Конунг

Страх

История эта странная, а верней было бы сказать — жуткая, случилась на земле, называемой собирательно — «Сибирь». В литературе принято, что вся она сплошь заросла дремучим лесом и обитают в нем мощнобородые широкоскулые великаны, кладущие на день не более десятка слов. Отчасти верно. Но в поселочке, давшем мне приют, когда, заработав деньжат, решил я малость расслабиться перед возвращением в Питер, такой бородач был только один. Прочие — много мельче. В большинстве — горькая пьянь. Что же до тайги, то вокруг была плоская, как стол, равнина на добрую сотню километров. Впрочем, места красивые.

Приютом моим стал маленький домик из тесаных бревен с острой, красной, как петушиный гребень, крышей. Дом этот — комната и крохотные сенцы, — расположившийся в дальнем углу обширного подворья, был с любовью и мастерством сложен хозяином его, Алексеем Евграфовичем Гречанниковым, великим деревянных дел умельцем. Он-то как раз и был тем единственным в поселке саженной ширины великаном, немногословным, нежадным и, как узнал я вскоре, весьма азартным. А узнал я это, когда ежевечерне стал бывать в его хоромах, где он и еще двое местных играли в преферанс. Я стал четвертым.

Одного из местных звали Семеном. Человек тертый, агрессивный, лет что-то сорока пяти, с хищной щербатой улыбочкой и переломленным носом. Когда он сцапывал карты широкой татуированной лапой, то непременно что-нибудь приговаривал по случаю.

Второй, Саёныч, представившийся мне Игорем, оказался из пришлых. Интеллигент, пьяница горький, сбежавший (из Питера, кстати) от жены и осевший здесь у какой-то своей надцатой тетки-бабки. Именно он научил двух других столичной умной игре.

Обходительный в разговоре, с лицом хоть и траченым, но не лишенным еще тонкости черт, с мягким, добрым голосом — он, определенно, располагал к себе. Во всяком случае — меня. Об Алексее Гречанникове я уже говорил. Впрочем, Алексеем его никто не именовал — звали попросту Лёхом. А уж рисковый он был в игре — хуже Семена. Обьявить мизер при двух пробоях ему обычное дело. А проигрывался так, что остальным трудно было не быть в плюсе. Зато уж если шел ему фарт — держись! Всех раздевал. Но чаще бывало наоборот.

Лёха обычные эти проигрыши не огорчали: играли по маленькой, денег у него было — в избытке. Плотник, охотник, всякому делу — мастер. Да и на что их тратить в поселке?

У Лёха была дочка. Настасья. Девушка лет двадцати, справная, высокая — в отца. Не замужем, что меня удивило. Семен как-то болтнул, что слава у нее в поселке — дурная. Но не за распутство. Бог знает, за что. Не мне спрашивать. Когда садились мы играть, она обычно рукодельничала. На нас если и взглянет, то украдкой.

Питуху нашему, интеллигенту, Саёнычу, Настя явно по нраву была: то и дело глаз на нее скашивал да слюну глотал. Но скромничал. Разве что улыбнется или, кашлянув, пошутит деликатно.

Должно быть, Лёха опасался.

Так прожил я одиннадцать дней. Днем — гулял, читал. Вечером — играл. У Лёха. Да где ж еще? Саёныч? Дома своего нет: угол у хворой бабки. Семен? Жена. Злая, как хорек. А у Гречанникова — жены нет. Умерла. Да и дом — дворец! Мебель самодельная, резная, с придумками. На стенах — шкуры: волчьи, россомашьи… А у тахты — медвежья, густющая, с мордой огромной, оскаленной. Я глядел на нее и думал: вот бы босиком пройтись! Не дом — хоромы!

В тот вечер играли мы скучновато. Карта не шла никому. Даже Лёх обьявлял без обычного азарта — о другом думал, видно. Завтра он уезжать. Охотничий сезон начинался. Раз так, значит, сядет Лёх в свой мотоцикл с коляской, ружье — поперек — и по длинной дороге, в тайгу. Привозил, говорят, много.

Игра не шла, и я глядел по сторонам. Вот комод, вот шкура серая распяленная. Вот лайка Лёхова спит. Вот… И поймал случайно взгляд девушки. Особенный взгляд, аж мураши по спине побежали. С чего это она?

