Закон Мерфи в СССР

Глава 16, в которой приходится учитывать местные реалии

Я пришел в квартирку Старикова, которая располагалась в старом двухэтажном доме с высокими потолками и невероятной толщины стенами. Немцы строили! Крутые ступеньки лестниц, два выхода — парадный и черный, наличие приусадебного хозяйства, гаражей, сарайчиков и огородиков — всё это создавало причудливую атмосферу, характерную именно для таких, сталинских еще жилых построек.

Вечером на Болоте было жутковато — если вы не местный, конечно. Индустриальные звуки завода "Термопласт" и ткацкой фабрики, лязг и грохот железной дороги, брех собак, приглушенная музыка и пьяные разговоры из окон "хрущевок" и "сталинок", и редкий, неровный свет фонарей... Этот райончик недаром считался одним из самых стремных в Дубровице.

Но Стариков чувствовал себя здесь как рыба в воде. Ещё бы! Родился и вырос на Болоте — это, считай, диагноз. Женёк это заболевание тщательно скрывал, притворялся парнем интеллигентным и вполне приличным, но иногда из него пёрло — и в эти моменты его повадки резко менялись в сторону весьма характерных: приблатненных, резких и агрессивных. Такое происходило обычно в финальной стадии опьянения. Но однажды я наблюдал Старикова в таком состоянии и по-трезвому: мы тогда ночью как раз возвращались из пожарной части, и на нас наехали местные "людзi на балоце". Тогда он выключил борзометр и наехал на аборигенов подобно паровому катку, выдав местный "большой болотный загиб" на дикой смести идиша, фени и трасянки, так что джентльмены из подворотни тут же признали свою ошибку и некоторое время извинялись, стремясь наладить приличные соседские отношения.

Но теперь, на своей территории, Женечка сиял, улыбался и источал обаяние и благодушие. Открыв большим ключом обитую коричневым дерматином дверь, он негромко сказал:

— Машенька, солнышко, а вот и мы! Я привел Геру!

— Привет, заяц! Я сейчас запеленаю Глебушку и мы выйдем!

Заяц? Дела-а-а! Честно говоря, мне было не по себе. Слишком уж сложные отношения связывали Белозора и Май, и мне — МНЕ, а не Герману Викторовичу — Маша представлялась эдаким исчадием ада, феминой фатале, способной пустить под откос жизнь мужчины, не хуже чем партизаны Машерова — немецкие поезда.

Пока мы снимали ботинки и вешали куртки на крючки, в дальней комнате шелестело и слышался тихий нежный шепот и младенческие попискивания, за дверным витражным стеклом мелькали тени пастельных цветов, а потом ручка повернулась и на пороге появилась... Барышня-крестьянка? По крайней мере это было первое сравнение, которое пришло мне в голову.

Никакой яркой косметики, вызывающей одежды и экстравагантной прически: Май — или Старикова? — была одета в простое бежевое платье, самого обычного кроя, на голове — косынка. Черная, как вороново крыло, прядь волос выбивается на открытый лоб... Да и на лице какое-то спокойное, расслабленное выражение, как будто что-то внутри этой необыкновенной женщины, наконец, отвязалось и отпустило ее, ушло прочь, дав возможность выдохнуть и начать жить... "Па-людску" жить, как говорят белорусы.

— Здравствуй, Гера! — сказала она.

Обычным, спокойным тоном. Без гримас и ужимок, которые она раньше весьма уважала и почитала за неотразимый флирт.

— Привет, Мария, — взмахнул я рукой. — А это...

— А это наш Глебушка. Глеб Евгеньевич Стариков-Май.

— Ого! Звучит как какой-нибудь белогвардеец или там — композитор! — не удержался я.

Родители рассмеялись, белогвардейский композитор, которому, похоже, от роду было месяца два, повернул свою головушку, уставился на меня черными глазищами, и, хитровато прищурившись, улыбнулся беззубо и сказал:

— Гы-ы-ы-ы!

Теперь настала моя очередь смеятся: наш человек растет! Еще один долбаный комедиант! И я был готов поклясться — Глебушко мне подмигнул.

— Ну вот, а ты сомневался — его или не его звать! — сказала мужу Маша. — Гляди, они сразу друг другу понравились.

