Право палача

XI. Рубить головы

Хорошенькая, бойкая девушка из толпы сказала:

— Подайте ему плащ! Он же замёрзнет!

Жан Грималь обернулся к ней и невольно заулыбался. Он сидел, свесив ноги, на помосте посреди Сен-Жак и готовился говорить. Он сделал последний глоток горячего грушевого взвара, поставил кружку на доски, вытер о предплечье влажную бородку и ответил:

— Знаешь, а мне ни капельки не холодно. Я будто из камня или из железа сделан. Может, я уже и не человек? Как ты думаешь?

— Тебе видней.

Жизнь его катилась колесом с горы. Вот он поднялся на ступеньки роскошного особняка и произнёс своё первое большое воззвание. Вот он уже едет в столицу, вот спит в квартире генералиссимуса, едва уцелев в схватке с солдатами. Вот терпят крах все надежды и ему приходится скитаться по клоакам Аломьона. Вот находятся влиятельные союзники и, собрав все силы, вольные граждане наносят сокрушительный удар. Вот захвачена резиденция и императрица умоляет дать ей уйти с двумя маленькими детьми, он лично сопровождает её — нет, не восвояси — в крепость Флют. И теперь он снова на Сен-Жак. Не спал неделю и не пил вина с самого августа. Всё вокруг кажется игрой, фантазией.

Ветер был зол и ласков. Он соревновался с внутренним жаром, выбивая искры из сердца Жана Грималя. Столкновения со стражей поглотили слишком много людей, теперь нельзя было сдаваться, дабы не потерять ещё больше и не сделать жертву павших напрасной.

Он поднялся на ноги и воздел руки в осеннее небо, призывая господа взглянуть на происходящее. Толпа затихла.

— Аломьон! Город моего рождения и трудового отрочества. Моей чуткой юности. Ты не мог так бесславно пасть под пятой тирана и снова короновал меня. Поглядите на этот лес виселиц! Они хотели убить нас. Хотели видеть, как мы корчимся в петле, словно скот. А в чём мы были виноваты?! Может в том, что устали есть собак и крыс, ведь на три су в день невозможно наесться? Я всем вам вручу возможность умереть за правду, потому что это не жизнь, а шевеление слепых червей в головке сыра. Её нечего жалеть. Человек рождён побеждать природу. Мы стёрли все прежние границы, стали громадной империей, простирающейся от Хелонии до Норд-Моле. Но стали ли мы единым народом? Нет! В том наша беда. Век не могли собраться и ударить по древним устоям. Боимся, что будет ещё хуже. А куда хуже? — всплеснул он руками, — Впрочем, когда мне пришлось скрываться, я забрёл к местному лекарю. И знаете, что? Оцеплен весь северный район города, там свирепствует чума! И все молчат об этом. Мэр хочет сгубить нас, вычистить город без убийств и нагнать сюда покорных беженцев. На том, властью, данной мне народом, я объявляю его преступником!

***

— Мы, значит, тут горбатимся, а вы, значит, там кувыркаетесь, — проворчала Томасин, намывая в спальне пол. — Как бы поминальная кормёжка на свадебный стол не пошла.

— Никаких свадеб, мне надеть нечего! — серьёзно отозвалась Клеманс.

Она выскабливала пятна на половицах тупым ножом.

К удивлению Клавдии, они не стали ни срамить, ни потешаться. Кто-то в кухне весело задирал Каспара, но тот только смеялся и шутил в ответ. Чтобы не сидеть сложа руки, она комкала тряпку и делала вид, что вытирает пыль.

— Как давно у тебя никого не было? — поинтересовалась Клеманс.

— С августа.

— Святой Пётр тебя в рай сам отведёт, коль не врёшь. Просто для нас он, Каспар… как дева Мария, что ли… Только не дева.

— Ага. И не Мария. Только что сопли нам не вытирает, — прокряхтела Тома. — Скажи лучше — Иосиф, вынужденный пелёнки стирать да стряпать, пока другим слава достаётся.

