Смута. Том 1

А в зале повисла тишина.

– Хвалю, господа кадеты! – раздался голос Немировского. – Последний выстрел! К рубежу, господа! Заряжай!..

Тишина уже звенела, делалась нестерпимой.

– Пли!

Стёпка глядел на Фёдора, а Фёдор – на Стёпку. И никто не торопился.

Севший до этого Государь вновь начал привставать, а за ним – и вся свита. Подались невольно вперёд и шеренги кадет, и даже их командиры ничего не замечали.

Последний выстрел!..

Перед государем на столе что-то поблескивало, но Фёдор не обращал на это внимания. Надо было попасть. Но… что, если попадет и Стёпка?

Стёпка уже не улыбался. Аккуратно, как хороший стрелок, поднял карабин, прицелился – долго, слишком долго, мушка гулять начнёт! – но тут грянул выстрел и сразу же – стук от падения стального кругляша.

Кругом раздались аплодисменты, кто-то даже крикнул «браво!». Шестая рота вопила «ура!»; подполковник Ямпольский подкручивал усы, снисходительно глядя на побелевшую Ирину Ивановну и спокойного – слишком спокойного! – Константина Сергеевича.

Что делать? Просто поразить мишень? Но тогда это будет ничья!

Давай, Фёдор. Ты можешь, Слон!

Он оглянулся; седьмая рота молча глазела на него, и Севка Воротников, Севка, с которым они первыми подрались и кто пустил Фёдору кровь, – этот Севка глядел на своего былого соперника так, словно от Слона зависело, останется Воротников в корпусе или поедет домой, в Богом забытый сибирский гарнизон.

И Ирина Ивановна смотрела на Фёдора совершенно по-особому. Давай, ты сможешь, говорил её взгляд. Удивить – победить, говорил Суворов.

Карабин скользнул Фёдору в руки мягким шёлком, текучим, словно вода.

Прицел – не тянуть, Фёдор! – ниже, чуть-чуть, ещё ниже – рискуешь, Слон! – но всё равно «удивить – победить»!

Кадет Солонов повёл ствол ещё ниже. Задержал дыхание, плавно выбирая свободный ход спускового крючка. Короткое движение – нажим – ударила в плечо отдача! – и зрители взорвались криками.

Кругляш мишени упал на сукно. Но упал с глухим стуком, без звонкого удара пули в неподатливый металл.

Теперь завопила «ура!» уже седьмая рота.

Государь стоял, хлопая в ладоши, широко улыбаясь. Вместе с ним аплодировали и свитские.

Стёпка Васильчиков топтался, растерянно моргая, и, кажется, вот-вот мог заплакать.

– Ничья, господа! – объявил было Немировский.

– Прошу прощения, Ваше Императорское Величество! – вдруг щёлкнул каблуками подполковник Ямпольский. – Прошу прощения, ваше высокопревосходительство, господин генерал! Но Степан Васильчиков, кадет моей роты, поразил мишень, а вот его соперник – нет! Пуля её не задела!.. Она упала сама, случайно! Возможно, её плохо водрузил на место ответственный за это нижний чин!..

Государь качал головой с притворным укором, но улыбка с его лица не сходила.

Генерал Немировский быстро взглянул на монарха, но тот лишь усмехнулся ещё шире:

– Пусть, пусть всё выяснят, Димитрий Петрович. Кадеты ваши, эти двое, оба отменно стреляли, каждый заслужил награды.

– Благодарю вас, Ваше Императорское Величество!

Подполковник Ямпольский быстрым шагом оказался у козел с мишенями, но его опередил не кто иной, как Ирина Ивановна Шульц. Следом за ней спешил и Константин Сергеевич Аристов, однако Ирина Ивановна уже держала что-то в руке.

– Ваше Императорское Величество!..

Государь, смеясь, вновь махнул рукой – подойди, мол.

И весь зал, замерев, глядел, как госпожа Шульц твёрдым, уверенным шагом, вбивая каблучки в начищенный паркет, приближалась к всея Великія и Малыя и Бѣлыя Россіи Самодержцу.

