Журналюга

Глава 20

Хорошо, что во время звонка «с Лубянки» дома у Павла Дмитриевича никого не было: родители еще не пришли с работы, а Васька, как всегда, где-то гулял, Поэтому о вызове в КГБ никто и не узнал. А сам Павел Дмитриевич, разумеется, говорить никому ничего не собирался: не стоит волновать родных, а то еще пристанут с совершенно ненужными вопросами, нафантазируют себе бог знает что… Вот сходит он туда, куда надо, всё выяснит, а потом, если будет нужно, расскажет. Но, скорее всего, все же промолчит…

В назначенный день, в среду, он стоял у неприметной двери слева от главного здания КГБ. Если не знать, что это вход в приемную самой грозной и влиятельной организации в СССР, пройдешь мимо — и не заметишь. Но именно через эту приемную и был доступ в Комитете государственной безопасности для обычных посетителей — если их вызывали. Впрочем, некоторые советские граждане приходили сюда и сами, без всякого вызова (что называется, по зову сердца и велению совести) и оставляли у дежурного свои послания: письма, сообщения, обращения и т. д. Однако большинство граждан, как и Павел Дмитриевич, являлись по просьбе-требованию того или иного сотрудника КГБ.

В небольшом помещении за стеклянной перегородкой сидела девушка и регистрировала посетителей. Павел Дмитриевич показал ей паспорт, она его посмотрела, сверилась с каким-то списком и кивнула — ждите. И указала на стулья, стоявшие у стены. Павел Дмитриевич сел, достал учебник по истории (чего зря время терять?) и попытался вникнуть в суть очередной главы, но не смог — все-таки он волновался. Интересно, из-за чего его вызвали? Не из-за драки же с пьяным дебилом Гвоздем, в самом же деле! Такими делами занимается только милиция…

Хотелось бы знать, что такого он натворил, что им, простым советским школьником, заинтересовались в такой серьезной и солидной организации. Вроде бы с иностранцами дела не имел (пока что), ничего лишнего никому не говорил, ничего запрещенного не распространял, ни к чему не призвал и тем более ни в каких акциях протеста не участвовал. И участвовать не собирался — не его это дело, пусть разные сумасшедшие выходят с плакатами на Красную площадь… Короче, он был чист и невинен, как младенец.

Ждать пришлось довольно долго — больше часа. Павел Дмитриевич хорошо знал, что это был старый (еще с тридцатых годов), испытанный прием психологического воздействия на человека: мол, ты, друг любезный, тут у нас пока посиди, подумай, поволнуйся, погадай, что такого наворотил-накуролесил, а потом, когда мы тебя, наконец, пригласил на беседу, ты нам сам всё расскажешь. То, что знаешь и чего не знаешь, и даже то, о чем только догадываешься. Запоешь, как курский соловей в мае, выложишь нам всё подчистую, причем добровольно, чистосердечно и со всеми подробностями. И даже подгонять не придется — признания сами польются из тебя широкой рекой. А в конце беседы ты, разумеется, подпишешь все, что мы требуем — лишь бы поскорее убраться из этого страшного места…

Через час с четвертью в приемной, наконец, появился неприметный мужчина средних лет в стандартно-сером костюме и представился: «Сергей Иванович Серегин». Кивнул Павлу Дмитриевичу: идемте со мной. Миновали два коротких коридора, поднялись на лифте на четвертый этаж, потом спустились на один вниз по узкой лестнице. «Кто так строит?» — подумал про себя Павел Дмитриевич, вспомнив один очень смешной советский фильм. И в конце концов, очутились у длинного ряда совершенно одинаковых дверей, обитых кожей редкого заморского зверя дермантина. На дверях никаких опознавательных табличек (кто здесь работает) не было, одни только порядковые номера.

Сергей Иванович открыл один из кабинетов и пригласил: проходите! Павел Дмитриевич вошел и осмотрелся — глазу не за что было зацепиться — сугубо канцелярская, деловая, в то же время — скромная, можно даже сказать, аскетическая обстановка: письменный стол под зеленым сукном, на нем — большая настольная лампа, стулья вдоль стены, а в глубине — какие-то шкафы с папками и массивный серый металлический сейф. Очевидно, это был одна из тех кабинетов, где сотрудники госбезопасности общались со своими клиентами.

Все разговоры здесь велись, разумеется, доверительно, приватно, с глазу на глаз, но можно не сомневаться — они тщательно фиксировались, чтобы потом можно было их еще раз внимательно прослушать и проанализировать. Внешности товарища Серегина как заметил Павел Дмитриевич, очень соответствовала обстановке кабинета (или же наоборот, обстановка — внешности): абсолютно стандартная, бесцветная, безликая, что называется, не запоминающаяся. Очевидно, это диктовалось определенными профессиональными соображениями и требованиями.

Сергей Иванович показал своему гостю на кресло возле стола — садитесь, молодой человек, поговорим! Он, очевидно, полагал, что клиент уже полностью дозрел и сейчас запоет сам. Но Павел Дмитриевич упорно молчал. Серегин не спеша включил настольную лампу, кому-то позвонил по телефону и минуты две общался с неизвестным собеседником. Отвечал очень коротко, в основном междометиями типа «угу», «ага» или же отдельными словами вроде «есть», «понял», «сделаю». Закончив беседу, посмотрел из-под нахмуренных бровей на своего визави («Ну, ты уже готов говорить?»), потом достал из сейфа какие-то бумаги, пару раз переложил туда-сюда ручки и карандаши на столе и еще раз взглянул на Павла Дмитриевича («Давай, колись, колись, я жду!»). Но гость по-прежнему сидел неподвижно и молчал, как рыба.