После обеда начался обход больных, среди которых могли обнаружиться чумные. Клавдия плелась за Каспаром, еле переставляя ноги, больше всего ей хотелось просто лечь и заснуть.

Теперь подмастерье одним своим видом заставлял шляпы редких прохожих покидать головы. Горожане и раньше для простоты считали его доктором, ныне же его чёрный камзол вызывал у них неизъяснимый трепет, как какой-нибудь мундир. Гартунг добился своего, но теперь Клавдия терзалась чувством собственной неуместности. Они ходили в паре и ей бы тоже стоило привести свой вид в порядок, дабы соответствовать.

Больные не вызывали сильных опасений. Большинство слегло из-за сырой погоды и застарелых хворей, но в одном из домов обнаружились мёртвые.

— Опоздали, — выдохнул Каспар, приподнимая веко старику. — Кажется, умерли с разницей в несколько дней.

На старой кровати из подгнивших досок испустила дух супружеская чета. Старая женщина с измождённым лицом казалась глубоко спящей, на самом же деле она впала в забытье и медленно отошла в мир иной, словно увядший цветок. Супруг её умирал в муках, до того исказивших его лицо, что оно так и не расправилось.

— Надо же! Смерть не разлучила их. До последней секунды были вместе, и вот…

Клавдия взяла Каспара за руку, а он коротко и, как ей показалось, холодно и нехотя сжал её пальцы, тут же отпустив. За алыми стёклами маски невозможно было понять, изменился ли его взгляд.

— Очень жаль их, — проговорил подмастерье. — С другой стороны, мёртвые не пытаются спорить и лечить себя уксусом. В этом смысле с ними проще.

Выйдя на улицу, он велел Клавдии возвращаться в лекарню.

— Я пошёл в лазарет. Что поделаешь, врачи обязаны там работать, теперь моя смена.

Стоило воспользоваться свободным временем, чтобы забрать у портнихи заказ на одежду. Тех самых пистолей за спасение ребёнка хватило не только на приличный наряд, но и на шляпку, не подходившую, говоря по правде, ни к чему, но очень уж красиво громоздились на ней обильные ленты и перья. Клавдия продолжала чтить вещи, отвлекавшие внимание от её лица.

«Не в монастырь же я ухожу, — размышляла она, тщательно выбирая перед зеркалом наклон высокой тульи. — Горожанки и на баррикады лезут нарядными, никто их за это не спешит осудить». Осчастливленная модистка даже пожаловала ей мелких восковых цветов в подарок.

Покупки ободрили графиню всего на четверть часа. Остальное же время коробки отягощали и досаждали, мешая идти. Силы кончались, желудок давил на рёбра, в голову лезли отвратительные мысли, но когда Клавдия узнала дом красильщика, среди них выискалась одна здравая.

Пьяница не спал и на стук открыл почти сразу.

— Какими судьбами, сударыня? Снова пришли проведать? Вашими молитвами, я жив и здоров, — приветливо и сонно встретил он гостью.

Поначалу она хотела сказать совсем другое, но тело взяло своё, вынудив Клавдию привалиться к косяку и попросить помощи.

— Ваша очередь меня выручить. Вы чрезвычайно опытны в вопросе выпивки. Как пережить чудовищное похмелье?

— Ба! Проходите и рассказывайте, чем накануне угощались.

В полутёмной гостиной она села за липкий стол, весь в круглых следах от бутылок и стаканов, пока хозяин суетился рядом.

— Полбутылки дрянного портвейна меня едва не убили.

— А с утра вы пить-то и перестали, голубушка? Надобно было, как проснулись, хоть глоточек-два сделать.

— Меня мутило даже от того, что я просто встала на ноги.

В захватанный мутный стакан полилось тягучее тёмное пойло. Клавдия скривилась и бросила подозрительный взгляд на красильщика.

— Ничего, ничего. Через силу надо, — отечески покачал он головой.

Травяная настойка смолисто благоухала чабрецом, анисом и полынью, но была сладкой и, казалось, впитывалась в язык. Клавдия пила её птичьими мелкими глотками.