— А вдруг он не... — с некой опаской поглядел на меня Стариков.

Я смотрел то на нее, то на него и никак не мог врубиться — что здесь происходит? Но сообщать об этом мне не торопились. Ребенок захныкал, Май унесла его в комнату — кормить и укладывать спать. Женёк, явно нервничая, усадил меня на трехногую табуретку и принялся претворять в жизнь сказочную приговорку: "что есть в печи — всё на стол мечи". Из духовки и холодильника, а также со всех четырех конфорок новенькой газовой плиты на кухонный стол принялись перемещаться самые разнообразные гастрономические изыски. Их было великое множество, но упомянуть стоит, пожалуй, запеченную на бутылке шампанского курицу, салат "оливье", неизменную "селедку под шубой" и "холодное", крепко пахнущее чесноком и хреном.

И бутылка вина — грузинское марочное "Мукузани". Это была очень серьезная заявка, а потому я ухватил Старикова за руку и силой усадил на табуретку напротив.

— Признавайся, в чем суть вопроса. Это всё, — я обвел рукой намечающее застолье. — Великолепно само по себе. Но я никогда не поверю что Машенька и ты НАСТОЛЬКО рады моему приезду.

Я знал о чем говорил: чтобы достать "Мукузани" в Дубровице нужно было вылезти вон из кожи. Или иметь потрясающие знакомства, возможно — в Грузинской ССР.

— Фу-у-у-ух, — тяжко выдохнул Женька. А потом ошарашил: — Ты крещёный?

Меня, честно говоря, такой вопрос вверг в ступор. Я-то был крещеный, это точно. Не было таких проблем в начале девяностых, когда мне довелось появиться на свет Божий. А вот Белозор... Сие вообще представлялось неким сферическим конем в вакууме: с мистической точки зрения имеет ли значение, крещено ли данное тело, если душа, пребывающая в нем последние пару лет изначально принадлежала христианину? Я прикрыл глаза на секунду, пытаясь переварить такую постановку вопроса, и вдруг перед глазами встал облик некого дядьки в защитной гимнастерке: усатого и чубатого. И голос матери Белозора:

— Это дядя Толя, из Джанкоя, крёстный твой. Иди, поздоровайся...

Открыв глаза, я уже примерно понимал, в каком ключе дальше пойдет разговор. А потому кивнул:

— Крещеный. Можно сказать даже — верующий, — а кем я еще мог быть после всего, что со мной случилось? Материалистом?

— Ну, гора с плеч! — расслабился Стариков. — Хотя чего это я? Мне еще уговорить тебя надо.

— Ну, уговаривай, — покладисто проговорил я, наблюдая, как он разливает вино в бокалы.

На кухню скользнула Маша.

— Он хочет предложить тебе быть крестным нашего сына, Гера, — проговорила она. — Только стесняется.

— Да! — тут же собрался с мыслями Женя. — Будешь крестным?

— Ты просишь меня быть крестным, но делаешь это без всякого уважения... Ты даже не называешь меня доном! — не выдержал я, а потом рассмеялся и замотал головой: — Да, да, конечно, это большая честь для меня! Ваш Глебушко — отличный парень, это сразу видно. Я согласен!

— О-о-о-о! Ну, это тост! За согласие! — провозгласил Стариков, и мы с ним выпили — вдвоем.

Маша даже не пригубила: она же кормящая мать! Что ж, тут я мог только порадоваться — такие перемены иногда и вправду случаются, и толчком к ним бывают из ряда вон выходящие события. Смерть, сильная травма, угроза жизни... Или вот — рождение ребенка. Вообще, мне нравилось всё, что я тут видел, на этой квартире Стариковых-Май. Они как-то по уму подошли к совместной жизни: мебель, посуда, обои — это было подобрано одно к одному и очень гармонично. И общались они друг с другом как-то бережно, как будто боялись задеть, ненароком обидеть.

Да, да, меня подмывало расспросить их о том, как же они всё-таки оказались в такой ситуации — с росписями в паспорте и с ребенком на руках, которые очевидно похож на обоих, но.. Но рот мой был занят курицей и оливье, так что душещипательные беседы могли и подождать.