Капитали$т: Часть 1. 1987

Глава 12

Ожидая Марину, я рассматривал собравшихся. Советские люди воскресным вечером на расслабухе. В одежде — полный демократизм. Рулят джинсовые и спортивные костюмы, как по отдельности, так и в различных сочетаниях. Это у молодежи — эклектика, яркие и кричащие цвета, немыслимые прически... Некоторые модники выглядят так, словно идут не в кино, а на рок-концерт. На них искоса посматривали ребята в спортивных костюмах. Взрослые большей частью одевались без особой претензии, каждый руководствовался своими возможностями и представлениями о прекрасном. Лично я был одет по местным меркам вполне прилично — джинсы и куртка «Рэнглер», японские кроссовки на липучках и конечно пресловутые часы «Монтана» — куда ж без них! Еще я решил, что выпендриваться так выпендриваться и надел фирменную «металлистскую» футболку «Iron Maiden» с молниями и черепом. Прикид мой тянул где-то на три зарплаты рядового советского инженера.

Советские люди были живыми и непосредственными. Иногда даже слишком непосредственными. К чему я долго не мог привыкнуть, так это к полному отсутствию понятия «дистанция». Практически везде — в магазине, транспорте, ресторане, школе. Все впритык, вплотную, спина к спине или носом в чей-то затылок. Могу сказать, что пробовал поговорить об этом со сверстниками — меня просто не поняли. Разные культурные коды, фиг ли. Попал, называется, из царства индивидуализма в царство коллективизма. Проблема отсутствия дистанции поднимала еще одну серьезную проблему — запахи. В плане запаха, как и в случае с одеждой, царил полный демократизм. Каждый пах так, как хотел — кто-то естественным образом, а кто-то маскировал телесные запахи «Тройным», или «Шипром», или какими-нибудь убойными для всего живого женскими «духами». Мне в этом смысле повезло — в номенклатурном нашем семействе имелась коробка с югославскими дезодорантами, которыми пользовались и я, и родители. И еще один не самый лучший признак того времени — повсеместное курение. Народ курил не только в местах для курения. Народ курил везде, кроме, наверное, общественного транспорта и магазинов. И народ курил отнюдь не только лишь «Мальборо» и «Сейлем». Народ курил «Приму» и «Ватру». «Беломор». «Казбек» и «Наш марку». Непривыкшего человека, а я как раз был таким — непривыкшим, по первому времени просто вштыривало. Першило в горле и кружилась голова. Но я быстро адаптировался. Больше всего мне, конечно, не нравилось курение в системе общепита. Но тут уж ничего не поделаешь.

— Привет! — сказала она, неожиданно появившись откуда-то сзади. — Ну что, взял билеты?

— Все нормально, — сказал я важно. — Пойдем, через пять минут начинается.

— Надо же, — улыбнулась она, — а я думала — не попадем. Вон сколько народа!

И мы пошли смотреть «Человека с бульвара Капуцинов» — лучший блокбастер восемьдесят седьмого года. Я смотрел его раз десять, если не больше, но почему бы и не посмотреть в одиннадцатый? Тем более в такой компании, а сам фильм — очень даже приличный. И вообще, это мой первый поход в кино с тех пор, как я здесь очутился...

Конечно, кинотеатр «Комсомолец» было не сравнить с нашими кинотеатрами с их 3D, цифровым звуком, кафетериями, кондиционерами, попкорном, гонконговскими вафлями и итальянским мороженным. «Комсомолец» был, как и полагается комсомольцу, аскетичен и прост. Никаких излишеств! Из развлечений только игровой автомат «Морской бой», облепленный мелкими пацанами. 15 копеек за игру полминуты, между прочим. И общественный туалет. Больше никаких развлечений для почтеннейшей публики не предполагалось. А предполагалось, что если ты пришел в кино, то смотришь кино, а не жрешь поп-корн и гонконговские вафли.

