Гарпунер

Глава 19

Больше меня не били, да и я не пытался «рвать и метать», просто тупо говорил слово «нет» на всё что мне предлагали. Следак сыпал оскорблениями, провоцируя меня на ответ, но я только молча смотрел в его лицо в такие моменты, и он как не странно «сдувался» через минуту.

— Сопляк, в высокие материи полез! Ничего, расколешься, будешь как шелковый! У нас не такие раскалываются! — следак явно младше меня по возрасту, но по положению в данный момент, он почти царь и бог — ничего, посидишь несколько лет, это если не расстреляют конечно, за ум возьмёшься!

Он цинично заявил, что тюрьма — высшая школа жизни. Не каждому дано её пройти, но мне мол сильно повезло, как раз я и получу там знания. Я же смотрел на этот мудак и думал только о том, что возможно скоро он сядет на моё место, да тут даже гадать не надо, почти на сто процентов так и будет.

А допросы продолжались. Молчаливые конвоиры то и дело уводили в ночь арестованных и не всегда возвращали их назад. В камере, после каждого возвращения очередного сидельца с допроса всегда звучали стандартные вопросы: «Признался? Подписал?». На стандартное «нет» все только молчали, понимая, что мучения упрямца ещё не закончены, ну а на редкое «да» или «частично», звучали слова сочувствия, да и то, совсем даже не искренне.

— Нет, я ни в чем не виноват — отвечаю я на очередной вопрос старосты, и тут же к разговору подключается профессор.

— А вот возьмут на конвейер, так признаешься! — голос у доходяги злорадный. Все в камере уже знают, что он с готовностью подписывает все протокола и только потому ещё тут, что с диким рвением на каждом допросе называет всё новые и новые имена — Там все подпишешь!

На дурачка никто старается внимание не обращать вот и я не удостоил его ответом, протиснувшись от входа к своим парням. Мы, моряки, держимся тут кучно, помогаем друг другу и поддерживаем, нас всего четверо в камере, двое военных так с допроса и не вернулись. Профессор же, не услышав ответа на свой спич вернулся к привычному занятию — он быстро писал карандашом на бумаге. Он периодически останавливался, сосредоточенно задумывался, грызя карандаш, лихорадочно перелистывал и просматривал уже заполненные листы бумаги. Затем на бумагу ложились новые ровные строчки. Я спросил как-то у старосты:

— Что это он всё время пишет? За то время что я тут, он два карандаша уже исписал и два сгрыз. Стихами что ли балуется старикашка?

— Жалобу. Куда-нибудь в высшую инстанцию — хмыкнув ответил тюремный сторожил — чаще всего Сталину и Генеральному прокурору письма шлёт — в день по два письма обычно, но бывает и три, и четыре.

В тюрьме меня сфотографировали в фас и в профиль, предложив раздеться по пояс, осмотрели и записали особые приметы, взяли отпечатки пальцев. Меня осмотрел тюремный врач и записал все болезни, которыми когда-либо я болел, причём при осмотре он «тактично» не замечал подживающие синяки и ссадины, которые покрывали моё тельце после первого допроса.

— Встать, контра! Постой пару часов и подумай — после очередного трёхчасового допроса следак видимо решил отлучиться на обед. Он крикнул конвоиров и один из них занял мой стул своей задницей, а второй устроился на месте следователя, я же остался стоять. Солдаты молчали, молчал и я, только однажды попытавшись опереться на стену, что сразу же вызвало негативную реакцию.

— Не опираться на стену! Стоять прямо! — видимо процедура уже отработана до автоматизма, потому что сказали они этот прямо-таки синхронно, в один голос.

— Больно надо! — огрызнулся я. Стоять я могу долго, за несколько месяцев плавания и охоты на китов, да всё время ища точку опоры на качающейся палубе, мои ноги стали как у марафонца, крепкие и жилистые.

Возвратившийся через два часа следователь спокойно спросил:

— Признаваться будем Жохов?

— А! Хрен с вами! Можно я только сам на листе бумаги напишу, как было? У вас тут в протоколе не все преступления описаны. Ну а я сам, добровольно, и во всех подробностях, мне же это зачтётся?! — сделал я вид, что сдался.

— Не положено! Протокол я должен заполнить сам, а вы подпишите! — снова перешёл на «вы» обрадованный следак — можете диктовать мне, а я запишу. То, что вы чистосердечно хотите признаться, вам без сомнения зачтётся, за это можете не переживать. Хотя ладно. Садитесь и пишите, я потом перепишу в протокол.

Следак положил на стол серый лист бумаги и поставил перед ним чернильницу с перьевой ручкой, закурил. Я с облегчением опустился на жесткий табурет и размяв руки взялся писать.

«Считаю своим долгом доложить, что стал свидетелем гнусного преступления, покушающегося на личность нашего вождя и учителя товарища Ленина! Сотрудник органов НКВД, проводивший моё задержание, по фамилии Ашимов, испытывая непереносимую ненависть к личности нашего любимого вождя, увидев на моей груди орден Ленина, сорвал его с кителя и бросил на грязный пол, нецензурно выругавшись. Совершая надругательства над изображением вождя и советским орденом, преступник был в трезвом состоянии и при исполнении своих служебных обязанностей. Когда Ашимов проделывал надругательства над портретом вождя, присутствовал я лично, а также другие члены экипажа китобойца «Энтузиаст». При этом, второй сотрудник НКВД (его фамилия мне не известна, но при очной ставке опознать смогу), не принял ни каких мер к пресечению преступной деятельности Ашимова, а молчаливо одобрил его действия, прошептав, что мол так и надо, цитирую его слова: «с этой сволочью». Сам лично признаюсь в том, что ни сразу нашёл в себе силы перебороть страх пред запугавшими меня сотрудниками НКВД и доложить о их преступных действиях. Благодаря умело проведенному допросу следователя Филиппова, был убежден им, что скрывать такие поступки сотрудников тоже преступление и чистосердечно раскаялся в своей слабости. Готов понести заслуженное наказание! Виктор Жохов!»

