и грусти. Словно порвалась между нами нить: мы больше не хотим одного и того же и не можем говорить об этом. И тогда в памяти всплывает многое другое. Как я просила Гейра прибить к стене полку, а он категорически возражал против полок в принципе и картин тоже, он хотел, чтобы стены оставались голыми. Или когда я поцарапала паркет, из-за чего он страшно рассердился и потом долго ругался. Разногласия прошлым летом по поводу того, куда нам ехать отдыхать — в Грецию или Италию. То, каким тоном он произнес: «Я не выношу греческую кухню», как будто этот аргумент был решающим.

Каждая мысль о нас, которая приходит мне в голову, словно подтверждает правильность принятого решения о расставании.

Несколько дней назад я пробовала объяснить Гейру, что Майкен не хочет, чтобы ей в ланч-бокс много дней подряд укладывали бутерброды с колбасным сыром, что они ей надоели и есть много другого, с чем сделать бутерброд: козий сыр, вареная ветчина, арахисовая паста. Я стояла перед кухонным столом, передо мной лежали ломти хлеба, кругом крошки. Как будто я веду внутренний диалог сама с собой и мы друг друга не понимаем. И речь могла идти об очень простых вещах — о постельном белье, которое нужно поменять, об открытой пачке печенья; я говорила не задумываясь, интуитивно подбирала слова. В какой-то момент я осознала, что мои слова не имеют смысла ни для кого, кроме меня, и в душе зашевелился холодный ужас, и тогда у меня больше не осталось сомнений: все правильно и неизбежно, мне нечего терять, и ничего уже не стоит на кону.

Отбивные получились жесткие, бледные, больше вареные, чем жареные. Но Гейр ест без возражений и с аппетитом. И Майкен поглощает отбивные, даже несмотря на количество съеденных сладостей, это нас удивляет, Гейр не раз вслух обращает на это внимание.

— Взгляни-ка, как она ест. У нее проснулся аппетит к мясу.

Он сидит с таким гордым видом. Еще бы — Майкен ест свинину, а ведь до сих пор она признавала только сосиски, хлебцы и бананы и не желала есть ничего другого.

Я снова подливаю себе вино, я выпила уже больше половины бутылки. Гейр наклоняется вперед каждый раз, когда накалывает кусок мяса, открывает рот, поднося вилку с отбивной или картофелем в мясном соусе. Про овощи я и не вспомнила — их нет на столе. Почти всегда в моменты интимной близости я испытываю оргазм. Несколько раз я почти не замечала его — волны словно прокатывались внутри моего живота, и все — не больше.

Я помню квартиру на Марквейен, где мы жили с маленькой Майкен, до мелочей — словно я до сих пор там живу. Открытые вешалки для одежды в спальне, горшочки с выращенными травами на подоконнике в кухне, узкая панель стальной раковины, прикрученной к стене. Небольшой коврик на посудомоечной машине и баночка с цинковой мазью, которая постоянно падала за нее. Гейр резко отставляет в сторону стакан с пивом.

— Хватит, — произносит он, словно после ужина его ждет тяжелая работа в поле. Он медленно поднимается, пробегает взглядом по нашим вещам, оглядывает собранные коробки. Я тоже встаю, в голове проносится — мне потребуется железная выдержка и здравый смысл. Иногда мы не можем вспомнить, кому принадлежит та или иная вещь — книги, музыкальные диски.

Гейр проводит рукой вдоль рамы картины, которая точно принадлежит мне, она ему никогда не нравилась, и он собирается снять ее со стены. Теперь он наконец-то от нее избавится, и его стена снова станет голой, но он поворачивается, смотрит на меня в некотором замешательстве и снова возвращается взглядом к картине. Неужели ему нужна моя помощь или он хочет, чтобы мы снова что-то делали вместе, приподняли эту картину в четыре руки и аккуратно сняли со стены? Веранда погружается в сумерки. Я представляю себе, как произношу: «Гейр, мы не должны». И он остановится, обернется ко мне. Взглянет на меня вопросительно, и глаза мои забегают, нахлынут сомнения и сожаления. Передумать, вернуть все обратно? Или задать себе вопрос: «Чем это мы занимаемся? Зачем мы все это делаем? Неужели это необходимо?» Я не помню, когда и как мы приняли окончательное решение. Он снимает картину, в коленях у него что-то хрустит, потом он приседает и ставит ее на пол, прислоняет к стене. След от картины на стене едва заметен. Все мои коробки помечены маркером — «книги», «книги», «кухня». А Майкен стоит посреди кухни со штопором в руках и произносит срывающимся голосом: «Это чье? Это в мамину коробку положить?»