Что касается кинозала, то особым комфортом он тоже не отличался. Коллективизм рулил даже в мелочах! Если сидящий впереди зритель высокого роста, то значит тебе не повезло. Вместо части экрана будешь наблюдать его затылок. А если сидящий слева или справа чуть шире, чем это предусмотрено всемогущим ГОСТОМ, то легкий телесный контакт на протяжении всего сеанса вам обеспечен! Но никто не заморачивался такими мелочами, все это было совершенно естественно для всех присутствующих, и я тоже решил не заморачиваться. Ведь рядом со мной была она...

— Ты что, металлист, что ли? — весело спросила меня она, когда мы уселись в зрительном зале.

— С чего вдруг? — не понял я.

— Так футболка же...

— А... Нет, не металлист. Просто купил по случаю... А рок — кое-что слушаю, «Металлику», например. Без особого фанатизма.

— А я классику люблю, — сказала она беспечно. — Вот бывает же — музыкалку терпеть не могу, а музыку люблю. А рок... Есть хорошие песни, да. Только у нас мало кто разбирается. Понацепят на себя железок, потому что модно же. А сами и двадцати групп не слышали! — Она возмущенно тряхнула челкой.

Но тут погас свет и начался очень простой и прекрасный новый фильм о том, как чудаковатый мистер Фёст, сыгранный блистательным Мироновым, привез в ковбойскую глушь добрую магию.

— Тебе понравилось? — спросила она после сеанса.

— Хороший фильм, — улыбнулся я.

— Да, немного наивный, но все равно хороший.

Мы шли по вечерней майской улице, посмотрев новую, немного наивную, но все равно хорошую комедию, было тепло и волнительно, мы были молоды и, наверное, счастливы.

— Мне на «Красных партизан», — сказала она.

— Я провожу.

— Ну проводи.

И опять малосвязные разговоры, мы перескакивали с пятого на десятое, опять билась в груди глупая бесформенная радость, опять хотелось, чтобы это все длилось и длилось... Всегда!

Какого хрена я попал в тело семнадцатилетнего, спрашивается?!!

Когда мы уже подходили к ее дому, она спросила:

— Мне сказали, что вы с этим парнем... который на вечеринке был, я забыла... ну, в общем, перепродаете что-то?

— Ага, — сказал я с глупой улыбкой. — Спекулируем. С Витей. Но мы, если что, спекулянты мелкие, большого ущерба народному хозяйству не наносим. Так что, беспокоиться не о чем.

— Так правда значит?

— Святая правда, — подтвердил я.

— А зачем тебе все это? У тебя институт... Перспективы...

Ох, как же мне не хотелось выныривать из дурацки-счастливого состояния и заводить серьезный разговор...

— Знаешь, — говорю я, максимально собравшись с мыслями, — мы с Витей ничего плохого не делаем. Люди хотят купить джинсы. Ведь так?

— Хотят.

— И кроссовки. И сигареты. И хороший магнитофон. И еще много чего. А в магазине ничего этого нет. Мы помогаем людям получить то, что они хотят. Удовлетворить спрос, только и всего. Вот скажи мне — что в этом плохого?

Она засмеялась немного растеряно.

— Когда ты об этом так говоришь, то ничего плохого. Но ведь ты... ведь вы — покупаете дешевле, а продаете дороже.

Ох, мой мысленный фейспалм залип.

— Да, мы продаем дороже, чем покупаем. Мы работаем. Достаем товар... покупаем его, вообще-то. Ищем клиентов (здесь я слегка приврал — клиенты чаще всего сами искали нас), общаемся, предлагаем. Это работа. Марин, весь мир так работает! Вообще, если бы джинсы лежали свободно в магазине и по минимальной цене, то никаких спекулянтов не было бы. А там что лежит, в магазине?

— Ужас! — рассмеялась она. — Но иногда выбрасывают джинсы. Польские. И в комиссионке еще бывают...

— Именно, он самый, ужас! И «выбрасывают» — что за мерзкое слово, терпеть его не могу! (она удивленно посмотрела на меня, кажется, я произвел впечатление) Значит, вопрос не к нам, а к тем, кто не смог организовать нужные людям товары в нужном количестве. К тем, кто с упорством идиота продолжает выпускать туфту. Ты продукцию нашей обувной фабрики видела?