— Кажется, полегчало.

— Э нет! Вот когда хоть треть этого стаканчика опустеет, тогда полегчает.

Красильщик развалился на стуле, дав себя хорошенько рассмотреть. Внешность — есть культура, а культура — есть ход мыслей. Человеку с такой прямой и длинной спинкой носа, такими тёмными волосами, так красиво стареющему лентяю можно было без лишних предисловий задать особый вопрос и встретить только честность. Южане нравились Клавдии за то, что говорили о любви естественно и вольно, по сравнению с ними все прочие обитатели империи терялись и надсаживались как младенцы на ночных горшках.

— Синьор…

— Фабричи!

— Синьор Фабричи, — она загадала фамилию вроде Росси, но не сильно ошиблась. — Как бы вы отнеслись к женщине, за близость с которой не пришлось долго сражаться? Точнее, вообще не пришлось. Презирали бы вы её?

— Madonna! Даже не знаю, с чего начать. Верно, с того, что даже самое захудалое охвостье из нашего огромного племени почитает некую часть себя, — он направил рёбра ладоней себе между колен, — неоспоримо ценной. Не пытайтесь понять, почему, я и сам не в силах разумно объяснить. Стали бы вы намеренно подбирать бриллианту недостойную оправу?

— Но если бал уже вечером, а ювелир сильно выпил?

— Если ювелир сильно выпил, он уже не сядет за работу, дабы не опозориться. Не слушайте юных лицемеров и тех, кто изображает из себя старателя на прииске, отроческий вздор! — патетически отмахнулся от невидимых оппонентов синьор Фабричи. — Увы тем, кто сам себе испортил аппетит неумелой готовкой. Хорошо задирать нос, когда только-только пресытился развратом или появился на свет совсем без чувства прекрасного. Стал бы я погружать шёлк в чан с ольховой корой?! Все мы пытаемся не оказаться полностью во власти противоположного пола, вот и придумываем разные коленца. Мужчины делают это с присущей грубостью, оттуда миф о презрении и все эти ужимки малолетних лоботрясов. Внутри себя мы часто хотим наказывать и обвинять тех, кто достался не нам.

— Кстати, о погружениях. Я ведь к вам зашла по особому делу: нужно пропитать дёгтем платье. Вы так хвалили свои кубы! Вот оно.

Клавдия вытряхнула на стол из чехла верхнюю юбку и корсаж.

— Дёгтем? — без труда переключился на деловой лад красильщик. — Ткани здесь унций тридцать. Пропитки потребуется много. Если честно, никогда таким не занимался. Понимаю, это нужно для вашей деятельности.

— Сколько вы хотите за услугу?

— Неужели вы думаете, что без вас с доктором Янсеном я бы остался на плаву? Я ничего не возьму с вас, даже не думайте!

Заключив, что синьор Фабричи — один из самых славных людей среди её новых знакомых, Клавдия побрела по мостовой, сунула руки в шаль, свёрнутую наподобие муфты. Тяжёлые думы скоро вытеснили приятные впечатления.

Ей нравилось новое дело, нравился Каспар и возможность ночевать у него дома, но думать, что вот так пройдёт оставшаяся жизнь, было не слишком приятно. Денег будет не хватать то на одежду, то на еду. В погоне за лишним денье она будет недоедать и совсем скоро состарится. Ничего, кроме фармакии, она уже не увидит, и день будет сливаться с ночью, обходя её стороной. Она не верила, что все будут равны. Новые ленные «верха» и изработанные «низы» казались куда более возможными.

Подходя к остаткам низкой изгороди чьего-то палисада, она услышала смех и невнятное бормотание, похожее на заумь сумасшедшего. Тот, кто издавал его, должен был лежать на земле, иначе был бы виден.

— А-ха-ха-х! А-ха-х! — самодовольный гогот был ей смутно знаком. — Грри… Жа… Грри… М-ха-ха!

Человек не мог издавать такие звуки, тем не менее, она поняла, что за имя хочет произнести нечистая сила.