– Ваше Императорское Величество! Эта палочка у меня в руке – опора мишени. Вот держатель. И что мы видим? Палочка перебита пулей. Кадет седьмой роты Солонов Фёдор не промахнулся. Он попал. Попал в…

– Случайность! – выпалил красный как рак Ямпольский, игнорируя грозно надвигавшегося на него и, в прямую противоположность, бледного аки снег Аристова. – Счастливая случайность!..

– Не спорьте, господа, и не ссорьтесь, – благодушно объявил император. – Спросим вот этого бравого кадета. Куда ты стрелял, кадет?

Император Всероссийский глядел прямо на Федю Солонова. И Фёдор чувствовал, как словно бы душа его отделяется от тела.

– Ваше Императорское Величество… – услыхал он собственный голос. – Дозвольте… повторить.

– Повторить? – широко улыбнулся государь. – Смел ты, кадет! И в себе уверен! Молодец, люблю таких. Что ж, дерзай! Дайте ему место, господа, пусть покажет, на что способен!

Ирина Ивановна, Константин Сергеевич и вся седьмая рота так и замерли. А дядька Фаддей Лукич сноровисто поставил мишень на место – там, у самой стены.

Федя поднял карабин. Спокойно передёрнул затвор. Последний, пятый патрон.

Удивительная, никогда не ощущавшаяся лёгкость разлилась по телу. Пальцы ласково прошлись по металлу, по дереву цевья; приклад сам вложился, вжался в плечо.

Зал замер. Все стояли – и сам государь, и все, кто явился с ним.

Вот он, чёрный кругляш. И вот она, карандашно-тонкая палочка под ним. Что это? Дрожат руки? Нет, так нельзя, Фёдор, так нельзя!

Ствол послушно качнулся вниз; слишком низко!

Пошёл наверх – а вот это уже совсем плохо!

Выдохни! Спокойно! Поймай…

Глаза сильно слезятся, да что ж это такое!

Однако он всё равно поймал мушкой основание чёрного кругляша мишени.

И нажал спуск.

Нажал, больше всего опасаясь услыхать звонкий удар пули в броню.

Но – нет.

Мишень глухо стукнулась о сукно.

Зал затаил дыхание.

Подполковник Аристов с Ириной Ивановной первыми оказались возле сбитого кругляша.

– Опора перебита пулей!..

Голос госпожи Шульц звенел торжеством.

И вот тогда зал взорвался по-настоящему.

Уснула седьмая рота в тот день очень и очень не скоро.

Не уходили из ротной рекреации, раз за разом заставляя Фёдора повторять всё снова и снова; слушали все, даже капитаны Коссарт с Ромашкевичем, даже Две Мишени; а внимательнее всех, казалось, слушала Ирина Ивановна Шульц.

И Федя рассказывал. На груди у него сиял золотой значок «За отличную стрѣльбу», самим государем вручённый, и другой мальчишка раздулся б от гордости, что твоя жаба; а Феде всё казалось, что случилось это совершенно не с ним и никакого значения вообще не имеет. Ему б летать сейчас, аки ангелу Господню, а он и отвечает невпопад, и думает совершенно об ином.

Что тайна подземелий под корпусом так и осталась неразгаданной.

Что тайна временных потоков тоже умрёт с ними, ибо кто поверит в подобное?

Что эсдеки и впрямь могут преуспеть в своих замыслах.

Что сестра Вера, как оказалось, попросту врала ему, пусть и «из лучших побуждений», но врала; и что, если она вообще не сможет ничего выяснить?

И потому справный и бравый кадет Солонов Фёдор, только что выигравший стрелковый смотр, да так, что и внукам хватит рассказывать, – совершенно об этом не думал.

И даже не мог вспомнить потом, чем всё это закончилось и когда он пошёл наконец спать.

Петербург,

30 октября 1914 года

По пустой Лиговской улице, тёмной и замершей, быстро шла, почти бежала, молодая женщина в длинном пальто и меховой шапочке. Последние дни октября выдались почти по-зимнему холодными.

Потрясённый до самого основания последними событиями город погрузился во тьму, фонари остались гореть только на Невском, Литейном да возле Таврического дворца. Здесь же, ближе к окраинам, об освещении никто и не думал; видать, сломалось где-то что-то, а инженера́ то ль разбежались, то ли попрятались, а может, и то и другое вместе.