— Видела, — смеясь подтвердила она.

— И как? Нравится?

— Тихий ужас!

— Ну вот, — важно сказал я. — Значит, если бы я работал на фабрике, получал деньги за то, что делаю никому не нужный шлак, перевожу ресурсы на то, что двадцать лет пролежит на складе... План бы выполнял и перевыполнял... Тогда бы ко мне не было вопросов? Я бы был нормальный рабочий парень, а не спекулянт проклятый, который на вечных временных трудностях наживается?

Она задумалась. А потом сказала:

— Это так странно... Вот ты говоришь и будто бы все правильно. Все верно. Но ведь это же неправильно.

— А правильно, что люди до сих пор в ботинках «Прощай, молодость» ходят? Что часами в очередях толкутся?

— Неправильно, — с обреченностью в голосе сказала она. — И то неправильно, и это. Я не знаю! Вот сейчас перестройка же. У меня мама после работы газеты читает — мы кучу газет выписываем. А потом пересказывает со своими комментариями.

— А вы сами, в школе, между собой много об этом говорите? — спросил я ехидно.

Она задумалась на несколько секунд.

— А знаешь, вообще никогда не говорим. Ни о политике, ни о перестройке, ни о Горбачеве. Ни о чем таком, никогда. Это же тоже странно, правда?

— Во-о-от! — протянул я. — И с учителями не говорите, ведь так?

— И с учителями... Вернее, на политинформации, конечно... Но это же не разговор, а выступление. А еще у нас географичка есть, такая сталинистка! — она рассмеялась. — Если увидит у кого глаза подведены или помада, то все, сразу в крик — при Сталине бы нас за такие дела на перевоспитание, на стройки народного хозяйства! Так она ругает перестройку. Мы смеемся, конечно, но все равно как-то... Ей уже за семьдесят, давно на пенсию пора отправить, но не уходит. Ее сам директор боится! Она говорит: «У меня партийного стажа больше, чем он на свете живет!» Но это не в счет, да... Очень странно, что мы никогда ни о чем таком друг с другом... Ведь сейчас — историческое время. На наших глазах история делается, а мы... Как будто ничего этого нет!

— Общаемся о шмотках, кассетах, о музыке. Ведь так?

— Ага, — сказала она задумчиво. — О парнях еще. Мы, наверное, испорченные очень. Несознательные. Старшие поколения, они другие были. Идейные. Вот как наша географичка!

— Сто процентов, — притворно согласился я. — И со всей своей идейностью загнали бы в трудовые лагеря за помаду или прическу неправильную.

— Да ну перестань, — сказала она. — Географичка наша войну прошла, всю жизнь в коммуналке, без мужа. У них жизнь другая была. Тяжелей, чем у нас. Даже не сравнить.

— И поэтому нужно сломать жизнь всем будущим поколениям. Сами не жили и вам не дадим!

Она удивилась и, кажется, рассердилась:

— Да кто нам-то жить не дает! Сыты, одеты. Поступать готовимся. И вообще, многое меняется. Вот раньше бы тебя за такую футболку точно в милицию бы забрали. А потом бы выговор на комсомольском собрании. А сейчас — носи чего хочешь!

— Марина, — сказал я терпеливо, — ну как ты сама считаешь, нормально ли это — за футболку в милицию? Или за длинные волосы? Это ж не побить кого, не ограбить, даже стекло не разбить! Это футболка!

— Ненормально, наверное, — вздохнула она. — Вот я ж и говорю — сейчас уже нет такого! Вот тебе пример — какие-то перемены к лучшему есть. И еще будут. У меня мама — большая поклонница Горбачева, даже портрет его из «Огонька» вырезала и в рамке повесила.

— А папа?

Она весло рассмеялась.

— А папа не фанат. Потому что — сухой закон. А он иногда... Ну, в общем...

— Понятно, — перебил я. — Мой тоже не фанат, скажу по секрету, хотя ему по должности полагается. А маме все равно.