Право палача

— Я тоже согласен, — быстро сказал конюх.

Священник тихо выругался.

— Властью, данной мне святой церковью, я объявляю вас мужем и женой. Дурак ты сумасшедший. Тьфу. Через три дня вас в церковную книгу запишут.

— Спасибо, что благословил.

В толчее у эшафота засмеялись. Клавдия почувствовала, как её поднимают с колен за волосы. Так бы показали толпе её голову, если бы уже отрубили.

— Свою работу я выполнил честно: была предательница Клавдия Раймус — и нет её, есть Клавдия Грималь, а это уже, как известно, другая гражданка, — провозгласил Жан Грималь и молодцевато продолжил: — Ну, кто как, а мы — в кабак! Отмечать счастливое замужество. Всё по закону и по доброй воле. Уж будьте так любезны сегодня каждый выпить за наше здоровье.

— Девчонка — первый сорт! Правильно, чего добру пропадать? Хорошо быть бабой! — кричали ему из толпы.

Грималь подхватил Клавдию словно ягнёнка, повесил на плечо и ретировался в ближайший проулок. По мере того, как отдалялись голоса зевак, к ней возвращался рассудок.

«Свадьба под виселицей, — вспомнила графиня. — Самый немыслимый обычай. Самый идиотский, пожалуй, но право палача — есть право человека, без вины лишённого обычной жизни, доброго отношения».

Почти бегом преодолел дюжий Жан Грималь квартал или два, ворвался в пострадавший от пушек обгорелый дом и, наконец, отпустил Клавдию. Он поставил её на ноги, заглянул в глаза и сказал нарочито разборчиво:

— Я попрощаюсь с публикой и вернусь. Не вздумай сбежать, ясно?

Дверь он запер снаружи на замок. Клавдия рассеянно осмотрелась. В логове бывшего слуги тут и там валялись миски, старые потемневшие подстилки, вдоль стены стояли ружья. В столе торчал нож, который вогнали со всей силы. Ей вспомнился рассказ знакомого охотника о том, что медведя можно полностью разделать одним лишь ножом, если знать, где резать. Что уж говорить о человеке. Жан Грималь едва ли спас её за тем, чтобы отпустить. Скорее, он приобрёл Клавдию в личное пользование, дабы выместить всю обиду и боль. С каждой минутой вокруг густел воздух. Она попробовала вытащить нож, но его вогнали прямо в сучок с такой силой, что стол ходил ходуном, а лезвие не поддавалось. Путей к отступлению больше не было: в окно бы и ребёнок не пролез. Оставалось ждать и надеяться на то, что слова смогут спасти её или облегчить участь. Наконец, послышались шаги, конюх неспешно вошёл, затворил дверь и подпёр её спиной. Он глядел себе под ноги с минуту. Собравшись с мыслями, тихо сказал:

— Я до сих пор тебя боюсь.

Он прошёл к крошечному камельку, притаившемуся в углу, снял крышку с чёрной от копоти сковороды. Как ни в чём не бывало спросил:

— Голодная?

— Нет.

— Врёшь. Тебя рвало одной желчью.

Сковорода легла на стол. В ворохе горелого лука виднелись куски мяса с овощами. Конюх подцепил один из них на вилку с присохшими остатками предыдущих трапез.

— Что ж, вспомним былое? Или в карты сыграем? Песенку мне споёшь, может?

Клавдия хранила молчание. Она села на пустую бочку напротив, нервно выпрямившись.

— Если бы я тебя казнил, то так и не узнал бы, зачем было надо мной издеваться. Просто хочу услышать. Из твоих уст. А?

— Мне так хотелось. Ты мне понравился.

Он вздохнул и отправил вилку в рот. Та еле слышно звякнула о зубы, но для графини это был мерзейший из звуков, которые можно только услышать в душной тишине.

— У меня была невеста. Я любил её так сильно, что не смог жениться после случившегося. Ведь я ей изменил. С тобой. По глупейшей причине.

— Я не знала! Я правда не знала!