«Пусть он сам начнет разговор, — сразу же решил про себя Павел Дмитриевич. — Нечего тут в психологические игры со мной играть, проверять, у кого нервы прочнее! Знаем мы эти ваши приемчики, читали соответствующую литературу!»

Наконец хозяин кабинета не выдержал и чуть усмехнулся:

— Вы, похоже, совсем не волнуетесь?

Павел Дмитриевич пожал плечами: не чувствую за сбой никакой вины, вот и не волнуюсь. А причину вызова вы мне сами сейчас скажете. Гадать не буду, смыла не имеет… Сергей Иванович кивнул — правильная позиция: честному советскому человеку скрывать от органов действительно нечего. И только после этого перешел к делу: оказалось, вызов был связан с Марком Абрамовичем (кто бы мог подумать!).

Перед самой Олимпиадой власти решили избавиться не только от нежелательных асоциальных элементов (уголовников, тунеядцев, дебоширов, пьяниц и т. д.), но также от всех спекулянтов и фарцовщиков. Вымести всю грязь, как сказать, железной метлой.

Но под раздачу случайно попали и совершенно безобидные книжники — их тоже посчитали людьми, получающими нетрудовые доходы. Не спас их первопечатник Иван Федоров, за чьим памятником они так свободно себя чувствовали… Решили на всякий случай их тоже прошерстить и проверить. Взяли по-тихому и доставили на Лубянку (благо, совсем рядом) для тихой, доверительной беседы.

При проверке содержимого сумок, «дипломатов» и портфелей доставленных (обязательная процедура в таком учреждении) у Марка Абрамовича неожиданно обнаружили брошюру со стихами Гумилева. А надо вам сказать, что Николай Степанович бы запрещен к изданию в Советском Союзе, поскольку, как известно, был не только известным поэтом, но и царским офицером, а главное — участником контрреволюционного заговора в Петрограде. За что он и был в августе 1921-м году арестован, а потом и расстрелян большевиками. Не посмотрели, что Гумилев — один из лучших, талантливейших поэтов Серебряного века, поставили к стенке… А стихи его на всякий случай запретили, хотя в них ничего такого против Советской власти не было.

Эта брошюра, естественно, вызвала подозрение у одного из бдительных сотрудников: хотя она и издана задолго до революции, но все-таки — запрещенный поэт… И он поинтересовался у Марка Абрамовича, где тот ее приобрел. Напуганный до полусмерти старый книжник, само собой, не стал запираться и мгновенно выдал Павла Дмитриевича (то есть — Пашку Матвеева, конечно). А дальше все было лишь делом техники: нашли такого ученика среди московских школьников, выяснили номер телефона, позвонили, пригласили на беседу. И вот он уже сидит перед ясным очами товарища Серегина…

«А какое, кстати, у Сергея Ивановича звание? — лениво думал Павел Дмитриевич. — Скорее всего, капитан, не выше, иначе не занимался бы такой ерундой…» Серегин спросил, откуда у обычного московского школьника книжка со стихами Гумилева, и Павел Дмитриевич честно ответил: попала ко мне совершенно случайно. И рассказал, где и при каких обстоятельствах ее получил. При этом сделал упор на то, что он просто собирал макулатуру, чтобы получить абонементы и купить интересные книжки, а Гумилев оказался ему вообще в нагрузку к старым газетам и журналам. Но он, как умный мальчик, не стал сдавать эту старую брошюру в макулатуру, ибо понимал ее литературную и библиографическую ценности, а отнес ее в букинистический магазин имени Ивана Федорова. Возде которого и познакомился с Марком Абрамовичем…

Но при этом подчеркнул, что продал брошюрку старому книжнику исключительно по каталожной (то есть — государственной) цене, значит, никакой спекуляции (по крайней мере, с его стороны) не было и быть не могло, так как советским гражданам покупать и продавать букинистическую литературу с рук не запрещено. Есть же такое, скажем, во всех клубах нумизматов, филателистов или филокартистов…

Товарищ капитал его внимательно выслушал, подробно записал показания, дал расписаться внизу каждой страницы и отпустил с миром: иди, парень, дело твое совершенно ясное и яйца выеденного не стоит, зря только мой коллега так напрягся (мол, запрещенная литература!). Молодой он еще, неопытный, слишком рьяно относится к своим должностным обязанностям и не умеет правильно, вдумчиво работать с людьми. За поэзию (пусть даже расстеленного офицера) у нас сейчас не сажают и к ответственности не привлекают. Хочешь — читай Гумилева (и не только его), не запрещено. Но не перепечатывай и не распространяй…

Сергей Иванович выписал пропуск, и Павел Дмитриевич с большим облегчением покинул (под сопровождением капитана, разумеется) это мрачное, грозное (для некоторых граждан, конечно же) здание на Лубянке. И еще раз поблагодарил Фортуну за то, что всё обошлось и что никто ничего не узнал. И не узнает: он никому рассказывать не будет — даже своим лучшим друзьям. А уж родителям и Майе — и подавно, незачем им знать, чем он занимается и откуда у него деньги (и главное — сколько их). Это только его тайна и больше ничья.

Павел Дмитриевич даже не особо рассердился на Марка Абрамовича — что с того взять? Ясно же было с самого начла, что это за человек… Такие всегда думают только о себе, самом дорогом и любимом человеке на свете, и легко, непринужденно, без всяко принуждения и угроз сдают всех остальных. А то и специально доносят на них — разумеется, «из самых добрых, чистых и искренних побуждений». Порода у них такая!