Я, чтоб дураком не выглядеть, улыбнулся ей. И, к моему удивлению, она ответила, да так широко, во весь белозубый рот. Я, что таить, обрадовался. И обеспокоился: Лёх завтра уезжает.

К женщинам меня особенно не тянуло. Там, откуда я приехал в поселок, подружка у меня была бойкая. Слишком бойкая, если учесть, что не баклуши бил, а вкалывал по десять часов.

Тут потекла ко мне карта, и я о Насте забыл. Игра началась. А потом мизер пришел. Без прикупа. И еще. В три игры пуля моя за тридцать перевалила. Пошел других закрывать. Оно так: уж если идет пруха, так идет! Доиграли. Уравняли. Посчитали-рассчитались. И к Лёху в баньку пошли.

А ночью, на простынке чистой ворочаясь, вспомнил я о взгляде Настенькином…

Утром хозяин разбудил меня рано: попрощаться. Сколько б я у него ни задержался — ясно: не на два месяца. Обнялись по обычаю, расцеловались. Пожелал ему, что следует. Он меня послал. Еще разок обнялись (Лёх, хоть и силы медвежьей, соразмерял — чтоб кости не хрустнули). Я его вправду полюбил за эти дни: вот человек, о котором худого не скажешь! Настасья, после меня, с отцом почаломкалась. Лёх сел на мотоцикл, лайку в багажник посадил и запылил через поселок. Настасья — в дом. Я — на озеро.

Вода в сентябре холодна. Особенно с утра. Но я взял за правило: плавать, пока жар на коже жаром внутри не станет. Уж тогда вылезал. А дорога назад, в поселок хороша! Справа и слева — поля. Небо белое, низкое, плоское над плоской землей широченной. Солнышко приятным теплом на груди. Чудо как хорошо!

Позавтракал молоком с белым мягким хлебом и пошел гулять. Шататься по окрестностям, сощипывать терпко-кислые ягоды дикой облепихи, шевелить ногами траву. Левый берег озера сплошь зарос мягкими высокими травами. В ботанике я не силен — названий не знаю. Но поваляться — люблю. Руки разбросать, распластаться: сверху — небо с облаками. Вокруг — эта самая трава. Насекомые жужжат. Иногда прошуршит рядом кто-то живой…

Прошатался я в тот день почти до вечера. Проголодался. Поесть бы, но… Прежде я у Лёха столовался. Сейчас — как-то неудобно. Без хозяина. Решил кое-что записать да к Семену сходить. Жена у него хоть и злая, но голодным не отпустит. Только сел к столу — стук в дверь: Настя пришла.

— Что ж вы, Валя, кушать не идете? — с укоризною.

— Ах, — говорю, — Настенька! Совсем забыл!

Не поверила. Голову наклонила — улыбается.

Повечеряли. Вдвоем. А за чаем с брусничным Настя меня разговорила. Незаметно. Я ведь как решил: поем — и сразу уйду. Нечего на девушку тень наводить! А тут разлился соловьем. Снаружи уже звезды высыпали, а я сижу, чаек потягиваю, в глазки широко открытые гляжу, языком плету. Мне она уж и нравиться стала: сам удивляюсь, отчего прежде я ее некрасивой считал? Чем бы закончилось — Бог ведает. Да постучали в окошко. Партнеры мои пришли: Семен с Саёнычем. Играть. Преферанс — дело такое: хоть вчетвером, хоть — втроем. Сунулись ко мне — нету. Ну и — на огонек. Что ж, пожелал Насте спокойной ночи — и пошли. Поиграли. Поговорили. Партнеры мои без Лёха себя свободней почувствовали. Семен в игре наглеть начал. Саёныч вдруг ни с того, ни с сего разошелся: как его женщины любят! Что же, может, и любят. Лицо иконописное. Бородка светлая. Руки хорошей формы. Только ходят ходуном и чистоты не первой. А что бедолага — так это ему в женских глазах только шарму прибавляет: не понятый жизнью человек.

— Игорь, — говорю, — тебе сколько лет?

Зыркнул исподлобья:

— Тридцать восемь! А что?

На вид — старше. Соврал или хмельная жизнь поизносила? И опять: про женщин, про крутизну свою. Я молчу: тема скользкая. Запросто человека обидеть можно. А вот Семен молчать не стал: начал дразнить да подзадоривать. Язык у Семена едкий, злой. Глаз цепкий. А тут еще проигрыш. Да и Саёныч его побаивается — чего стесняться?