— Ты и не спросила. Что тебе до любви таких, как я? Только у вас всякие сонеты и стихи, язык цветов, еды и ещё бог знает чего. Не нужно лгать, мол, ты бы остановилась. Наверное, в твоей головёнке никак не укладывается, почему я не умер за свою свободу, раз она так дорога мне, не подставился под плеть, не пошёл на виселицу. Поясню: я не мог лишиться работы. Моя сестра была тяжело больна, на лечение требовались деньги. Доктор Гартунг и так сделал огромную скидку. Но оказалось, всё тщетно.

— Вы знакомы?!

— Тот же вопрос захотел тебе задать, когда он приехал сегодня. Да. Он сохранил мою тайну. Никому не сказал, кто я такой на самом деле. Отчасти из неприязни к своим же, аристократам. Какие ходят нынче сплетни! То меня солдатом величают, то каторжником… а я просто бывший смерд. И когда сегодня мейстер Гартунг явился ради тебя, я утвердился в решении не совершать ошибку. Лет сто уже никто не пользовался правом свадьбы под виселицей, что его, впрочем, не отменило. Теперь мне интересно, как вы познакомились.

Краткий рассказ немало удивил конюха. Он вытер губы платком и сощурился:

— Плохо, когда тобой крутят как хотят? Поделом тебе досталось. Я запомнил каждую минуту. Каждый миг. Пытался поначалу избегать и беречь тебя, видел же перед собой просто отбившуюся от рук девчонку, но ты приходила в ярость. Однажды я рванул лиф, чтобы добраться до твоей груди, и в нём треснули нитки. Ты ударила меня хлыстом по лицу, словно это не лицо человека, а зад лошади. Чуть не выстегнула глаз. А с телом твоим я делал всё, что приходило в голову. Пачкал, оставлял синяки, царапал. Наказывал тебя за то, какая ты дрянь и во что втянула меня. Легче, правда, не становилось. Следы от твоих когтей у меня на спине загнили и превратились в шрамы. Терпел бы и дальше, если бы ты не привела того ублюдка.

***

Сухая жара обрушилась на пыльные улицы Аломьона. Торговки на рыночной площади лениво прогоняли мух от фруктов, мясники и рыбники вытирали лбы рукавами. В толпе мелькали растрескавшиеся покрасневшие лысины, скрипели корзины, нестерпимо воняло нечистой одеждой. Жюли и Клавдия пробивались туда, где деревенские искали работу.

— Я умею различать таких, — шепнула компаньонка, — которые промышляют. Сейчас всё устрою.

Мужчины сидели под раскидистым деревом, пожёвывая соломинки или украдкой играя в орлянку. Завидев двух дам, они вскочили на ноги и принялись услужливо раскланиваться.

— Чего угодно, мадам? Всё умеем. Полоть, косить сено, стены красить…

Жюли ничего не отвечала, только жестом подозвала молодого парня с горчичным платком на грязной шее. На вид он был самым обычным, но чутьё компаньонки не подводило ни разу.

— Ты сгодишься. Пойдём.

Тот растерянно подчинился. Через несколько десятков шагов парень пришёл в себя и спросил:

— А что делать-то придётся, мадам?

Ничего не ответив, Жюли завела руку за спину.

— Мя-а-у, — заулыбался повеса, когда ладошка компаньонки накрыла его пах. — Понял. Сделаем в лучшем виде.

Клавдии оставалось только тихо недоумевать и предвкушать новую неслыханно дерзкую шалость. На этот раз человек не только был куплен за деньги, а ещё и не сопротивлялся, дав очередной повод думать о простолюдинах как о вещах. Родители уехали, а для слуг найм был обычным делом, так что никто не задумался о том, зачем постороннего ведут к денникам.

— О-ля-ля, он тоже в деле? Мы о таком не договаривались, — сказал парень, глядя на конюха, остолбеневшего от очередной задумки графини.

— Тебе за всё заплатят.

— Платите вперёд, дамы.

***

— У меня тогда будто душа из тела вылетела, я себя увидел со стороны и подумал: как смеешь ты божье создание, гражданина, собрата и ближнего так унижать?

Клавдия схватилась за голову.

