Капкан для «Барбароссы»

Глава 37

— Сюда, сюда! — призывно поманила рукой молодая женщина, рвущая траву в огромную корзину. — Я сховаю, пока пана Зарембы нема на хуторе. Пока я тут сама… Одна… Вони́ с Владькой в поле, а поле аж за Яло́вым Грудом. Пойдём, миленький. Швыдче, швыдче!

Почему-то Виктор ей поверил и, перескочив жерди, огораживающие кусок луговины при имении, зашагал следом.

Привела она его в закуток бывшего хлева, переделанного под жильё. Сдвинула угол какого-то шкафа и приказала:

— Там ховайся. Не бойся меня. Пан Заремба не любит советских, а я не люблю немецких.

— Батрачишь у него?

— Нет. Пан Заремба — человек… Як то по-вашему? Муж моей мамы. Вмершей мамы. Ты ховайся!

За шкафом обнаружился низкий проход в какую-то крошечную каморку, попахивающую кроличьим помётом. Чистенькую, с развешенной по стенам женской одёжкой, но сохранившую былой запах. Едва Юдин протиснулся в неё, как ножки шкафа заскрипели по каменному полу, возвращаясь на прежнее место. А потом снаружи зашлёпали подошвы обувки незнакомки.

Сдаст она его немцам или какому-то пану Зарембе, не сдаст? Но если что, за его жизнь кто-то заплатит дорого: и автомат у него есть с тремя дисками патронов, и пара гранат припасена.

Сидеть взаперти до нового прихода спасительницы пришлось часа два.

— Як ты там, миленький?

— Нормально, — буркнул Виктор.

— Пан Заремба с Владькой у Пашуки уедуть, тильки завтра вертаються. Немци про нову владу з людьмы говорыть будуть. Пан Заремба хочеть, щоб Владька до полиции пойшов. Як уедуть, я тебе звольню.

Собирался хозяин хутора с каким-то неведомым Владькой не меньше часа. Потом где-то в отдалении зацокали копыта пары лошадей, а минут через десять в каморку вернулась женщина. Чем-то погремела, а потом отодвинула шкаф.

— Выходь, миленький. Поснедай трошечки.

Трошечки оказалось здоровенной глиняной кружкой прохладного молока и огромным ломтём свежеиспечённого хлеба.

Пока Виктор ел, женщина грустно глядела на него. Потом вздохнула, поднялась и объявила:

— Мне роботать треба. Почекай трошечки.

— Магда я, — объявила она, когда, наконец, закончила все дела по хозяству. — До уборной хочешь? Там, в хлеву сходи, щоб нихто тебя не побачиу. А я на стол збиру.

Говорила Магда на какой-то странной смеси польских, белорусских и русских слов, и Виктор с трудом разбирал, что она хочет сказать. Но по-русски понимала хорошо.

— А почему пан Заремба советских не любит?

— У него советские в Минске лавку отняли. Вот он сюда, на родительский хутор, и уехал в восемнадцатом. Тут и маму встретил. Она вдовая солдатка была. Русская. Владька их сын.

— А ты за что немцев не любишь?

— Я в Варшаве училась. Там замуж вышла за Самуила. Ребёнок родился. А как в тридцать девятом война началась, Самуила в солдаты забрали. На войне и сгинул. Он был еврей, умный. Мне сразу сказал, чтобы я из Варшавы уезжала к отчиму: мама уже умерла. По дороге Исаак заболел, и тут я его уже схоронила. Вот и не люблю немцев: мужа отняли, сын, если бы не война, жил бы. Пану Зарембе я не родная, вот он мне тут, а не в доме жить приказал. А ещё — чтобы разговоров не было, будто он со мной живёт: у нас люди — бирюки, друг другу завидуют.

Магда вздохнула.

Лампу не зажигали, сидели в сумерках пока окончательно не стемнело.

— Оставайся, миленький. Не уходи до утра. Я же вижу, какой ты уставший, хоть поспишь нормально. Ночью по Пуще ходить трудно. А солнышко поднимешься, и побежишь дальше.

Виктор осмотрелся, подыскивая где ляжет, и хозяйка его поняла.

— А возле меня лечь боишься?

И только тут он порадовался, что Лесную Правую переходил в форме: хоть пот и грязь с неё смыл, не несёт от него, как от душного козла. Только сапоги с портянками в дальнем углу отставить надо…

Кровать, сколоченная из досок, оказалась тесноватой для двоих. И как Юдин ни старался не помешать Магде, а всё равно, чтоб не свалиться, пришлось к ней прижаться. И тут его как по голове ударило запахом её тела. Не соображая, что делает, он судорожно обнял женщину. Та, до этого момента лежавшая напряжённо, мгновенно обмякла.

— Погодь, миленький!

Села, срывая через голову ночную рубашку, потянула солдатскую нижнюю рубаху Виктора, а сняв её, толкнула его на кровать, прижимаясь к нему всем телом.

— Только не сразу, миленький. Погладь меня там рукой, чтобы мокро стало.

Мокро там стало быстро. И очень мокро.

Виктора колотило от нетерпения, но едва он, сжимая своё естество рукой, коснулся головкой члена её плоти, как содрогнулся, чувствуя, как выплёскивается наружу семя.

Юдин растерянно замер, не зная, что делать.

— Ничего, миленький, ничего. С мужчинами так случается, если у них давно женщины не было. У тебя давно не было?

— До тебя — вообще ни разу.

— Ясно. Тогда дальше я сама.

Магда оседлала его, что-то поправила рукой у себя между ног и, тихонько застонав, резко опустилась. Потом принялась плавно приподниматься и резко опускаться, сопровождая эти движения судорожными выдохами и стонами. Виктор протянул руки и мягко сжал её тяжёлые груди, скачущие в такт движениям. Несколько секунд, и женщина затряслась всем тело и со стоном повалилась на него.

— Не останавливайся миленький, только не останавливайся.

За окном посветлело, когда он проснулся. Крепко прижавшись к нему, у него на плече спала красивая золотоволосая женщина с правильным, «классическим» носом и губами, словно вырезанными резцом скульптора.

Магда тут же открыла карие глаза, едва он шевельнулся. И улыбнулась, потёршись о плечо щекой. Он чуть повернулся и погладил рукой её спину. Женщина откинула одеяло, обнажив крупные шарообразные груди, мягкий белый живот и каштановое пятно волос по его низу, легла на спину и, подогнув колени, призывно раздвинула их.

— Ложись сверху, миленький!

Солнце всходило, когда Виктор оставил златовласую красавицу оживать после самых долгих, самых пылких за эту ночь постельных утех, и, натянув кальсоны и всунув босые ноги в сапоги, убежал в хлев, где сочно сопели в стойлах три коровы. А вернувшись, застал Магду крестящейся на распятие:

— Спасибо тебе, Божья Матерь, за это нежданное счастье! И прости мне мой такой сладкий грех.

Провожала она его на углу полу-хлева, полу-жилья.

— Я тебе половинку запечённого кроля положила, хлеб, немного варёных яиц и картохи, лука зелёного… А может, останешься? Я совру пану Зарембе, что ты не русский, а татарин. Нет, не можешь ты не уйти, ты же красный командир… Возвращайся, когда немцев прогоните. Я тебя ждать буду! Всю войну ждать буду!

Она уткнулась ему лицом в грудь, потом подняла заплаканное лицо, и, обхватила его шею, принялась целовать в губы, щёки, нос. Словно торопилась нацеловаться перед расставанием.

— Иди, миленький, — отстранилась она, наконец, и махнула рукой. — Туда иди. Ваши солдаты туда ушли.