Холодный и злой ветер дул женщине прямо в лицо, заставляя кутаться в бесформенный шарф, глубже прятать руки в округлую муфту.

Женщина спешила, очень спешила, и почти не смотрела по сторонам.

Ветер нёс на неё пыль и гарь, кружились обрывки газет, листовок и афиш – следы прежней мирной жизни. Комики Гольдштейн и Эпштейн, как обычно, зазывали в сад «Буфф». В Мариинском театре, правда, случились изменения репертуара: оперу «Жизнь за царя» сняли, заменив балетом «Лебединое озеро». «Бродячая собака», впрочем, не боялась никого и ничего, объявляя очередной вечер поэзии с Блоком, Ахматовой и Гумилевым…

Женщила лишь плотнее стягивала шарф.

На круглых афишных тумбах поверх всего прочего наляпаны были огромные плакаты Петросовета, отпечатанные аж в два цвета, похоронившие под собой остальное:

«Товарищи рабочіе! Товарищи солдаты! И ты, вѣсь трудовой народъ! Промедленіе поистинѣ смерти подобно. Долой Временное собраніе! Долой продажныхъ министровъ-капиталистовъ! Да здравствуетъ соціалистическая революція! Вся власть Совѣтамъ рабочихъ, солдатскихъ и крестьянскихъ депутатовъ!»

И чуть ниже, мелким шрифтом:

«Центральный комитетъ Россійской Соціалъ-Демократической рабочей партіи (большевиковъ)»

Женщина ещё ускорила шаг, теперь она почти бежала. За спиной – Обводный канал, впереди – Николаевский вокзал; хотя нет, со вчерашнего дня он уже Московский. Переименовали, вместе со множеством иных мест, ибо старые названия «не отражали исторической правды». Проголосовали – и переименовали.

Обыватели только качали головами да поглубже забивались в щели.

А, и хлеб продавался третий день с огромными перебоями и очередями.

«Временное собрание депутатов Государственной Думы», и Петросовет, и «красная гвардия», собирающаяся по окраинам, и солдаты запасных полков, жадно слушающие большевицких[4] агитаторов – обещающих, и не когда-то там, а вот прямо сейчас, сегодня, в крайнем случае завтра! – землю, волю и не только. «У бар да у попов всё отберём, всё трудовому народу отдадим!»

«А дома барские?!» – немедля следовал вопрос из густо дымящей махоркою толпы.

«А дома барские все тоже ваши. Бар да господ всех прочь! Пусть на все четыре стороны проваливают! Довольно попили нашей кровушки! Так я говорю, братцы?!» – и дружный рёв: «Так! Так! Так!..»

Женщина всё это знала. Как раз с одного из таких митингов она и возвращалась.

Немецкие «добровольцы», помогавшие Временному собранию, занимали мосты через Неву и центр города, охраняя все ключевые учреждения; однако окраины оставались в руках Петросовета.

Каблучки женских ботиков стучали и стучали по камням, быстро, часто, решительно.

– А ну, стой!

Дорогу ей загородили четверо. Двое в долгополых солдатских шинелях, один в поношенном пальто и четвёртый в коротком полушубке, явно женском.

Тускло блеснул ствол «нагана».

– Пальтецо сымай, живо! Всё сымай!

Четверо мигом обступили женщину, пихнули к стене, отрезая дорогу к бегству.

– Скидавай! Скидавай одёжу! Кольца, серьги, всё давай!

Бледные и тонкие губы женщины чуть заметно дрогнули. Руки её по-прежнему прятались в круглой муфточке; и сама она по-прежнему молчала.

Грабители потеряли терпение.

– Ах ты ж!.. – Рябой солдат (или, скорее, дезертир: с шинели срезаны и погоны, и нашивки, и даже петлицы) потянулся было схватить её за отворот пальто.

Тонкая рука вынырнула из муфты.

Сухо треснул выстрел. Выстрел небольшого дамского «браунинга» калибра 6,35 миллиметра.

И за ним сразу второй и третий.

Рябой дезертир с «наганом» рухнул первым, рядом с ним другой. Третий, в пальто, только и успел, что схватиться за пробитый лоб. Последний, в женском полушубке, бросился было наутёк, но поймал пулю бедром, взвыл, покатился, не переставая орать.