Конунг

Лев Гнедич

Водка кончилась внезапно. Много пустых бутылок — и ни одной полной. Я удивился. Внове. Никогда раньше не уходил в запой. Ни в компании, ни в одиночку.

Голова трещала… Но от этого было даже как-то легче. И в целом боль тоже притупилась.

Выбрался из комнаты, побрел в ванную. По пути наткнулся на соседку… Ожидал осуждающего взгляда, но поймал сочувственный.

— Я это… Деньги верну, — пробормотал я, протискиваясь мимо.

Ржавая ванна снизу, ржавая вода сверху. Холодная, потому что нагреватель не справляется. Холодная. То, что нужно.

Из ванной вышел другой человек. Не брошенный любовник, не пьяное чмо — человек. Кандидат физико-математических наук. Осмысленный. Собранный в пучок. Вместо большущей дыры в груди — нечувствительная заморозка. Сейчас соберусь, приберусь и поеду в институт. Каяться. И денег выпрашивать, потому что с разбитым сердцем жить можно долго, а без денег — никак. А мне еще долги отдавать.

В комнате срач. Жуткий, вонючий бомжатник. Прочь. В мешки, в ведро, на помойку. Одним движением смел со столика ворох бумажных тарелок в подкисшей дряни, уже тронувшейся плесенью, засранную скатерть туда ж…

Ох ты, мамочка моя дорогая! Что же я, дебил, идиот, хлюпик запойный наделал!

Я глядел на скатерть, дрянную, подмокшую, загаженную хуже, чем половичок перед дверью… Лёва, Лёва, растудыть твою порванную натрое душу! Что же ты наделал, Лёва! И женщину единственную, неповторимую, любимую нестерпимо потерял, хряпа капустная, и открытие свое, озарение чудное, плод любви вашей, славу свою нобелевскую, переворот мировоззренческий, эпохальный — просрал, пропил, залил дешевой водкой и бессмысленными слезами. Черт! Черт! Черт!

Стою пнем, держу в руках загаженное, плачу горько… И так мне скверно, что я даже не могу понять, какая из потерь страшее.

В институт я не поехал. Расстелил на полу изгвазданную скатерку, высушил феном. Ни хрена не осталось, ни хрена. Карандашом писал. Где мокро, где грязно — ничего не прочитать. Осталось что-то с самого краешка — без начала, без конца. А сверх того — ничего не помню. Формула моя заветная — начисто. Расчеты — жалкими кусочками. Что смог — перенес в тетрадку. Кусочек какой-то мелкий, частный случай, преобразования гармоник, условно применимое, что-то вроде римановского пространства, мелкие области, выдранный с мясом кусок, непонятно откуда, непонятно куда, зато здесь, в узеньком…

Я поймал жалкий хвостик… и увлекся. Четыре часа спустя у меня был черновик статьи. И условно применимая теория, начинавшаяся из никуда, из того, что кануло в здоровенном буром пятне. Но формула работала. В ограниченном объеме, исключительно для n ⩽ 3, но давала мне возможность сделать следующий шаг. Сотвори я такое неделю назад — вопил бы от восторга. Сейчас же — скрежет зубовный и нехорошие о себе эпитеты. Это как если бы от грандиозной статуи квадриги — с конями, рвущимися ввысь, с безудержно несущейся колесницей, с возничим, ликующим от близости победы, — осталась бы одна только голова левого коня. Отлично вылепленная, очень выразительная, достойная восхищения, но только не для того, кто видел целое. Отрезанная мраморная голова, которая никогда уже не взлетит над восхищенным народом.

Но всё равно как-то легче стало. Потому что неплохая статья получилась. Очень неплохая. Почти все, что осталось от того, великого. Примерно как твоя записка — от тебя.

Я положил их рядом: перепечатанную статью — и твою записку. Лучше, чем ничего. По крайней мере, образец почерка. Валентина Кузнецова. Я буду тебя искать, Валентина Кузнецова! Я вложу в эти поиски всё, что у меня есть. Всю свою жизнь. Честный обмен. Жизнь — за тебя. Да обмен ли? Ты ведь и есть моя жизнь…

На следующий день.