— Бабник, — говорит, — а что ж ты дешевым котом вокруг Настьки трешься? Как подступить не знаешь? Аль Лёха боишься?

— Боюсь! — говорит. — Он ведь добрый-добрый — а убьет! Или жениться заставит…

— Так и женился бы! — и мне подмигивает: — А то вот Валек опередит!

— А правда, — говорю. — Что б тебе, Игорь, не жениться? Девушка славная…

Здесь, как в старину, двадцать лет разницы — не препона.

— Ха! — Саёныч подергал себя за бородку, а потом нашелся: — Глаз у нее дурной!

— Ум у тебя дурной! — отрезал Семен и опять мне украдкой подмигнул. — Кто тебе наплел?

— Да все! Бабка моя…

— Ща! Бабка! Значит, так, Саёныч: Лёха нет. Вернется сам знаешь когда. Вот и карты тебе. Струсишь — нет тебе больше моего уважения!

— Да она меня пошлет!

— Пошлет — с меня пузырь! Давай, Саёныч! Что кота за яйца тянуть? Как считаешь, Валек? Или сам на глазок взял? Видали, как ворковали?

— Хорош болтать! — говорю. — А тебе, Игорь, если девушку обидишь…

Оба они так и покатились.

— Сказал! — проговорил Семен, отсмеявшись. — Да она одной рукой Саёныча в узел завяжет, а другой козлинку ему причешет! Обидишь! Ха-ха! Давай, Саёныч, не брызгай! Пошли!

— Ну и валите! — говорю. — А я спать лягу!

— Спи, бугор! У тебя, небось, баб — шестью руками не перемять!

И принялся собирать карты. Сегодня он проиграл. Немного, рубля два. Но — считать не стали. Саёнычу — до того ли? А мне наплевать. Словчил человек — да и Бог с ним! Моих там — копеек шесть. Так и уснул. И нисколько, клянусь, не ревнуя!

Уснул — проснулся. Как всегда — на озеро. Воротился, умял полбуханки хлеба с молоком теплым и опять ушел.

Побродил часа три — что-то мне не в кайф. Бывает, знаете, мучит что-то, свербит, а что — не поймешь. Воротился в поселок. Чувствую: неладно. Иду по улочке — навстречу никого. Но во дворах — недоброе какое-то шевеление. Пришел к подворью Лёхову, калитку отворил — Настя. Мимо. На улицу. И тоже: ни «как погулялось?», ни улыбки даже. Зыркнула и отвернулась.

Вот тут мне совсем неуютно стало, хотя вины за собой не знал.

«Должно быть, — рассуждаю, — Игорь с Семеном что-то натворили, а мне — за компанию».

Пришел к себе — Семен!

Да такой, что мне худо стало: как на десять лет мужик постарел!

На столе — водка. Пустая почти бутылка. Глянул на меня — глаза красные, несчастные, как у собаки больной. И трезвые.

— Что ж ты, — говорю, — сам с собой водяру жрешь?

А он встает, берет молча из буфета второй стакан, еще один пузырь из сумки своей вытаскивает.

— Помянем, — сипит, — души грешные Игоря и Семена! — наливает по ободок и разом стакан опрокидывает.

— Ты что, — говорю, — охренел? Ты ж живой!

А потом смекнул, взял его за шкирку:

— Эй! Что с Саёнычем?

— Мертвый! — бормочет. — И я мертвый! Кончено. Кранты. Пей!

Думаю, спятил.

— Не буду я пить! — рычу. — Что ты такое мелешь?

— Правду!

Посмотрел злобно и тоскливо, взял стакан и выпил, как воду пьют: в три глотка.

— Нету Саёныча! — и всхлипнул.

— Как — нету?

— Не… не знаю… — и рассверепел вдруг: — Медведь задрал! В доме! И его и бабку! Понял⁈

И заревел.

Дико так: мужик — плачет! Самому разнюниться впору. Так меня это поразило, что про Саёныча я сразу и не понял. А когда понял, сам не заметил, как свой стакан опростал.

Сел с Семеном рядом, обнял его, к себе развернул:

— Сам, что ли, видел?

А он мне, с яростью:

— А то как же! Хошь — и ты пойди, полюбуйся! Из района еще не приехали, не забрали! — И поспокойнее: — Я ж его и нашел! Иди, погляди, коль интересно! Медведя видал?