— Всё, закончил. Написал всё что мне известно, и раскаялся! Чистосердечно! — я протянул лист бумаги следаку, который тот с живым интересом начал читать, но вот по мере прочтения лицо его менялось с радостного, на обеспокоенное и даже испуганное.

Прочитав бумагу, следователь молча уставился на меня. Время тянулось медленно. Следователь молчал, я тоже ничего не говорил, наслаждаясь кратковременным отдыхом. Чего у него в голове, одному богу известно, но одно совершенно ясно — он не знает, что делать! Просидев ещё пять минут, следователь нажал кнопку, явился охранник.

— Увести!

Я был доставлен обратно, в прежнюю камеру. Но думал следак не долго. Поздно вечером я был взят на очередной допрос. Он продолжался до утра, изрядно меня измотал, но я не признавал предъявленных мне обвинений. Никаких конкретных фактов следователь мне не предъявлял, а только угрожал и настойчиво предлагал подписать протокол. Пришлось много вытерпеть оскорблений, ругательств. Я с трудом боролся со сном и искушением сесть, но уже несколько часов мне не разрешали садиться. Утром следователь стал все чаще поглядывать на часы, закрыл свои папки, и я уже начал надеяться, что изнурительному допросу вот-вот придет конец. Однако на смену ночному следователю пришел другой, со свежими силами, и все началось сначала. И продолжалось до вечера, когда явился третий следователь. Стало очевидно, что меня берут на измор и с помощью лишения сна и отдыха вымогают подпись под ложными показаниями.

В начале вторых суток допроса я уже едва держался. Ноги затекли от длительного стояния. Страшно хотелось спать, с удовольствием растянулся бы на голом полу. Мог бы уснуть и сидя, но сидеть не разрешают, стул убран, да и покоя не дают. Голова тяжелая, ко всему безразличие. Ты сам себе враг.

— Признайся, и пойдешь спать — уверял меня следователь. Я молчал. Он тоже какое-то время молчал, перелистывал бумаги, затем взорвался — Так и будем молчать, мать твою…? Ну и стой, думай. Расколешься, никуда не денешься!

У меня начиналось головокружение от усталости, опасался, что вот-вот могу упасть. Но сил и воли пока хватало, чтобы не давать ложные показания как на себя, так и на других. Следователь нажал кнопку на своем столе, явился молодой солдат.

— Побудь здесь — сказал ему следователь — А ты стой и думай.

С этими словами, обращенными ко мне, следователь вплотную подошел ко мне, легко ткнул в подбородок, заставив меня поднять голову, пронзил злым взглядом и вышел.

Я попросился в туалет. Солдат молчал, тогда я молча стал растягивать свою ширинку. Ссаться в штаны я не собирался, хотя может быть они этого и хотели. Боец занервничал, а потом воровато оглядываясь махнул рукой, мол топай за мной сыкун. Солдат проводил меня по коридору и указал пальцем на дверь:

— Здесь. И поскорей давай!

Я зашел в тускло освещенное помещение туалета. Деревянный пол, стульчак были помыты до белизны. Я закрыл за собой дверь и почувствовал какую-то радость в связи с хотя бы кратковременной изоляцией от опостылевшего следовательского кабинета с его стальным сейфом. Справив малую нужду, я присел на край стульчака и почувствовал, что засыпаю. Но часовой уже стучал в дверь.

— Ты скоро там?!

И вот я снова в кабинете следователя.

— Дурачок ты, сам себя мучаешь — говорит он сочувственным тоном — Ты просто не понимаешь, например, что такое антисоветская пропаганда. Допустим, сидишь ты с кем-то, беседуешь. Случайно вырвалась какая-то шутка, антисоветская, а ты не сообщил об этом куда следует, то есть органам, и тот, кто её услышал тоже. Значит, ты это сказал специально или разделяешь мнение того, кто сказал такое при тебе. Ты же говорил, что законность не важна? Говорил! И неважно что ты имел ввиду и чья это цитата, главное, как это поняли другие! Органы не осведомил? Не осведомил. Это и означает, что ты вёл антисоветскую пропаганду.

— Эти слова сказал Карл Маркс! Я парторг, и именно я должен доводить до коллектива высказывания наших партийных теоретиков! Они не поняли, но тем не менее фраза была взята из официальных источников! При чем же тут именно я? Они просто вырвали из контекста…

— Молчать, контра! — взревел следователь, не дав мне договорить до конца — Посидишь в другом месте, тогда поймешь. И все расскажешь.

Стоять уже вторые сутки без сна и при беспрерывном издевательстве следователей не было никаких сил, но я продолжал молчать. Следователь временами, казалось, успокаивался, начинал снова убеждать, что я попросту не понимаю, что ничего страшного нет, вина моя мизерна. Он говорил, что упираться бесполезно, так как у него множество свидетельских показаний, включая показания моего капитана. С этим вопросом все решено. Следствие желает мне лишь добра, ибо мое чистосердечное признание облегчит наказание. Стоит мне подписать протокол, и я сразу буду отпущен в камеру отсыпаться. Ведь у меня еще все впереди, надо позаботиться и о своих родных. Я молча слушал, только скрепя зубами, угрожать моей бабушке и жене они начали уже давно, но получая с воли редкие передачи я точно знал, что по крайней мере Ира ещё на свободе. Я закрыл глаза, и почувствовал, как в мою руку вкладывают перо.

— Я! Ничего! Подписывать не буду! — глухо рычу я в полубессознательном состоянии.