— Мы смеялись над тобой. Думали, ты не сопротивляешься, потому что сам на всё готов. А у тебя умирала сестра. Боже милостивый…

— Да. Помню, я нужен был только затем, чтобы стоять рядом и держать твои вещи. И смотреть, как на моей кровати этот тип тебя мучает, вбивает в солому. Потом ты сказала, что мне следует у него поучиться. Я понял, что больше не вынесу, что сестра сама меня проклянёт, если я буду терпеть дальше. Ночью я сбежал и мне до сих пор перед твоим отцом стыдно. Он знал, в каком я трудном положении, платил мне повышенную ставку, относился ко мне с добром. Неделю я пил, кочевал из трактира в трактир, чуть под себя ходить не начал. Горланил, проклинал аристократию. На меня находило красноречие и я орал во всю глотку, как ненавижу императора и всех его отродий. Люди не просто слушали. Они видели, как я страдаю, и готовы были разделить эту боль, хоть и не понимали, в чём её суть. Просыпался я нередко в собственной крови, потому что колотил в столы и стены. Никто мне не препятствовал. У меня ведь отняли всё, чем я жил. Наконец, к концу лета, когда я выбесился и пришёл в себя, мою речь напечатали в газете. Попросили выступить на Сен-Жак раз, другой, третий… появились информаторы, просившие меня огласить что-то. Я обличал всё больше преступлений против народа.

— Мы тебя слышали однажды, когда вылезли на крышу.

— Я думал, люди просто ленятся, боятся и молчат, их нужно побуждать к действию как можно сильнее. Когда начали нападать на аристократию, я не был против, для острастки такое годилось. А что было дальше… Убивали детей, знатных женщин… Я простой человек, крови напился быстро, но остановить никого уже не мог. Иной раз ясно понимал: толпе нужна жертва, и ею могу стать я сам. Человек добр, но люди злы.

— Выходит, всё началось с меня, — потрясённо проговорила Клавдия.

— Да. Но я не хочу обвинить тебя во всех зверствах. Только я один несу за них ответ, хоть ты и толкнула меня на подстрекательство. Ты в ответе лишь за мою загубленную душу, уничтоженную жизнь. Каждый пусть останется при своих поступках. Я не ребёнок, что играл у печки и спалил дом. Я прекрасно осознавал поступки, как и ты. Уже не вернуть ни мою сестру, ни возлюбленную.

Жан Грималь оказался удивительно хорошим собеседником. Дело даже не касалось хода мыслей, просто рядом с ним было спокойно, ведь никого опаснее не было во всей стране, но перед Клавдией он решил открыться. Тем самым он собирал осколки своей жизни воедино, докапываясь до сути своих бед. Казнить её означало бы сломать ключ к собственной душе. Стало ясно, что разговор не кончится убийством. Тёмный взгляд конюха под бровями с крутым изломом успокоился и погас. Клавдия собралась с духом и произнесла:

— Прости меня, Жан Грималь. Я не смею по-настоящему просить об этом, лишь раскаиваюсь.

— Уже простил, — без раздумий отозвался он, откидываясь на спинку стула. — Никогда бы и пальцем не тронул чью-то любимую дочь, невинную девушку, но так уж случилось. Мне в некотором роде начало это нравиться, и будь я проклят. Как же я тогда в себе запутался… Когда девушки собирались в леваде, показать монеты молодому месяцу, я реагировал на их смех, ведь в такие дни ты всегда приходила. Я ждал. Кто научил тебя тому, что они безопасны?

— Моя компаньонка.

— Ах, Жюли. Разумеется. Она пару раз пыталась сунуть мне денег, чтобы я непременно тебя обрюхатил. Поскольку я не обязан был подчиняться Жюли, то неизменно ей отказывал. Она злилась, как дворовая сука. Не за тебя я пёкся, а за то, что она испортит вашей семье репутацию. Так и случилось. Донос был написан красивейшим женским почерком с завитушками и прочим. Дошло до конвента, и суд ей поверил. Ещё бы! Жюли — тоже любимица публики. Я ничего не смог сделать для господина Раймуса, кроме как самому отрубить ему и супруге головы. В ином случае им бы доставили куда больше страданий. По праву их тела принадлежат мне, и я похороню их как подобает. Предыдущий палач не озаботился бы таким.